ним с Джейн и
Сьюки в этом болтающем сборище, словно их окружал некий
табуированный круг. Они жались друг к другу со своими бумажными
стаканчиками малинового пунша на сахарине и разговаривали только
между собой.
— Ну? — сказала Джейн. — И как тебе?
— Грета? — уточнила Александра. — Она старалась. И была не
такой злобной, какой я ее помню.
— Ты плохо помнишь, — возразила Джейн. — Она была еще
хуже. Хотя Рея она все же побаивалась, как солдата в сверкающих
доспехах, вырвавшего ее из гитлеровского кошмара Европы и
доставившего в Страну Золота, а теперь она не боится ничего. Она
беспощадна.
— Мне кажется, она отнеслась к твоей пощечине — насчет
молодежи и дряхлых стариков, смешанных в камерном ансамбле, —
весьма терпимо.
— Я не с-с-сказала «дряхлых стариков», — вскинулась Джейн, —
хотя виолончелистка несколько раз, играя largo[34], совершенно не
соображала, что делает. Она опаздывала на целый такт.
— Мне показалось, — вступила Сьюки, — что Грета что-то
затаила. Джейн права. Она более уверена в себе. В то время как мы
снова окунулись в жизнь домохозяек, она больше не выходила замуж, а
копила силы.
— Да что ты, Сьюки! — воскликнула Александра, испугавшись,
как тогда, когда они, обнаженные, оказались в бане Даррила и она
открыла для себя языческую простоту младшей подруги. Ее сладкие
соски среди капель осевшего пара на органически-тефлоновой коже
были розовыми и затвердевшими. — Ты хочешь сказать, что
замужество лишает женщину сил?
— Оно обволакивает, — ответила Сьюки. Ее пухлая верхняя губа
плашмя накрыла нижнюю, как широкая подошва улитки накрывает
древесный лист; плотность, с какой соединились губы,
свидетельствовала о том, что затронутую тему она считает неприятной
и ей больше нечего сказать по этому поводу.
Это был сигнал, что пора уходить; но стоило трем некогда
изгнанным и снова незаконно проникшим в местную среду
пришелицам двинуться к двустворчатой входной двери, как некая
женщина из толпы, деланно улыбаясь, поспешила им навстречу, как
будто хотела сгладить предшествовавшее невнимание. Речь ее была
беглой, как у бывалого оратора.
— Вижу, вы собираетесь покинуть нас, — сказала она, — но я бы
хотела представиться. Я Дебби Ларком, пастор, как ни странно это
звучит, здешнего унитарианского прихода. Очень приятно видеть
новые лица на наших концертах; они предназначены для того, чтобы
привлекать летних отдыхающих, и уже появляются и преданные
завсегдатаи. Так же, как и в церкви.
Она была стройной миниатюрной брюнеткой с приятными,
четкими чертами лица. Ее чуть обгоревший на солнце прямой нос
немного шелушился. В ней не было ничего клерикального, если не
считать некоторой строгости серого платья с длинными рукавами и
юбкой ниже колен в разгар лета, но ее смущенная улыбка и умный
взгляд серо-зеленых глаз подкупали. Словно мгновенно одержимая
дьяволом-мужчиной, Сьюки мысленно представила себе эту изящную
женщину обнаженной — ладное, ловко скроенное тело, белое, как
сама добродетель, — однако лишь вежливо назвала ей свое имя и
ответила на рукопожатие прохладной узкой сильной ладони.
— Мы тоже можем стать завсегдатаями, — ответила Деборе
Ларком Александра. — Мы здесь обосновались на все лето.
— Когда-то давно мы жили в Иствике, — сказала Сьюки, немного
задыхаясь. — И знали одну из ваших предшественниц, Бренду Парсли.
Она была первой женщиной-священником унитарианской церкви.
— Мы ею очень гордились, — растягивая слова, с типично
бостонской иронией произнесла Джейн. На самом деле троица злодеек
безжалостно заколдовала Бренду, отчего, когда та начинала
проповедовать, изо рта у нее вылезали перья и булавки.
Лицо молодой священницы, профессионально внимательное и
чуткое, не показало ни малейшего проблеска узнавания.
— Я слышала это имя, — призналась она, — но это было так
давно, в шестидесятых или в начале семидесятых.
— Совершенно верно, — резко сказала Джейн. Александра
безошибочно догадалась, что у Джейн возникла неприязнь к
собеседнице, и в то же время она с ревностью почувствовала
возбуждение Сьюки, затруднявшее ее слабое дыхание.
