другой, как в северном Нью-Джерси —
вот уж действительно отвратительно, — и имеют более
«денежный» вид (как ни неприятно мне это писать — звучит
снобистски) даже в тех районах, которые населены мелкими
ремесленниками и нянями. Здесь нет восхитительных
затерянных уголков, нетронутых заболоченных пустошей с
забытыми утиными засидками и кем-то выброшенными
гниющими полосатыми матрасами, — мест, каких полно в
Род-Айленде, несмотря на его малость. Свалки, если
говорить о свалках, потрясающе хорошо организованы для
повторной переработки мусора: бумага в одном
мусоросборнике, стекло в другом, цветное стекло в третьем,
жестяные банки в четвертом, то есть подъезжай, грузи, а
потом сваливай четко рассортированный мусор в нужное
место. У них даже леса, которые они оставляют как
естественно природные, выглядят прополотыми: упавшие
деревья немедленно удаляют, подлесок вырубают, и все это
имеет такой же вид, как английский прибрежный лес в
фильмах о Робин Гуде, в котором даже мы, доверчивые дети,
распознавали голливудскую декорацию. Городские центры
здесь маленькие и непременно изобилуют старинными
вывесками-выносками (обожаю это выражение, так же как
«старики-обноски»), а детские площадки для игр и
школьные спортивные ухожены до последней травинки.
Чтобы увидеть пустырь, нужно ехать в Бриджпорт, чего
никто не делает. Если помнишь, я родом из северной части
штата Нью-Йорк, где все выглядит так, словно не
принадлежит этому веку, — я, разумеется, имею в виду тот
век, который усоп и минул к настоящему времени, старый
добрый двадцатый. В нашей нью-йоркской провинции все
выглядело как в девятнадцатом. Когда Пенни Митчелл
привез меня сюда, я поверить не могла, что жизнь может
быть такой закомплексованной, здесь все постоянно держали
в уме город Нью-Йорк, даже Стэмфорд, когда он еще был
бедным родственником Гринвич-Виллиджа; так
продолжалось, пока все компании, спасаясь от городских
налогов, не пооткрывали здесь свои филиалы и не
понастроили хрустальных небоскребов из голубого стекла,
почти таких же уродливых, как в Хартфорде. Наш участок,
ближе всего примыкающий к шоссе Мерритт, пока не
слишком затронут; это «наш», то есть принадлежащий
Пенни и мне, — оговорка, и здесь мне нужно перевести дух.
Я начинаю хлюпать носом, и в горле першит, когда я думаю о
нем. Но что касается всех этих пригородов, должна сказать:
когда имеешь под боком такой большой город — Большой
Город, если говорить о Соединенных Штатах, — это
заставляет тебя постоянно ходить на цыпочках и в то же
время деморализует, потому что мы живем не совсем в нем,
но мы обитаем в его ауре, так сказать. Рестораны, магазины и
салоны красоты недотягивают до манхэттенских стандартов,
но тужатся, и даже все те, кто не ездит из пригорода на
работу и обратно, местные торговцы и иже с ними, имеют
нечто нью-йоркское в характере: ведут себя вызывающе,
неуступчиво, любят прихвастнуть и так далее — наверное,
как англичане, когда они имели империю, а потом случился
лондонский блиц[14]. Но люди здесь не знают друг друга так,
как знали друг друга иствикцы; они приезжают и уезжают,
переселяются в более престижные районы города, и все в
душе страшно одержимы духом соперничества, все меряют
друг друга по нью-йоркским меркам. Я быстро усвоила урок:
здесь мне не приходилось рассчитывать на успех с
писаниями, которыми я зарабатывала на жизнь в любом
другом месте. Мой агент живет рядом, в Южном Норуолке, и
без него я бы до сих пор вела колонку сплетен в газетенке
какого-нибудь захолустного городка, хотя, надо признать, все
эти маленькие провинциальные газетки умирают под
напором блогов и и-мейлов, да и маленьких городков
странным образом больше не осталось — только огромные
торговые моллы, вытянувшиеся вдоль шоссе магазины с
парковками и дома, в которых живет обслуживающий
персонал; и даже сплетен, как во времена, когда все были
более ограничены в сексуальном поведении, больше не
существует. Я думаю, ограничение было ключом к своего
рода энергии, которая питала людей раньше; нас не сжигало
изнутри так, как сжигает теперь двадцатилетних со всеми их
шараханьями. Наверное, все это звучит ханжески, но ты-то
знаешь, что я не ханжа.
