горные ветры, опустошающие ее, великое безутешное одиночество
Природы — все это усугубляло вызывающее страх бремя
необходимости прожить еще один день. В Иствике она бывала разной
— испуганной, пристыженной, возбужденной, полной надежд, но,
насколько она помнила, погруженной в депрессию — никогда.
— Ты, — сказала она ровным тоном, — главная причина, по
которой я не хочу ехать. Боюсь оказаться для тебя источником
неловкости.
— Это теперь-то? Бояться поставить меня в неловкое положение
нужно было тогда, когда мне было пятнадцать. Чтобы мне не
приходилось слушать то, что говорили мне в школе одноклассники,
смотреть в глаза Еве Марино, притом что обе мы знали, что ты
трахаешь ее отца, ждать по ночам твоего возвращения далеко-далеко за
полночь…
— Мне очень жаль, но я тоже хотела иметь свою жизнь. Мать —
человек, а не просто функция. — Факция, как каламбурила Джейн. Ох
уж эта злодейка Джейн, Джейн-Болячка, с ее острым, как пила,
правдивым языком. В ночь, когда Даррил и Дженни объявили о своей
женитьбе, их троица танцевала: «Her, har, diable, diable, saute ici, saute
lajoue ici, joue la!»[27], взявшись за руки, измазанные свадебным
тортом. А теперь эта взрослая женщина, ее дочь, осмеливается судить
их, представляя все в самом худшем свете. Пытаясь сохранять
невозмутимый материнский, хотя и критический тон, Александра
продолжила: — Не бойся, я не поставлю тебя в неловкое положение,
потому что не приеду. Передай своей новой подруге Джейн: ей нет
нужды заботиться о жилье для меня.
Дочь взорвалась:
— Мама, все, для кого это что-то значило, мертвы! Я надеялась,
что ты захочешь приехать, потому что я для тебя кое-что значу. Мы
могли бы п-получше узнать друг друга. — Она плакала.
— О, Бог ты мой, Марси, — виновато, начиная паниковать,
поспешила сказать Александра. — Какая славная идея. После только-
что произнесенной тобой тирады.
Возможно, ей лишь померещились слезы, потому что Марси
вполне спокойно ответила:
— Думаю, хорошо, что я выговорилась. Я имею в виду свои
чувства. Но это не вся правда. Ты могла быть и очень хорошей
матерью. По крайней мере ты не резонерствовала и не брюзжала. Я
любила, когда ты консервировала томатный соус или дергала сорняки
в саду и заставляла нас помогать. Ты привила нам знания о Природе.
— В самом деле? Тогда я думала, что Природа на моей стороне.
Теперь сомневаюсь.
Марси не слушала ее, она продолжала:
— У нас с Хауи есть клочок земли, с которого мы кормимся:
самые простые растения — две грядки латука для салатов, немного
петрушки и брюссельской капусты. Так любопытно наблюдать, как
брюссельская капуста выпускает все новые и новые побеги, до самых
заморозков. Я бы и помидоры выращивала, но Хауи их ненавидит. Это
единственное, чего он не ест. — От этого маленького признания голос
ее охрип, и в нем послышалось предвестье возвращающихся слез. Не
была ли Марси неуравновешенной?
— Да, это любопытно, — согласилась Александра. Даже слушать
воспоминания о своем материнстве было для нее утомительно.
Подчинение требованиям природы, развитие и размножение. «В
болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он
будет господствовать над тобою», — какой суровый патриархальный
бред. Да и Адаму было не легче: «Проклята земля за тебя; со скорбью
будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; тернии и волчцы
произрастит она тебе… в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не
возвратишься в землю, из которой ты взят». И далее: «…а Каин был
земледелец… Каин принес от плодов земли дар Господу… И призрел
Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел».
Представив себе, как Марси выращивает овощи в каменистой,
истощенной, кислотной иствикской земле, посыпая бороздки
зажатыми между пальцами семенами размером не больше песчинки, с
надеждой закапывая их во временную могилу, как она вынашивает
двух сыновей, испытывая страшную боль внизу живота, как любит
своих мальчиков, даже когда они превращаются всего лишь в еще двух
американцев мужского пола, жадно поглощающих всякую дрянь,
Александра поднималась до головокружительных высот родительской
скорби.
