окреп
матриархат. Что касается меня, то я не знаю, Лекса; просто я чувствую
себя такой опустошенной, такой ненастоящей после смерти Ленни.
Вот я и подумала: может, Иствик вернет меня к действительности? В
Китае я не переставала думать о том, как чудесно в момент, когда
занавес жизни начинает опускаться, вновь обрести старых друзей,
знавших тебя прежде, которые могут посмеяться над тем же, что
смешно тебе, и вспомнить тех же ужасных людей, каких вспоминаешь
ты. Но возможно, я была глупа. — Она вздохнула своими слабыми
полулегкими. — Забудь, куколка, давай просто забудем об этом.
— Ты заставляешь меня чувствовать себя виноватой, Сьюки, но
все же я не поеду. Вы обе можете приехать сюда, если хотите, и
посетить индейские резервации. Они очаровательны. Там до сих пор
есть шаманы, которые умеют делать нечто совершенно поразительное.
Правда-правда, я сама видела. Может, вам даже удастся уговорить
меня на круиз в Антарктику — посмотреть на живых пингвинов.
Молчание. Ни смешка. Потом:
— Лекса, мне надо возвращаться к работе, пока я не забыла,
какого цвета глаза у моей героини. Я остановилась как раз на моменте,
когда с нее срывают корсаж. Но прошу тебя, пойми: ни Джейн, ни я не
собираемся ни на что тебя уговаривать. Мы просто предложили тебе
возможность. — Поскольку однажды, в парной темноте бани, они
были в своем роде любовницами, Сьюки знала, как донести до
Александры свою обиду; Александра отключила связь, продолжая
терзаться.

Когда той же зимой, позднее, телефон снова зазвонил и на

дисплее появилась надпись «Абонент неизвестен», Александра с
бьющимся сердцем сняла трубку, разрываясь между возможностью
исправить отношения с подругами-вдовами и необходимостью твердо
выстоять против них. Но голос на другом конце линии не принадлежал
ни одной из них.
— Мама? — прозвучал вопрос.
Из двух ее дочерей младшая, Линда, жила в Атланте со своим
вторым мужем и за проведенные там годы приобрела легкий южный
акцент и уютно-нежный тембр голоса, соответствующий
региональным требованиям женственности. Раньше тембр был другой
— низкий, сексуально-нейтральный, нарочито ровный, с жесткими «а»
и пропускаемыми «р», как принято в Новой Англии.
— Марси! — воскликнула Александра. — Какой приятный
сюрприз!
Ни одна из дочерей не звонила чаще, чем того требовали
приличия, а Марси так и того реже.
— Я слышала, что ты, возможно, приедешь сюда следующим
летом, — сказала Марси своим весомым, без обертонов голосом.
Выйдя из подросткового возраста грациозной невинной
женственности, Марси уплотнилась и потемнела, особенно темными
стали густые брови и угрюмые, глубоко посаженные глаза.
— Где ты это услышала? Это неправда, дорогая.
Александра поймала себя на том, что в оправдательной
интонации, которая возникала у нее всякий раз при разговоре со
старшей дочерью, появился оттенок глуповатости, свойственной ее
младшей, Линде. Казалось, ее напряженно-фальшивый голос о чем-то
просил:
— Джейн и Сьюки — ты должна их помнить: Джейн, тогда ее
фамилия была Смарт, и Сьюки Ружмонт — пытались уговорить меня
поехать отдохнуть летом в Иствике. Но я неизменно отвечала отказом.
В том числе и потому, что тебе бы это не понравилось, я им так и
сказала.
— Зачем ты так говоришь? Мне обидно, мама. Это дало бы нам
возможность побыть вместе, каковой у нас, в сущности, никогда не
было, ты бы лучше познакомилась с Хауи и мальчиками.
Марси вышла замуж за местного электрика Говарда Литтлфилда в
последний момент, когда ей грозило остаться толстой старой девой до
конца жизни, и родила ему двух сыновей уже на пороге сорокалетия,
что весьма типично для ее упрямого, поздно расцветающего
поколения, как считала Александра, сама принадлежавшая к
поколению, которое отводило для деторождения послеподростковые
годы, чтобы освободить взрослую жизнь от бремени пребывания в
больницах и круглосуточного ухода за детьми.
