— Это я уже почувствовала, — ответила Александра. — Хорошо.
Идеи нашей компании нужны.
Новое крыло иствикской публичной библиотеки было больше,чем старое, построенное в девятнадцатом веке как дар
благотворителей неуклюжее здание из коричневого кирпича, с какой-то
трогательной важностью стоявшее посреди тихой сени общественного
парка. Новая пристройка из стекла и бетона заняла столько же места и
потребовала новой подъездной аллеи и просторной парковки, для чего
была залита асфальтом немалая часть травяной лужайки, на которой
прежде гуляли дети и собаки. Хвастливо-шикарный концертный зал с
вестибюлем и прилегающими служебными помещениями вольготно
раскинулся под основным этажом, заставленным компьютерными
столами, где городские бездельники играли в видеоигры и откровенно
шарили по Сети в поисках порнографии. Секция детской литературы,
некогда скромный уголок, обрамленный стеллажами тонких ярких
корешков и для взрослых читателей служивший «транзитным
пунктом», сильно расширился и был обставлен теперь высокими
книжными шкафами орехового дерева в дюйм толщиной, как бы
знаменовавшими собой конец эпохи чтения для всех, кроме кучки
давнишних постоянных посетителей. Концертно-лекционный зал,
оптимистически задуманный как место проведения едва ли не
ежедневных развивающих мероприятий, предательски выдавал свое
подземное местоположение сдавленной акустикой, вследствие которой
для слушателей задних угловых мест сегодняшний концерт должен
был превратиться в фантомное мимическое представление. Камерный
ансамбль делился на честолюбивых студентов последних курсов
колледжа соседней общины и мастеров старшего поколения, чье
искусство достигло уровня самодовольной компетентности. Джейн,
для которой игра на виолончели некогда составляла огнедышащий
центр, яростный внутренний ресурс собственной эмоциональной
жизни, клокоча от нетерпения, слушала, как фигуры на сцене упорно,
качаясь из стороны в сторону, пропиликивались через слащавое нытье
Вивальди, плотный клубок бетховенских почти диссонансов и легкий,
как дымка, носовой платок Равеля, изящно исчезающий под широкой
манжетой рукава.
Затем, после небольшого антракта, во время которого узкий
вестибюль громко гудел возбужденными разговорами обо всем, что
могли рассказать друг другу видевшиеся изо дня в день, собиравшиеся
на одни и те же мероприятия жители маленького городка, и только
какой-нибудь осколок былого множества приверженцев дурной
привычки с опаской решался выйти на улицу, чтобы травануть
сигаретным дымом ночной воздух над резко сократившим свою
площадь парком, была подвергнута испытанию одна из великих
«плетенок» Баха — аранжированная для струнных композиция из
«Искусства фуги» с ее перекрещивающимися, как те самые веревочки
детской игры в плетенки, темами, взмывающими под его
великанскими божественными пальцами ввысь терциями, потом
квинтами по старинной формуле ми-фа-ми-фа, ре-ми-ре-ми и
ведущими к финальному высочайшему пароксизму барокко —
пронзительному, пробирающему до дрожи контрапункту, который
затем, постепенно замедляясь, смыкался в решительно сжатый
лютеранский кулак. Когда-то Джейн играла эту фугу в ансамбле под
управлением Рея Неффа, и теперь покоившиеся на колене пальцы
левой руки привычно подергивались в знакомом рисунке движений,
хотя мозоли на их подушечках, образовавшиеся от добросовестного
прижимания струн, с годами стали едва заметны.
Сквозь пелену раздражения и ностальгии до нее медленно дошло,
что первая скрипка, музыкант, которого она поначалу приняла за
мужчину, тот, что вслух отсчитывал первый такт и беззвучно, резким
движением руки вниз, дирижировал окончание — коренастый, с
небольшим горбом и женской челкой, в очках со стальной оправой, —
на самом деле был женщиной в мешковатых черных слаксах, и не
просто женщиной, а женщиной, которую она хорошо знала, чьи
властные жесты и педантичное кивание головой, напоминающее
движение метронома, вызывали у нее неприятные воспоминания: это
была Грета Нефф, не только все еще живая, но за три десятка лет
изменившаяся меньше, чем была обязана измениться. Джейн заглянула
в фотопринтную программку, которую при входе всем вручала
девочка-подросток с круглым свежим румяным лицом, с которым
совершенно не вязались многочисленные кольца на больших пальцах и
крохотная серебряная гирька в проткнутой брови, и с удовлетворением
убедилась, что имени Греты Нефф в списке исполнителей нет. Зато
была там некая Г. Кальтенборн, скрипка. Немецкая девичья фамилия
Греты. Джейн знала ее биографию. Они с Реймондом Неффом
познакомились, когда он служил в армии и его часть была
расквартирована в Штутгарте. Эту историю она услышала от Рея в
постели. При воспоминании о Рее в постели сердце у нее екнуло.