— С тех пор столько воды утекло, — с напускной веселостью
промурлыкала Дебора Ларком. — Это было еще до моего рождения. —
Под тройным испытующим женским взглядом она запнулась,
почувствовав себя неуверенно; ее спонтанный порыв приветить гостий
пошел на спад. — Ну, я просто хотела вас поприветствовать. Излишне
говорить, что мы были бы рады видеть вас на собрании нашего
братства как-нибудь в воскресенье. — Настал тот момент неловкости,
который случается, когда духовное лицо, не имея никаких внешних
подсказок, делает подачу и ждет со стороны собеседника какого-
нибудь проявления, которое позволило бы понять, каков статус Бога в
его сознании. — У нас бывают не только службы, — храбро
продолжила она, получив в ответ лишь молчание, — по вторникам мы
устраиваем ужины, на которые приглашаем и одиноких, и целые
семьи, а в конце лета планируем антииракский поход.
Чтобы их безответное молчание не сделалось мучительно долгим,
Александра сказала:
— Мы окончательно еще не определили свои планы.
— Приходите, если сможете, — прощально пропела Дебби
Ларком с облегчением; свой долг она выполнила. Средними пальцами
обеих изящных рук она заправила длинные блестящие темно-
каштановые волосы за уши — чуть выгнутые чашечкой, как у
Сьюки, — одарила их еще одной призывной, подобающей случаю
улыбкой и быстро удалилась, оставив позади себя, словно аромат
духов, ощущение контраста между добродетельной и гибкой в
обращении молодой женщиной и тремя старыми дамами,
сделавшимися недружелюбными и скучными в своей испорченности.
Ее появление перед ними было своего рода наказанием: когда-то и они
были такими, как она, здесь же, в этом самом городе.

Возвышаясь над тьмой спящего города, крупная нескладная

женщина сидела, ссутулившись, за маленьким обшарпанным
откидным столом на третьем этаже своего неухоженного дома. Ее тень
оживляла стену позади нее и просевший потолок. «Они здесь, —
писала она, глубоко вдавливая в разлинованную желтую бумагу шарик
авторучки. — Все три, наглые, как тебе угодно!» Она часто слышала
эту фразу от жителей Новой Англии, но не была уверена в ней.
Возможно, следовало говорить «наглые, как им угодно»? В своей
ярости она не обращала внимания на приличия и продолжала писать
крупным прямым европейским почерком. «Они поселиться в „Ленокс
сивью апартментс“, тебе легко будет пробраться, ты хорошо знаешь
это место. Они не постыдились явиться на концерт, который давал
ансамбль, основанный мой дорогой муж. Толстая симпатичная, темная
несимпатичная и сексуальная хорошенькая, расплачивается за это
нервозностью. Все три старые, бесстыжие и бесполезные, паразиты
под ногами. Убей их. Убей их, как они когда-то убили твоя невинная
сестра». С точки зрения грамматики здесь, конечно, не все было
правильно, но в своей одержимости она строчила, игнорируя правила,
своим методичным прямым почерком. «Я предлагаю первой покончить
с темной — в ее ауре уже есть что-то нездоровое, гнилое. Ты сам
знаешь намного лучше». Она представила себе его лучезарным, вечно
молодым, с вьющимися светлыми волосами, таким, как персонаж,
которого видела в юности на религиозной католической картине.
Менее уверенной рукой, дрожащей от переполнявших ее чувств, она
добавила: «Приходи, поселись у меня. Дом большой, слишком дорогой
для ничтожный школьный пенсия Реймонда. Дети навсегда уехал.
Приди, стань моей силой. Зло не должно уйти ненаказанным. Это твой
золотой шанс — так можно сказать?»

