земли отличалось от хорошо выезженных и послушных лошадей, на
которых она в детстве каталась в Колорадо и потом, в годы второго
замужества, в Нью-Мексико. Узловатые, с вывернутыми внутрь
коленями ноги верблюда подняли Александру слишком высоко, а
вожжей, за которые можно ухватиться, у нее не было. Она
раскачивалась взад-вперед так, словно животное хотело сбросить ее,
запустить прямо в космос своим горбом-катапультой. У этого
верблюда было слишком много суставов, а мозги у него, как и у нее,
работали в лучшем случае вполсилы. Она почувствовала себя
вознесенной и в маячившем внизу крохотном белом лице Джейн
увидела отражение собственной паники, которую испытывала,
возвышаясь на этой чистокровной, остро пахнущей волосатой
турбулентности сродни бурным порогам эволюции, когда единственно
способное справиться с пустыней четвероногое завернуло за угол.
Однако из вежливости и сострадания к погонщику, которого
недостаток передних зубов делал, быть может, на вид более жалким,
чем он был на самом деле, она продолжала ехать безропотно, хотя
горизонт, раскачивавшийся перед глазами, как поверхность
разгневанного моря, песок, засыпавший глаза, и гигантские
кубические блоки Великой пирамиды, делавшие все более близкие
фехтовальные выпады в ее сторону, казалось, вот-вот преодолеют силу
притяжения и обрушатся персонально на нее.
Наконец, когда кругопирамидное плавание было завершено,погонщик несколькими утробными выкриками и быстрыми
движениями кнута дал верблюду команду опуститься на колени.
Александра изо всех сил старалась не вылететь вперед через голову
животного, чтобы не растерять остатки собственного достоинства; на
твердую землю она ступила ногами, дрожавшими так, словно они
были закованы в лед. Верблюд, чья поделенная на доли мягкая, как
велюр, морда вдруг оказалась рядом с ее лицом, оскалил длинные,
цвета спелой кукурузы зубы и, высокомерно хлопая двойными
ресницами, издал до смешного подвижными губами звук,
напоминавший испускание газов, поскольку был не меньше рад
избавиться от нее, чем она — от него. Погонщик принял плату с таким
глубоко почтительным «салам», что Александра поняла: она ему
сильно переплатила. Прибегнув к некой международной формуле
вежливого ответа, она пробормотала «pas de quoi»[10] и, разгоряченная
и взъерошенная, глупо, как кокетничающая девица, улыбнулась ему;
но погонщик уже смотрел поверх ее головы, жадно выискивая среди
туристов очередную жертву.
Джейн не сделала комплимента ее отваге и не выразила радости
по поводу того, что она осталась жива. Она встретила ее словами:
— Ты не чувствуешь себя грязной? Как ты думаешь, сколько блох
и микробов живет в верблюжьей шкуре?
После пытки храпом Джейн в течение многих бессонных часов
Александра больше не была намерена спускать ей оскорбления.
— Думаю, не больше, чем во всех других местах. Если ты
сдвинулась на микробах, Джейн, нечего было ехать в Африку. — Но
чтобы смягчить свою отповедь, она спросила: — Как я выглядела?
— Как Лоуренс Аравийский ты не выглядела, если ты это хотела
услышать.
— Ты меня сфотографировала на фоне пирамиды? — Прежде чем
довериться верблюду, она вручила Джейн свой фотоаппарат —
маленький «Кэнон» доцифровой эпохи.
— Да, надеюсь, сфотографировала, хотя я терпеть не могу чужие
фотоаппараты. У них внутри всегда что-то лязгает и стрекочет. Насчет
пирамиды тоже не уверена. Ракурс был неудобный, и ты все время
вертелас-с-сь.
— Это все понятно, но все же надеюсь, ты не запорола снимок,
Джейн. Было бы очень забавно послать его моим внукам. Однако без
пирамиды будет похоже, что он сделан в зоопарке.
— О, внуки! Да им на нас плевать, дорогая, смирись с этим. Мы
для них — надоедливые, создающие массу неудобств старухи. Теперь
мы нужны только себе самим.
Исключительно из желания притушить идущий от Джейн негатив,
который так быстро проник в их совместное приключение, она, когда
они уже сидели за чаем, сквозь сверкающие бусинки света глядя на
Великую пирамиду, заставила себя спросить:
— Что ты об этом думаешь? О чем оно тебе говорит?