Интересно, что случилось с ним, дирижером оркестра иствикской
средней школы и руководителем отважного ансамбля исполнителей
камерной музыки, в котором Джейн играла на виолончели? Суетливый
маленький мужчина с мягким телом и высоким гнусавым голосом
провинциального властителя дум, он казался женоподобным, но
наградил Грету шестерыми детьми, при этом у него оставалось
достаточно сексуальной энергии, чтобы исполнять роль любовника
Джейн, а до нее — Александры. Для Александры это было не более
чем мелким эпизодом, а вот для Джейн — чем-то большим: при всех
своих промашках, включая женитьбу на ужасной, смехотворной немке,
он умел обращаться с женским телом. У него был музыкальный
подход. Люди насмехались над Реем, но Джейн испытывала
блаженство под его руками и языком. И безусловно, он был именно так
скудно одарен, как можно было догадаться по его ворчливому голосу.
Темная кровь Джейн кипела от возмущения, когда она
направилась прямо к Грете, стоявшей у стола администратора в
служебной комнате. Сьюки и Александра, озадаченные ее внезапным
оживлением и целеустремленностью, устало поплелись за ней в
разгоряченно галдящую толпу горожан, произносивших хвалы и
поздравления, которые, в сущности, были адресованы самим себе:
классическая музыка, Бетховен, Бах, прямо здесь, в Иствике! Толпа
расступилась перед троицей чужачек, которые ни для кого чужачками
не были и появление которых предвосхитила молва.
— Грета Нефф, — сказала Джейн голосом, который после двух
часов молчания прозвучал как воронье карканье, — ты меня помнишь?
— Хайо, — произнесла та; ее родной язык проник сквозь
искаженный английский дифтонг, — мохла ли я сабыть тепя, Тжейн? Я
слышала, что фся фаша компания ф городе, но не мохла поферить. —
Взгляд ее обрамленных бесцветными ресницами глаз, помойно-
голубых за толстыми линзами очков в стальной оправе, вобрал в себя
Сьюки и Александру, стоявших позади Джейн, словно смущенные
телохранители.
— Грета, мы с сожалением узнали о Реймонде, — подала голос
Сьюки.
«И что же это она такое узнала?» — мысленно спросила себя
Джейн. Сьюки бывала в городе, собирала новости, но не делилась ими
с подругами. Должно быть, Реймонд умер. Не далее как на прошлой
неделе Джейн пошутила: она, мол, надеется, что все ее старые
любовники уже в могиле, но узнать, что один из них действительно
умер, — совсем другое дело. Бедный Рей, он пытался привнести
культуру в эту тихую заводь, где людей интересовали исключительно
игры, секс, налоговые ставки и улов трески.
— Та ну… — нетерпеливо перебила Грета, — ф конце концоф, это
было тля него исбафлением. Он толгое время стратал от страшных
болей. У него пыл рак кишечника, — объяснила она.
— Как ужасно! — воскликнула Александра. Больше всего на
свете она боялась рака. Когда твои собственные клетки становятся
злокачественными, размножаются, блокируя твои внутренние органы
бессмысленными алыми кочанами цветной капусты, образовавшимися
из твоей же плоти, нападают даже на кишки, которые удерживают в
себе экскременты вместе с их запахом, к боли прибавляется еще и
стыд, а к гниющему телу — искусственный калосборник. — Бедный
дорогой Рей!..
«Дорогой», видимо, вынырнул из тех мгновений далеких-далеких
лет, когда, еще не привыкшая к острой супружеской
неудовлетворенности и наслышанная о радикальных сексуальных
перспективах, провозглашавшихся молодежными пророками
шестидесятых, она тайно делила пугающие моменты горизонтального
положения с Реем, едва в состоянии поверить, что это происходит на
самом деле, — это предательство, эта грубая распущенность, это
восстановление первородной энергии. И для нее, и для Рея это было
внове, мастерами они не были и быстро расстались, как только более
прочные отношения заслонили робкий старт. Вскоре повсюду, от
Иствика до золотого берега, где звезды давно усвоили более
свободный, более привилегированный стиль жизни богов и богинь,
американский средний класс отказался от пуританизма и пустился в
рискованные приключения и взаимное исследование полов. Случайно
оброненное «дорогой» странным образом, словно запал,
воздействовало на слух этих стоявших посреди городской толпы
женщин, осветив их изнутри вспышкой понимания, что все они вдовы,
незащищенные женщины, встревоженные воспоминанием об одном и
том же мужчине, хранительницы его огня, огня человека довольно
комичного, но героически преданного музыке и красоте, где бы он их
ни находил, человека, чьи подвиги на ниве организации местной
просветительской деятельности и пропаганды искусства заслужили
восхищение даже со стороны Сьюки, которая никогда не видела голого
и эффектно возбужденного Рея.
