пояса. В конце мы даже обнялись, это было так унизительно.
Он хвалился передо мной своими романами, после того как я
о них узнавала, и утверждал, что я сама во всем виновата. Но
эта его неугомонность, эта постоянная, одновременно и
раздражающая, и привлекающая неугомонность торговца,
ушла в прошлое, дорогая Лекса. Того, как исчезают мертвые,
почти достаточно, чтобы поверить, что они уходят в какое-то
другое место. Бродя из комнаты в комнату по нашему
бессмысленно огромному дому, я напоминаю себе девочку в
сказочном дворце Чудовища, которое никогда не
показывается ей на глаза. Эта тишина в час, когда он обычно
подъезжал к дому… Скажи, ты к ней привыкла со временем?
Я так рада, что ты познакомилась с ним тогда, на
Манхэттене, в гриле отеля «Рузвельт». Это на тот случай,
если я когда-нибудь забуду, что он реально существовал, или
поверю, что он был идеальным святым.
Теперь, глядя с некоторой дистанции, я вижу, что он был
очень похож на Монти — такой же щеголь и мужской
шовинист. Сексуальная привлекательность порождает одни и
те же пороки. Но Ленни не был таким злобным — он никогда
не заставлял меня чувствовать себя дурой, как иногда
пытался делать Монти. Для детей его смерть — лишь часть
естественного природного цикла, но для меня это конец той
жизни, в которой я хоть для кого-то была важна.
Позвони мне, если не любишь писать. Знаю: для
большинства людей в отличие от меня это лишняя работа.
Беда с этими текстовыми процессорами состоит в том, что
слишком легко писать, писать и писать; а представляешь
себе, что будет, когда усовершенствуют систему записи с
голоса? Настанет полнейший кошмар безудержной болтовни
— как во времена, когда в мире существовали только дикие
племена, шаманы и устная литература. Я бы с удовольствием
приехала к тебе в солнечный Таос, но если прежде от солнца
у меня появлялись лишь очаровательные веснушки, то
теперь я вся покрываюсь чудовищной угреватой сыпью. О,
прелести закатных лет! Не постоянно ли светит солнце в
Китае? Надеюсь, что нет. Я точно знаю, что в их фильмах на
чайниках и комнатных перегородках никогда не видны тени.
Mucho[16] любовно, с большим опозданием,
Сьюки.
Итак, в сентябре Александра присоединилась к двум подругам ваэропорту Сан-Франциско, и они вместе, подвешенные в облаке
ровного гула двигателей, совершили одиннадцатичасовой перелет в
японский аэропорт Нарита. Двигаясь в том же направлении, в каком
вертится Земля, они прибыли туда якобы всего три с половиной часа
спустя. Внутренние часы у них полностью разбалансировались; их
подняли после нескольких часов безуспешных стараний заснуть в
транзитном отеле и препроводили на пекинский рейс компании «Эр
Чайна». После супермодернового японского аэропорта китайский
показался голым сараем: пол был покрыт покоробленным линолеумом,
и по залу эхом разносился хриплый громкий смех носильщиков в
мешковатой одежде. Китай, как поняли три измученные женщины,
был веселым местом, где прошлое разговаривало, используя настоящее
глагольное время, и гостям, повинующимся всем правилам, ничто не
грозило.
Присутствие Сьюки очень способствовало хорошему
самочувствию Александры. Последний раз она видела ее, самую
молодую и неунывающую из их маленькой ведьмовской компании,
еще до наступления нового тысячелетия, когда президентом был Билл
Клинтон, жалко извивавшийся в тисках скандала с Левински. Той их
последней зимой Джим Фарландер неохотно согласился поехать на
Карибы; рейс, билеты на который были куплены по выгодной акции,
на обратном пути делал остановку в аэропорту Кеннеди, и Александра
предложила задержаться на два дня, чтобы походить по музеям, зайти
не только в «Метрополитен», Музей современного искусства и музей
Гуггенхайма, но и в музей Купера-Хьюитта, где хранится
фантастическая коллекция американской керамики. А чтобы
подкрепить свой душевный порыв, она набрала номер в Коннектикуте
— он по-прежнему действовал! — и пригласила старинную подругу
еще по Иствику поужинать вместе на Манхэттене. Им с Джимом не
удалось зарезервировать столик в «21», где ели знаменитости, поэтому
встреча с Митчеллами произошла в гриль-баре отеля «Рузвельт».
Поначалу Ленни казался немного озабоченным и нервным, но
после второго аперитива наружу стал выходить хвастун, такой же
вульгарный, как его двубортный костюм из харрисовского твида[17].