— Оно говорит мне о том, — ответила Джейн, — что люди
идиоты и вс-с-сегда были идиотами. Только представь себе этот
нечеловеческий труд и все это инженерное искусство, затраченные
лишь ради того, чтобы один человек мог вообразить, будто он
способен обмануть собственную смерть.
— А разве он ее не обманул? Его имя осталось жить на все
последующие времена. Хеопс. Или Хуфу. Джейн, ты должна признать,
что само по себе это сооружение колоссально. Как там в автобусе
сказал гид — более двух миллионов блоков весом от двух до
пятнадцати тонн? Археологи до сих пор не могут понять, как эти
камни поднимали наверх.
— Очень просто. По наклонной плоскости.
Когда Александра проявляла восторженность, Джейн была
склонна осаживать ее.
— Да, но подумай: невероятное количество материала,
использованного при постройке этой наклонной плоскости, куда его
дели потом? И результат так прост, так элегантен — так скромен, я бы
сказала. И другая, та, что принадлежит его сыну, почти такая же
большая. И маленькая, как медвежонок, построенная его внуком. Они
меня восхищают. Я так рада, что мы здесь. Я чувствую себя теперь
мудрее. Неужели ты — нет?
— Не знаю, — призналась Джейн. — Меня часто не трогает то,
что трогает других. Оно меня пугает. Я как те люди, родившиеся без
каких-то важных нервов, которые могут жевать собственный язык,
потому что не чувствуют боли.
В порыве чувств Александре захотелось на миг притронуться к
тыльной стороне руки подруги, там, где кожа была обнажена. В
турагентстве их предупредили, чтобы они прикрывали руки и носили
длинные юбки; прятать волосы под платком для туристок пока не было
обязательно. У правительства еще хватало силы удерживать в рамках
возрождающуюся и становящуюся монолитной, как пирамиды,
религиозную веру.
— Не говори так, дорогая, — ласково сказала Александра. — У
тебя все нервы в наличии, как и у всех нас. Тебе вовсе не обязана
нравиться Великая пирамида, постарайся просто уважать ее.
Помнишь, что это была твоя идея поехать в Египет?
В режущем свете пустыни Джейн выглядела старой, скукоженной.
Синие прожилки вен вились по тыльной стороне ее ладоней.
— Прошлое отдает с-с-смрадом чуда, которое больше не
действует, — сказала она. — На самом деле оно никогда и не
действовало. Просто давало священникам власти больше, чем шло им
на пользу.
— На тех, кто верил, оно действовало. Может быть, действовало.
Делало их менее беспокойными. Насколько я помню, мы сами в
Иствике верили, что существовала некая древняя религия, пока не
пришли мужчины и не подчинили ее себе так же, как
родовспоможение и haute couture[11]. То была религия Природы,
которая не умерла, — женщины продолжали нести ее в себе, даже
когда их пытали и убивали.
— О чем ты говоришь? Разве женщины построили пирамиды?
— Нет, но они были рядом, во всяком случае, царицы. В древних
египтянах есть некая утонченность и благородство. Они любили
Природу — посмотри на погребальные росписи, которые изображены
на открытках, которые нам постоянно пытаются всучить, там повсюду
тростник, цветы и еда, они хотели, чтобы все это было у мертвых. Для
них жизнь после смерти была этой жизнью, продолженной в вечность.
Вот о чем говорят пирамиды: дайте нам еще жизни. Еще, еще,
пожалуйста. Они строили их такими грандиозными, чтобы каждый
мог их видеть — мог видеть, что фараон верит в иную жизнь и возьмет
их в нее с собой.
— Не думаю, что это было частью сделки, — сухо возразила
Джейн. — Фараон — особый случай. Он отправлялся в плавание один.
— Они были как наши президенты, — продолжала убеждать
Александра. — Мы не выбираем людей, которые не верят в Бога или
лишь притворяются, что верят. Они верят от имени всех нас. Благодаря
им мы чувствуем себя лучше, пусть они добиваются этого даже такими
способами, как это делали в прошлом какие-нибудь ужасные папы.
Джейн вздохнула и сказала:
— Я приду в себя, Лекса. Как только мы окажемся на реке. Нэт
любил плавать. А я ненавидела и отговаривала его от путешествий по
воде. Это камнем лежит у мена на совести, как и все другое.