— Мальчики еще не закончили школу?
— Мама, ты меня обескураживаешь. Ты так невнимательна.
Роджеру всего двенадцать, а Говарду-младшему только-только
исполнилось девять. Ты еще прислала ему на день рождения
компьютерную игру, помнишь?
— Разумеется. Надеюсь, это не была одна из тех неприличных и
полных насилия игр.
Александре было неприятно вспоминать о том, что ее дочери за
пятьдесят, что у нее седина, которую она не пытается скрывать, и
бородавка на носу, которую она не дает себе труда удалить. Брат
Марси, Бен, следующий по старшинству, был еще хуже —
облысевший больше, чем Оз в его возрасте, напыщенный до
невозможности и консервативный, он жил в Виргинии и занимался в
Вашингтоне чем-то, чего не мог обсуждать в подробностях. Как и его
отец, он был республиканцем, но в сыне это проявлялось гораздо хуже,
чем в муже. От мужа этого по крайней мере ожидаешь. В том, что она
мать двух мужчин, для Александры было нечто настолько странное —
эти пенисы и яички, которые когда-то находились внутри тебя вместе с
их генетической предрасположенностью к беспорядку в комнатах и
спорту по телевизору, — что отношения с сыновьями она
воспринимала гораздо легче — в сущности шутливо, — чем
отношения с дочерьми, на которых смотрела таким же оценивающим
взглядом, как на себя самое.
— Да они все одинаковы, — продолжала между тем Марси. —
Дело там, скорее, в координации зрения и действия, чем в
социопатическом содержании. Как бы то ни было, ему игра
понравилась, и он постоянно в нее играет. Он прислал тебе
благодарственную открытку?
— Да, — солгала Александра. — Она прелестна.
— Что он написал? — с ослиным упрямством продолжала
допытываться Марси.
— Обычные мальчишеские пустяки. Но мне все же хотелось бы
узнать, кто тебе сказал, что я приезжаю в Иствик.
— Со мной связалась Джейн Тинкер. Кстати, тебе не кажется, что
она забавная? Эдакая боевая старушка-девочка — в отличие…
— Ты хотела сказать — в отличие от меня?
— Я хотела сказать — в отличие от матерей многих моих друзей.
Тебя небоевой нельзя назвать, мама. Ты просто держишь дистанцию.
— Дорогая, я здесь пытаюсь выжить, продавая горшки. Научилась
мастерить их на гончарном круге Джима. К концу дня у меня кружится
голова.
— Она попросила меня разузнать насчет цен на жилье.
— Джейн? После того, как я твердо заявила ей — нет?
— Она сказала, чтобы я нашла жилье для нее и еще одной или
двух женщин.
— Одной или двух? Не могу поверить, что эти двое могли так со
мной поступить! У меня за спиной!
— Она всего лишь попросила меня сориентировать ее, на что
можно рассчитывать. Но мне, признаюсь, мало что удалось найти.
Иствик никогда не был популярным местом отдыха, популярные
находятся на островной части залива. Есть мотель по дороге на Ист-
Бич, за закрытой пиццерией…
— О? Ее закрыли? Там готовили очень вкусную пиццу. Тонкую и
хрустящую, а не толстую от сыра, как в других местах.
— Человек, который держал эту пиццерию, удалился на покой
много лет назад и переехал во Флориду. Вот куда все мы отправимся,
если сможем себе это позволить. Мы с Хауи уже даже выбрали город.
Прямо на воде, со стороны залива. Каждую зиму ездим туда на две
недели. Тут в округе сдается несколько домов, но только на все три
летних месяца и обычно одной и той же семье, которая приезжает из
года в год. В нескольких милях к северу, на дороге номер один,
имеется «Дейз инн», но она не даст вам ощущения пребывания в
маленьком городке.
— Не даст, — согласилась Александра и тут же пожалела, что
сказала даже это: получалось, что она начинала втягиваться.
— Единственное, что я могу предложить — и именно поэтому
звоню тебе, — это старое поместье Леноксов, если оно не вызывает у
вас неприятных чувств. Банк, которому оно досталось, устроил там
кооперативный дом с весьма симпатичными квартирами.