Когда уже за ужином приступили ко второй бутылке вина, по мере того
как Джим становился все более и более молчаливым, Ленни
разоткровенничался, словно только что успешно всучил им что там он
продавал. Он все чаще ухмылялся и подмигивал, рассказывая, какая
Сьюки милая дурочка и как она скармливает свои любовные
романчики разочарованным тупым дамочкам. Ленни Митчелл
принадлежал к тому типу рыжеволосых мужчин с ровными зубами,
маленькими ушами и голубыми глазами, которые с детства считают
себя — вероятно, стараниями своих ослепленных любовью матерей —
неотразимыми. Когда приближался кульминационный момент
рассказа, он трогал Александру за локоть, а к моменту подачи десерта
и кофе по-ирландски его рука, небрежно соскользнувшая под стол,
добралась до ее бедра и осталась лежать на нем, как увесистая
салфетка. Что больше всего не нравилось Александре в Ленни
Митчелле, так это то, что Сьюки в его присутствии вела себя тихо, как
мышка, даже трусливо, начинала чуточку заикаться и напоминать
обидчивый скучный «синий чулок». Ее морковно-рыжие волосы,
которые она иногда отращивала, как хиппи, были коротко острижены и
тронуты сединой; она пожевывала свои пухлые губы, словно пыталась
что-то вспомнить, а может, такое впечатление создавалось в силу
близорукости, из-за которой она слегка щурилась, если не надевала
контактных линз. Ее попытки подколоть мужа и вызвать дух
заговорщической веселости, некогда объединявший их с Александрой,
выглядели натужными в исполнении напряженной и полинявшей
версии некогда беспечной и суперсексуальной Сьюки.
Потом, уже в номере отеля «Рузвельт», после того как чета
Митчеллов, чтобы поспеть на поезд, отправлявшийся в десять
семнадцать, ринулась на вокзал в такой спешке, что не составило
особого труда подавить их слабое символическое сопротивление
галантной настойчивости Джима подписать чек, муж сказал
Александре:
— Этот парень — хитрый жулик, а Сьюзан — душка.
Его слова навечно запечатлелись в мемориальном отсеке ее мозга:
«Сьюзан — душка». Она тогда ответила:
— Я рада, что ты это заметил. Она была нашей красавицей, тогда,
давно. Но сегодня она была лишь призраком себя самой.
Теперь — благодаря какому-то фокусу то ли сниженных
ожиданий, то ли иного контекста — Сьюки казалась ей той, прежней:
ветреной, живой и солнечной, под стать китайскому декору. Ее волосы
были выкрашены в прежний цвет, на губах лоснился глянцевый слой
помады. Ее тело, на взгляд Александры, было на несколько фунтов
легче в ее почти семьдесят, чем пластичная, гибкая, с веснушчатой
кожей и тугой грудью фигура, каковую она предъявляла миру в свои
тридцать лет; Александра вспомнила ее, покрытую капельками
сконденсированного пара в обшитой темными деревянными панелями
бане Даррила Ван Хорна и ощутила это видение не только
подушечками пальцев, но и пересохшим ртом. Губы самой Сьюки,
хоть и менее пухлые теперь от недостатка натурального коллагена,
сохранили обыкновение оставаться чуть раздвинутыми, придавая лицу
выражение затянувшегося удивления.
В Китае все было более или менее удивительным, начиная с
самого их присутствия там, на другом конце света, в стране, не
превышающей размерами Соединенные Штаты, но населенной в
четыре раза большим количеством людей. На их памяти представления
о Китае приобретали разные формы: выдуманной земли умирающих
от голода детей, крестьян с корзинами для сбора жемчуга, женщин-
драконов, рикш, пиратов из комиксов; страны дружественной
демократии под предводительством Чан Кайши и его очаровательной
жены — невестки Сунь Ятсена; страдающих жертв злобных японцев и
стойких союзников президента Рузвельта; страны, в послевоенные
времена и времена «холодной войны» ставшей ареной гражданского
противостояния, в которое президент Трумэн коварно отказался
вмешиваться, в результате чего стойкие националисты проиграли
коммунистам; наглухо закрытого бастиона враждующих политических
сил; источника орд вражеских «добровольцев», обрушившихся на юг
Кореи; мрачной массы роботизированного человечества, которая могла
проглотить всех нас, получив толчок от событий на островах Куэмой,
Мате или Формоза; толп красных гвардейцев, распевающих цитатник
Мао во время «культурной революции», впоследствии горько
спародированной западной контркультурой шестидесятых; затем,
после визита Никсона и неуклюжих официальных тостов, снова
союзника американцев против Советского Союза; после смерти Мао и
разгрома «банды четырех» — пробной нивы для расцвета свободного
предпринимательства; после триумфа прагматизма Дэн Сяопина —
ненасытной пожирательницы американских рабочих мест и
американских долларов; а теперь Китай приобрел образ грядущей
сверхдержавы двадцать первого века с миллиардом тремястами
миллионами фабричных рабочих и потребителей, кредитора
прогнувшегося американского капитализма и его соперника в борьбе
за истощающиеся мировые запасы нефти. Своим высоким, чуть
задыхающимся голосом Сьюки кричала в аэропорту:
— Мы тут отлично повеселимся!