Если ты удивляешься, что я пишу тебе после стольких
лет молчания, то дело в том, что Ленни умер два месяца тому
назад, совершенно неожиданно, и Джейн считает, что ты
должна это знать. Недавно она снова вошла в мою жизнь,
словно предвидела то, что должно было произойти. Но как
бы она могла это предвидеть? Он был абсолютно здоров,
никогда не страдал лишним весом, всегда вел активный
образ жизни и отказался от курения еще тогда, когда мы
познакомились, между тем как я глупо продолжала дымить,
хотя в основном только на вечеринках и когда пыталась
писать, так что мои легкие, как сказали врачи,
функционируют менее чем на пятьдесят процентов. Он по-
прежнему любил потанцевать, когда мы, по обыкновению,
ездили в январе во Флориду поиграть в теннис, правда,
только в паре, бегал трусцой по городским дорожкам
(местные городские советы все предусматривают) и всю
зиму играл в сквош и пэдбол. Он упал на сквош-корте,
великолепно, как свидетельствуют все, кто там был, отразив
мяч. Просто упал вдруг напротив грязной стены,
испещренной следами мяча, и хотя его партнер был врачом,
правда, гинекологом, он не смог даже толком сделать ему
искусственное дыхание. К тому времени, когда прибыли
фельдшеры, Ленни был бесповоротно мертв. Мне говорили,
что восемь минут — это предел, после которого наступают
необратимые изменения в мозге, и что я наверняка не
захотела бы жить с этим. Возможно, так и есть, но все же они
должны были предоставить право решать мне. Меня это
бесит до сих пор, и я не могу не злиться на так называемого
друга Ленни, который, будучи дипломированным врачом и
имея при себе сотовый телефон, не ускорил прибытие
помощи. Сквош-корты находятся в подвальном помещении
огромного нового корпоративного здания, их трудно найти,
если раньше там не бывал.
Вскоре после этого мы с Джейн стали навещать друг
друга — чаще я ездила к ней, чем она ко мне. Ее древняя
свекровь весьма мила, хотя Джейн считает, что старуха
разрушила их брак с Нэтом Тинкером. Она также полагает,
что мне в моем горе будет полезно отправиться с ней в какое-
нибудь путешествие. Идеально — с вами обеими, если твоя
поездка в Египет с одной Джейн-Болячкой тебя не доконала.
По ее рассказам, поездка была очень познавательной и вы
держались мужественно под взглядами всех этих мусульман,
которые осуждали вас за то, что вы ходили с непокрытыми
головами, но я не понимаю, как вы вытерпели зацикленность
египтян на смерти. Эти длинные коридоры, ведущие глубоко
под землю… Сомневаюсь, что я бы это выдержала, и не могу
взять в толк, как выдержала ты, так любящая живую
природу. Джейн рассказывала, что ты ездила верхом на
верблюде и обгорела, сидя на палубе, между тем как она
покрылась великолепным загаром. Не знаю, сколько
ступенек вам пришлось преодолеть, но я со своей эмфиземой
высоко подниматься не могу. Именно поднимаясь по
лестнице, я впервые заметила, что я уже не та девочка, какой
была раньше. Если бы мы когда-нибудь и решились куда-
нибудь поехать вместе — а я не уверена, что это такая уж
удачная идея, возможно, свои удовольствия в жизни мы уже
получили, — то я думаю, что это должен был бы быть Китай.