— Поместье Леноксов. Новые хозяева сохранили название? —
Здесь они с дочерью вступали на неуютную территорию скандального
прошлого, нелегко выйти из этой ситуации все равно не
представлялось возможным. — Кажется, ван Хорну оно принадлежало
не слишком долго. Да, оно действительно вызывает у меня неприятные
чувства.
— Там сохранился теннисный корт, хотя без того большого
пузыря-тента, который устроил над ним ван Хорн. Была борьба за
распределение квартир: долгосрочным арендаторам не нравилось
смотреть на дорогу, которая идет по гребню дамбы и которую раз-два в
месяц заливает, поэтому некоторые квартиры, те, что без вида на море,
остались пустовать и сдаются-таки в аренду на короткий срок.
Управляющий сказал мне, что три женщины могут снять два смежных
сьюта на третьем этаже. Там ликвидировали старую баню — помнишь
ее, с убирающимся потолком? — и построили вместо нее третий этаж,
немного на скорую руку, как я догадываюсь, — управляющий показал
мне одну из комнат, потолок там действительно низковат, зато, если
высунуться из окна, открывается вид на дамбу. К тому же в отличие от
центра города там будет тихо по ночам.
— Как может быть тихо в кооперативном доме? А если сосед за
стеной маниакально любит смотреть телевизор?
— Мама, не будь такой снобкой. Там, конечно же, не так тихо, как
в пустыне Нью-Мексико, нет. Но в реальном мире почти все живут,
имея за стеной чей-нибудь телевизор.
— Неужели, дорогая? Не догадывалась, что ты так много знаешь о
реальном мире. Ты не поехала со мной и Джимом в Нью-Мексико,
потому что у тебя был друг, по которому ты с ума сходила, потом тебе
до смерти захотелось уехать в Ризди и умыть меня как художницу,
через год и это прошло, и ты стала официанткой в забегаловке с
сальными ложками там же, где родилась. Сколько раз в жизни ты
выезжала за пределы Род-Айленда? Маленького-маленького Род-
Айленда?
— В то время как ты за последнее время объездила весь мир, да?
Мама, я нежно тебя люблю, но ты всегда была испорченной. Сначала
тебя портили родители, потом бедный папа и наконец Джим. Тебе
никогда не приходилось сталкиваться с настоящей нуждой и
настоящим одиночеством.
— Это неправда, дорогая. Быть человеком само по себе означает
сталкиваться с подобными проблемами.
— Не называй меня «дорогая». Для «дорогой» слишком поздно.
Прости, я не хотела жаловаться. Просто случилось так, что моя мать —
Королева майского праздника, красивая большая пчелиная матка,
полная царственного нектара, а я — простая рабочая пчела, девушка,
оставшаяся на балу без кавалера.
— Это неправда, дор… Марси. Ты очень привлекательна. Ты была
идеальным ребенком.
— Это только лишь способ сказать, что потом все покатилось под
горку. Что ж, как выясняется, вся жизнь — это скатывание под горку.
Но несмотря на это — хочешь верь, хочешь нет, — у нас с Хауи есть
свои радости. Скромные радости. От мальчиков и не только. А
настанет день — мы уедем во Флориду и купим катер.
— Катер, с которого ловят рыбу? Как прелестно, дорогая.
— Даже то, как ты это произносишь, выдает в тебе ужасную
снобку: ты якобы настолько выше всего этого. Откуда это в тебе? Все
хотят тебе услужить. Джейн и эта, вторая, Сьюки, они хотят услужить
тебе, я пытаюсь тебе услужить, а ты воротишь нос при одной мысли,
что придется всего лишь месяц или два прожить в кооперативном
доме.
Александра ничего не имела против ссоры теперь, когда она
обрела определенную тональность. По крайней мере это был живой
разговор; хотя бы что-то происходило. Марси извергала все эти
абсурдные претензии так, словно ее мать была Богом, сотворившим
Вселенную. В Нью-Мексико после смерти Джима, и даже раньше,
Александра боролась с приступами депрессии. Сухость ее старческой
кожи, скудость пустынной растительности, живущей поверх уходящих
в глубину скал и минералов, монотонность вечно