— Дорогая, что-то мне нехорошо. Все это так неожиданно. Дай
мне немного подумать, если ты действительно считаешь, что в нашем
приезде следующим летом есть позитивный аспект.
— О да, я так считаю, — почти пропела в ответ Марси. — Это
будет так важно для мальчиков.
Новость о том, что проклятое трио возвращается в город,зажурчала от уха к уху, как дождевая вода, струящаяся сквозь ходы
муравейника. Бетси Принц, внучка Герби Принца, услышала ее от
Эйми Арсенолт в бывшей армянской скобяной лавке, которая
превратилась теперь в скудную товаром, деморализованную «Тру
вэлью»[28], — ничего общего с «Хоум дипо»[29], что на дороге сто два,
или шикарным гигантским новым «Лоуз»[30], работающим
круглосуточно на дороге номер один, ближе к Уорвику. Бетси,
слишком молодая в свои двадцать семь, чтобы когда-либо видеть хоть
одну из предполагаемых ведьм, невинно передала слух Веронике
Марино, смутно припомнив, что в далеком прошлом существовала
некая скандальная связь между ними и семейством Марино. Вероника,
младшая из пятерых детей Джо и Джины, в тридцать девять лет
продолжала жить с матерью в узком, обшитом досками родительском
доме в нескольких кварталах от площади Казмирчака. И не только она,
но и ее муж Майк О’Брайен. Он был лентяем и пьяницей, но тогда,
шесть лет назад, когда они поженились, Вероника была рада, что
заарканила хоть какого-то мужчину. Детей у них не было, и они
занимали две комнаты с ванной, выходившие окнами на задний двор.
Одни считали их бездетность естественным результатом
несочетаемости между итальянкой и ирландцем, другие винили в этом
близкое соседство с властной одинокой матерью — Джо умер от
сердечного приступа в тот год, когда его младшая дочь вышла замуж.
Когда Вероника сообщила матери, что не кто-нибудь, а такой
авторитет, как Харри Перли из агентства недвижимости «Перли»,
сказал Эйми Арсенолт, что три женщины сняли два сьюта на июль и
август в «Ленокс сивью апартментс», Джина — из-за вывихнутого
бедра, которое предстояло оперировать, любое передвижение
причиняло ей боль, — едва подняла взгляд от пучка первой местной
спаржи, которую мыла и обрезала, складывая в контейнер
микроволновки, и пробормотала:
— Возвращаются к собственному дерьму.
— Что-что, мама? — переспросила Вероника чуть слишком
громко, ее глаза расширились, словно она услышала сигнал опасности.
Мать пугала ее своей аурой Старого Мира — свинцово-тяжеловесной
медлительностью, черными мужскими туфлями на шнуровке,
бахромкой темных волос на верхней губе.
— Старая поговорка. Слишком непристойная для твоего
понимания.
— Мама, я не ребенок, — обиженно заявила Вероника, смутно
понимая, что, не имея собственных детей, она и впрямь остается
ребенком. — Майк мне много чего говорит. — Она покраснела,
почувствовав себя еще глупее.
— Твой отец любил повторять: «Это свободная страна». А я ему
на это отвечала: «Судя по тому, как некоторые люди не платят по своим
счетам, они уж точно считают ее полной вольницей». Тот человек,
который тогда владел поместьем Леноксов, был одним из худших. Он
задолжал твоему отцу целое состояние за ту невероятно чудную
слесарную работу, которую он для него выполнил. Полиция его так и
не поймала.
— Расскажи мне, что именно тогда произошло. Все, что я об этом
слышала, какое-то расплывчатое. Эйми была страшно возбуждена,
когда шепотом сообщала мне это у армян.