— Это был очень впечатляющий концерт, — сказала Грете
Александра в знак той теплоты, что тайно вспыхнула между ними, и
чтобы вежливо дезавуировать бестактное слово «дорогой».
Грета, уже хотевшая покинуть их, чтобы поприветствовать других
доброжелателей, остановилась, восприняв это шутливое замечание
буквально, и в своем тупом тевтонском стиле спросила:
— Ты так тумаешь? Тжейн, ты согласна?
Джейн, которая едва высидела концерт в состояниигиперкритического напряжения, посмотрела старой врагине прямо в
глаза и промурлыкала с обоюдоострой любезностью
представительницы бостонской элиты:
— Я восприняла его как гражданс-с-ский эксперимент — урок
демократии: с-с-старшие исполнители вос-с-спитывают младенцев.
Грета моргнула за стеклами очков, не зная, насколько глубоко
хотела задеть ее Джейн, и в своей медлительной, упорной манере
произнесла:
— Молодешь толжна пыть срети нас. Иначе коллектифф умрет. —
С этими словами она повернулась, оставив грешное трио размышлять,
имело ли к ним отношение это смутное высказывание. Ведь однажды
они приняли в члены своей компании молодую женщину и убили ее.
Кроме Греты, в этой иствикской толпе не было ни одного
знакомого Александре лица, хотя на миг ей почудилось, что в дальнем
конце комнаты промелькнула старая Фрэнни Лавкрафт,
скукожившаяся, с голубыми волосами, что-то безапелляционно
внушавшая невидимому слушателю, при этом голова ее резко
дергалась синхронно движению языка, словно легкий колокол под
руками звонаря-тяжеловеса. Но Фрэнни была старухой уже тогда,
когда Александре не исполнилось еще и сорока и она была в полном
соку; к настоящему времени старая карга должна была давно лежать в
могиле, ее полное жизни маленькое тело в гробу наверняка уже стало
хрупким и сухим, как цветок, засушенный между страницами Библии.
Фрэнни в некотором роде обхаживала Александру, стараясь вовлечь ее
в местное респектабельное общество: время от времени она
останавливала свой старый черный «бьюик» с решеткой радиатора,
напоминавшей борону, у ее дома, притворялась, будто интересуется ее
цветочными клумбами, приглашала заглянуть на ту или иную лекцию
в Клуб садоводов или на церковный ужин с превосходным оратором —
миссионером, проведшим многие годы в южных морях, или даже —
как было во время одного докучливого визита — предлагала ей стать
младшим членом Комитета Лошадиной Поилки, то есть удостоиться
высшей возможной для женщины в этом городе чести, — словом,
старалась поддерживать связь с Александрой. Надоедливая старуха, до
мозга костей пронизанная иствикскими принципами общественных
приличий, рокочущий голос безупречной деятельности, направленной
на облагораживание темных анархических инстинктов, жертвой
которых могла стать оставленная без присмотра разведенная женщина.
Ибо Фрэнни сама была женщиной и хорошо знала женщин, знала их
грязные помыслы, их страстные желания и то, как они нуждаются в
руководстве. Милые старые надоеды, думала Александра о таких, как
Фрэнни и ее муж. Как же его звали? Вдруг она вспомнила: Хорас.
Нервный пронырливый мужчинка, водивший свой ухоженный,
размером с катер, «бьюик» с осторожностью, сводившей с ума,
особенно когда ты ехала за ним, стараясь вовремя довезти ребенка к
зубному врачу или на бейсбольную тренировку, поливавший свою без
единого сорняка лужайку на Западной Оук-стрит с таинственным
видом, глядя куда-то в сторону, словно грезя наяву. Никаких
Лавкрафтов на концерте не было, они растворились во времени, будто
никогда и не существовали, — щепотка цветочной пыльцы,
рассеявшаяся по ветру: они были бездетны. Александра и сама себя
ощущала так же, потому что никто не подходил к