В Стэмфорде, кажется, все, с кем мы общались, побывали в
Китае, но когда я предложила Ленни тоже туда поехать, он
сказал, что предпочитает сходить купить китайскую еду,
расплатиться и уйти. Он не любил коммунистов, даже
несмотря на то, что мы выиграли «холодную войну», — как
будто всем нам не известно, что китайцы теперь коммунисты
только номинально. Я представляю себе эту страну как
широкий простор под огромным небом, в городах —
гигантские открытые площади, и на всех маленьких улочках
люди едят суп с лапшой. Бутонг — так, кажется, он
называется? У меня сохранилось романтическое
представление о Китае с тех пор, как я увидела Ингрид
Бергман в фильме, где она спасает стайку детей, пряча их в
чем-то вроде гостиницы. Вспомнила: «Постоялый двор
шестой степени счастья» — вот как он, кажется, назывался.
Подумай об этом, дорогая. Джейн тоже с тобой свяжется.
Такое впечатление, что она желает сожрать весь мир, прежде
чем покинет его, а может, ей просто хочется быть подальше
от свекрови, которая, как бы ни была дряхла, не очень по ней
скучает. У нее есть номер телефона Джейн, насколько я
поняла из нашего с ней (со старой дамой) краткого
разговора.
Что касается вдовства, то что я могу тебе сказать о нем?
Ты раньше меня прошла через это. Я же все еще жду, что
Ленни вечером вернется домой, а когда он не возвращается,
мне кажется, что либо он сам не хочет, либо случилось
какое-то несчастье, и я схожу с ума. Конечно, я избавлена
теперь от множества раздражающих мужских привычек и
мужской лености — пол в кухне возле тостера, например,
больше не усеян крошками от английских булочек, но зачем
нужна свобода, если никто не видит, что она у тебя есть?
Ленни был коммерсантом, любил покупать, а жена порой
устает от того, что ей навязывают вещи, которые ей не очень-
то и нужны. К примеру, он упорно держался за наш лыжный
домик на юге Вермонта, хотя после того как дети восстали и
отказались, чтобы их каждые выходные, как стадо, загоняли
в многоместный фургон, мы этим домом почти не
пользовались, а когда гора вышла из моды — ты знаешь, как
это случается, точно так же, как с ресторанами, — цены на
недвижимость пошли вниз. Или еще: он купил мне модную
наиновейшую печь с гладкой черной крышкой, под которой
горелки почти не видны, и я постоянно обжигала пальцы и
ставила овощи не туда, из-за чего они оставались сырыми.
Когда после перевода множества компаний из Нью-Йорка в
Стэмфорд его компьютерный бизнес снова пошел в гору, он
купил мне тяжеловесный темно-синий «БМВ», потому что,
когда мы познакомились, я все еще ездила на сером
«шевроле-корвере», ну, таком, в котором нужно вручную
опускать и закреплять крышу. Я обожала эту машину,
помнишь? Я чувствовала себя в ней так, будто сижу в ванне
и со струящимися за спиной волосами мчусь в ней по городу,
а Хэнк (мой красавец веймаранер[15], помнишь его?) сидит
рядом на пассажирском сиденье, и ветер прижимает к его
голове уши, вывернутые на розовую изнанку. Ленни считал,
что «корвер» — жестянка, на которой мне ездить опасно. К
«БМВ» же, который у меня есть до сих пор, я всегда
относилась как к плоду мужского воображения: у него в полу
такой фаллический валик, из-за которого я вечно нажимаю
не на ту скорость, а ход такой, что ощущаешь каждую кочку
на дороге. Нет, это сугубо мужская машина. Первое время в
Стэмфорде — не в самом Стэмфорде, а в деревне Роки-Ридж
на его северной окраине, — у меня был удобный старенький
красный «таурус», который я просто обожала, в его кузов
помещался недельный запас продуктов плюс сумка с
принадлежностями для гольфа. Но Ленни купил мне этот
дорогой «БМВ» только для того, чтобы дать всем понять, что
у него снова есть деньги. И заставлял меня покупать
кричащую одежду — поддельные меха, в которых я
выглядела, как дурацкий гриб-дождевик, вечерние платья с
оголенной спиной, из-за которых я потом неделями болела
простудой. А причина, как выяснилось, состояла в том, что
его подружки на работе — раз от разу все более молодые,
разумеется, — носили именно такие вещи. Один раз на
деловом приеме, устроенном его боссом на лужайке дома в
Олд-Гринвич, мы оказались в совершенно одинаковых
облегающих платьях из набивного шелка