— Да незачем тебе это знать, — сказала мать, ковыляя на больной
ноге к холодильнику, чтобы поставить в него пластмассовый
контейнер со спаржей, предназначавшейся на ужин. Поскольку Джо
был слесарем-водопроводчиком, кухня у них всегда была оборудована
по последнему слову. Их дом был одним из первых, где появились
микроволновка, пресс для мусора, встроенная двойная мойка фирмы
«Диспозалл», водопроводные краны с твердыми шаровыми клапанами
вместо резиновых прокладок; эти шаровые клапаны, как представляла
себе Джина, не слишком отличались от искусственного сустава из
титана и пластика, которым ей собирались заменить мучивший ее
собственный тазобедренный сустав. А пока она жила с ним. Живя с
вещами, можно продлить их существование. С тех пор как умер Джо,
кухня не менялась, скорее, медленно приходила в упадок; старые
кастрюли матери самой Джины, эмалированные, синие в крапинку,
привезенные из Неаполя на пароходе, были извлечены из подвала, ими
заменили медные и сделанные из нержавейки. Макароны,
приготовленные в медных кастрюлях или кастрюлях из нержавеющей
стали, никогда не получались такими вкусными, как те, что варились в
синих эмалированных. Сообразив, что дочь все еще стоит у нее за
спиной в ожидании объяснений, Джина сказала: — Я и сама никогда
толком не знала, что там происходило.
— А папа знал?
На сей раз Джина ответила без промедления:
— Он никогда не тащил в дом сплетни про тех, у кого работал, он
считал это неправильным. — И, тяжело обойдя дочь, вытирая руки
посудным полотенцем, добавила: — Не думаю, что я узнала бы кого-то
из этих женщин, если бы встретила на улице, мы все стали такими
старыми streghe[31].
Но когда в начале июля она увидела-таки Александру, они
мгновенно узнали друг друга. Встреча произошла не в центре, на Док-
стрит, а в новом «Стоп энд шоп», на окраине города, в полумиле от
бывшего Александриного дома на Орчард-стрит. Летнее солнце
поднимало волны дрожащего раскаленного воздуха от асфальта
парковочной площади и выстреливало искрами горизонтальных
отражений от проволочных магазинных колясок, скопившихся в
загоне, куда покупатели должны были отвозить их, сгрузив пакеты с
покупками в машину.
— Я слышала, что вы вернулись в Иствик, — ворчливо
призналась Джина. Само то, как она произнесла название города,
должно было дать понять, что хозяйка здесь она. Как безвыездно-
постоянная жительница Иствика и как (хотя детям она этого и не
говорила) опозоренная жена, Джина чувствовала себя обязанной
среагировать первой.
Обе полные женщины — Джина в темном платье и Александра в
белых джинсах и пестрой хлопчатобумажной длинной рубашке с
рукавами три четверти — потели на солнце.
— Лишь в порядке эксперимента, Джина, — заверила Александра
свою бывшую соперницу. — До конца августа — если дотерпим. Я
теперь живу в Нью-Мексико, там тоже жарко, но от такой влажности я
отвыкла.
— Здесь спокойно и скучно с тех пор, как вы уехали, — сказала
Джина.
— Именно на это мы и надеемся. Мы все теперь овдовели: и
Джейн, и Сьюки, и я. Покой — единственное, чего мы ищем. Ты
позволишь мне выразить тебе соболезнование в связи со смертью
Джо? Кажется, это случилось шесть лет тому назад?
— Да, — единственное, что смогла ответить Джина: у нее
перехватило дыхание от дерзости старой толстой распутницы,
посмевшей произнести имя ее мужа.
— Я знаю, каково это, — сказала Александра, отважившись
прикоснуться к обнаженной руке собеседницы. Джина суеверно
отшатнулась. В этот полуденный час наклон солнечных лучей был
таков, что женщинам приходилось стоять на острой, как лезвие ножа,
границе между ослепляющим солнцем и короткой тенью, падавшей от
«Стоп энд шоп». Позволив себе прикосновение, Александра отступила
в эту относительную прохладу, увлажненную выставленными из
магазина на продажу обильно политыми ящиками с петуниями и
ноготками. Это заставило Джину, прихрамывая, сделать шаг вслед за
ней. — Он был хорошим человеком, — сказала Александра; в тени ее
голос стал звучать ниже.
Джина восстановила наконец дыхание и ответила:
— Хорошим семьянином. — Ее черные глаза вспыхнули, буравя
лицо Александры и будто бы говоря: ну-ка посмей возразить.
Александра согласилась, еще больше смягчив голос и придав ему
интонацию глубокой убежденности:
— Он любил тебя. И детей. — Насколько она помнила, пока
длился их роман, именно она постоянно высмеивала порывы Джо
развестись с Джиной и жениться