Их багаж еще не появился на скрипучем транспортере. Теперь им
стали заметны стоявшие вокруг него другие американцы,
напоминавшие лягушек, чьи глаза и ноздри виднелись над жижей,
опоясывающей высохший пруд. Посреди суматохи их прибытия
сопровождающий из туристского агентства, маленький новозеландец с
болезненно-землистой кожей, чьи родители были миссионерами на
Тайване и который вместе с ежедневным рисом с детства впитал
мандаринский и кантонский диалекты китайского, а также японский
язык, появился из какого-то прохода и, швыряя направо и налево
невнятные обрывки слов, стал прокладывать путь для своей группы к
ожидавшему ее автобусу. Три женщины вдохнули волнующий,
пронизанный тусклым светом воздух, воздух Китая, остро
приправленный неведомыми ароматами и недоступными их
пониманию сообщениями глубинного мира, обращенного к туристам
лишь своей поверхностью. Наполненный довольным, совершенно
понятным бормотанием соотечественников, автобус после этого
показался едва ли не слишком уютным — волнообразно текучие,
растягивающие слова американские голоса, кокетливые
«подшучивания», самодовольная интонация сверхдержавы прошлого
века, пенсионеры которой с хозяйским видом устраивались в своих
креслах, словно зрители в темноте перед началом долгого киносеанса.
Дорога из аэропорта была довольно свободной; на протяжении
многих миль ее окаймляли молодые деревца и мигающие низко
расположенные фонари, похожие на огни рампы. Город начинал
постепенно обступать автобус освещенными узкими улицами и
невысокими домами, крытыми красной черепицей.
— Хутуны[18], — произнесла Сьюки с переднего сиденья.
Под уличным фонарем, на стуле с прямой спинкой сидел
мужчина, которого стригли; он был до подбородка завернут в
простыню, как в обычной парикмахерской. Александре эта картинка,
такая мирная и простая, показалась волшебной из-за простодушного
отношения ее персонажей к улице как к комнате и такого же
простодушного способа избежать арендной платы: все
профессиональное оснащение уличного парикмахера сводилось к
простыне и ножницам.
Должно быть, уже перевалило за полночь. Сидевшая рядом с ней
Джейн заснула, ее хриплое дыхание было лишь слабым эхом
египетского храпа, она напоминала посаженное в клетку маленькое
животное, потерявшее реальную надежду сбежать. Будучи самой
богатой из трех вдов, Джейн заказала себе отдельный номер,
предоставив двум остальным жить вместе. Желание Джейн поселиться
отдельно побудило Александру задуматься: а не храпит ли она сама —
эта мысль ее смутила. Джим никогда не жаловался, но, с другой
стороны, он часто бывал глух к ней, когда сидел за поющим
гончарным кругом, погруженный в свои однообразные мужские
мысли. Какому занятному испытанию подвергает нас Природа,
каждый день лишая сознания и оставляя во сне беззащитными перед
бог знает какими угрозами и неловкими положениями.
Отель нависал над округой, состоявшей из темных низких домов,
как гигантский лайнер, очерченный рядами ярко светящихся
иллюминаторов, — над угрюмыми волнами. В высоком, как башня,
атриуме пианист, несмотря на поздний час, наигрывал мелодии из
бродвейских мюзиклов для немногочисленных посетителей азиатского
бара: задумчивую «Голубую луну», задорную «Зелень гор».
— О, мне нравится это безумное место! — воскликнула Сьюки. —
Лекса, давай будем здесь счастливыми!
Она сменила Джейн рядом с Александрой. Джейн отошла в
сторону и плюхнулась в одно из стоявших в вестибюле пухлых кресел,
отстранившись от подруг, между тем как три их пути должны были
соединиться.
Соединиться — вот что позволял им сделать Китай; на родине, где
у каждой имелись свой дом и свои интересы, это