 Поместье Нэта Тинкера было закреплено за несуществующими

доверительными собственниками и так обставлено дополнительными
распоряжениями к завещанию и долгосрочными долговыми
обязательствами, что продать его за наличные, избежав штрафов и
взысканий, нельзя было бы еще многие годы. Его мать, все еще живая
на своем верхнем этаже огромного бруклайнского дома, была не так
дряхла, чтобы не быть в состоянии строить препятствия тогда, когда от
нее меньше всего этого ожидали. Дома, в своих апартаментах, у Джейн
были и факс, и электронная почта, но в скромных иствикских
условиях, где они жили как в летнем лагере, только без уроков гребли
на каноэ и вечерних рассказов о привидениях вокруг лагерного костра,
она вынуждена была получать и отправлять документы своим
адвокатам и банкирам по обычной почте. Чтобы отправить
корреспонденцию экспресс-почтой или заказным письмом, нужно
было идти на почтамт, а парковка на Док-стрит летом была делом
гораздо более трудным, чем прежде; если место и находилось, оно
оказывалось на расстоянии нескольких кварталов от почтамта, до
которого приходилось идти пешком под тошнотворно палящим
солнцем. Джейн этого не могла понять, когда-то она была большой
любительницей понежиться на пляже, ее смуглое лицо загорало в
первый же день, и ему не требовалось никаких лосьонов, разве только
в те дни, которые она целиком проводила на яхте; но теперь солнце
атаковало ее с какой-то радиоактивной силой, от чего она чувствовала
себя отравленной — ее тошнило, и она оказывалась близка к обмороку.
Она приноровилась носить соломенные шляпы с широкими полями,
но через крохотные просветы в плетении фотоны, казалось, все равно
обстреливали ее лицо картечью. Ее запястья, ноги в шортах выше
колен и руки, когда она надевала платья с короткими рукавами, были
беззащитны перед вероломным градом, обрушивавшимся с
дрожащего, без единого облачка, синего неба. Даже такой скромно-
причудливый и старомодный городской центр, как иствикский,
захлестывал Джейн подрывающими здоровье излучениями: моноокиси
углерода от автомобильных выхлопов, радона от гранитной основы
под асфальтом, электронов, истекавших от вязи неоновых трубок на
рекламе милуокского пива в винном магазине «Счастливые часы» и
род-айлендской лотереи в «Бэй-сьюперетте», гамма-лучей, исходящих
от маленькой камеры, которая фотографировала ее, когда она
пользовалась банкоматом в «Олд-Стоун бэнк», электрическим
напряжением, стекающим с провисших кабелей и конденсаторов на
столбах линии электропередачи. Перед зданием почтамта, в трех шагах
от пары почтовых ящиков с прикрытыми откидной «губой» щелями
для писем, на особенно зловредном столбе, расчерченном скобами-
ступеньками для аварийных монтеров и пропитанном выцветшим
креозотом, был укреплен квадратный серый трансформатор, от гула
которого можно было оглохнуть, если стоять под ним. Однажды в
июле, в середине дня, Джейн стояла возле этого столба, вслушиваясь в
его гудение и размышляя, может ли она упасть в обморок прямо здесь,
на искрящемся тротуаре, когда что-то, перемахнув отделявший ее от
столба промежуток, толкнуло ее в бок — как там в боксе называется
удар по почкам?
— У меня прямо дыхание перехватило, — рассказывала она
Александре по возвращении. — Я до сих пор дрожу.
— Может, пожаловаться в городское управление или в компанию
по электроснабжению? — лениво предложила Александра. — По
твоему рассказу похоже на короткое замыкание.
Она лежала, растянувшись на своей королевской кровати, когда
Джейн и Сьюки отправились в город на своих респектабельных
автомобилях. Сьюки направила свой «БМВ» к Эксетеру, собираясь
посетить музей Южного округа; она собирала материалы для своего
следующего романа, героями которого должны были стать
очаровательная хозяйка плантации и черный раб. Род-Айленд
начинался с поселения «Провиденс плантейшнз» и чуть ли не до
середины восемнадцатого века имел экономику южного образца и
огромную популяцию рабов; кое-где с тех темных, но идиллических
времен сохранились развалины старых конюшен — обрушившиеся
стены, сложенные из камней размером с тюк прессованного сена.
— Дерево не является проводником, — огрызнулась Джейн. —
Именно поэтому столбы делают из дерева.
— Завари себе чашку чая, — предложила Александра и,
преодолевая унижение зависимости, спросила: — Могу я взять на
часок твою машину? Мне действительно нужно навестить Марси и ее
мальчиков. Безобразие: мы здесь уже две недели, она помогла нам
снять жилье, а я до сих пор не удосужилась съездить к ней. Мы
говорили с ней об этом по телефону, но потом кто-то из нас, вероятно
я, отвлекся. У меня просто не хватает энергии снова становиться
матерью.
— Энергии, — повторила Джейн. — Я уж забыла, что значит ее
иметь. Мне становится тошно даже при мысли о том,