Но прежде чем сесть в самолет до Луксора, где им предстояло
взойти на свое туристское судно под названием «Гор», нужно было
согласно расписанию провести еще один день в гнетущем огромном
хиреющем Каире. Автобус доставил их через запруженные улицы к
кишащей людьми площадке перед гигантским музеем фараоновых
древностей. Стиснутая со всех сторон, их группа послушно
прошаркала через металлоискатель и далее, зал за залом, — мимо
колоссальных порталов, фризов, саркофагов. Фараоны, широколицые,
с оголенными плечами, с высокими скулами и злобноватыми
улыбками, были воплощены на века в граните, кое-где испещренном
розовыми и серыми пятнами, кое-где чисто черном, добытом из
карьера, перенесенном в другое место, выдолбленном и старательно
отполированном людьми, чьи глаза, руки и даже кости давным-давно
изошли паром в котле времени.
Мрачная тяжеловесность смерти заставила замолчать эфирный
миг жизни, моливший: еще, еще… На первом этаже были самые
высокие потолки и самые большие статуи. Гигантский Рамзес II —
колосс с руками, застывшими вдоль тела, — стоял возле входа,
устремив взгляд к окоченелому небу собственной божественности. В
другом месте — широкобедрый длиннолицый Эхнатон, в эффектном,
но отталкивающе андрогинном образе которого навечно запечатлено
временное отклонение от суетливой процессии фараонов, династий и
богов — в сторону монотеизма и поклонения солнцу. Его широкие
бедра, вялые толстые губы и отсутствие мужских гениталий заставили
Александру задуматься о полах — о грандиозном, исступленном
обмене генами, который, как теперь известно, происходит даже в мире
бактерий. Глубочайший сладостный секрет Природы, для нее он
теперь — лишь тускло мерцающее воспоминание. Этажом выше,
отделившись от группы, она предалась искушению сродни посещению
деревенского ярмарочного паноптикума — отправилась в строго
охраняемый зал мумий. Таблички на английском и арабском языках
призывали соблюдать уважение к мертвым. Маленькие коричневые
высохшие тела с мышцами рук и лиц, застигнутыми в момент
последнего сокращения, были спеленаты, как младенцы, наружу
торчали лишь крохотные ноги, жилистые, как вяленое мясо, и темные,
как обугленные головешки. Взгляд Александры упал на табличку возле
одной, особенно сморщенной и жалкой мумии с сердито поджатыми
губами и черепом, запрокинутым, как у вглядывающегося в небо
звездочета. Табличка гласила: «Рамзес II». Гигантская статуя внизу. Тот
же человек. Богочеловек, который не смог спасти себя. Наглядное
свидетельство того, что бездны Истории так же тошнотворно круты,
как и бездны Природы.
На верхнем этаже музея туристы с уставшими ногами и глазами
во главе со своим полуразборчиво тараторящим, чуть
прихрамывающим гидом предстали перед сокровищами фараона-
подростка Тутанхамона, чья гробница — случай уникальный для
Долины царей — избежала разграбления и оставалась нетронутой
вплоть до новейших времен. Эбеновые статуи в человеческий рост
сторожили царскую погребальную камеру, в которой находились
царское опахало из страусиных перьев, игровые столики, охотничье
снаряжение, бумеранги, дубинки, щит, декоративные мотыги, корзины
и разные амулеты — вещи, призванные обеспечить мальчика, так рано
умершего, всем необходимым в его загробной жизни.
— Разве не мерзость эта дубина? — произнесла возникшая рядом
с Александрой Джейн.
— В те времена считалось, что их необходимо иметь, —
прошептала Александра.
Хромоногий гид объяснял сдавленным высоким голосом по-
английски:
— Бесценные сокровища Тутанхамона, погребенные вместе с
ним, были обнаружены англичанином Говардом Картером в 1922 году.
Он нашел их в беспорядочном состоянии, как будто то ли грабителей
спугнули, то ли жрецы исполняли свои обязанности в неподобающей
спешке.
Множество последовательно расположенных залов со спертым
воздухом были забиты принадлежностями фараона Тута: эбеновыми
статуями, простыми и позолоченными; различными тронами и
табуретами прекрасных форм, включая знаменитый золотой трон;
алебастровыми вазами; моделями кораблей с мумифицированными
запасами продовольствия и магическими эмблемами; были там и
всевозможные кровати, в том числе складная походная кровать и две
большие, использовавшиеся для
