зря говорят, что еще до ее развода за ней ухлестывал
Хэнк. — Том попытался отхлебнуть кофе, но тот оказался слишком
горячим. Он скривился, поставил стакан обратно и вытер бумажной
салфеткой губы, почти утонувшие в бороде и усах.
— Томми, — вздохнула она, — мне кажется, ты чувствуешь себя
неудобно.
— Ну, раз уж ты сама сказала… Мне действительно не совсем
удобно сидеть здесь у окна, притом что моя жена работает в банке
совсем рядом. Людям в Иствике по-прежнему свойственно судачить —
в этом смысле ничто не изменилось.
— Но я старуха. Джин, разумеется, не будет ничего иметь против.
Он неловко перенес свой вес на другую сторону хрупкого,
покрытого черным шеллаком стула.
— Она знает про нас с тобой. Я объяснил ей перед свадьбой. Я
считал, что должен рассказать ей о своих прошлых делах. Ты ведь
была не только со мной.
— Разумеется, нет. Ты был очень привлекательным молодым
человеком. И знал это, отчасти благодаря мне. Как ты сказал, людям
свойственно судачить. Бывшим любовникам тоже. Не потому, что они
хотят предать старого партнера, а потому, что хотят быть чисты перед
новым. Это повторная переработка отходов. Думаю, это даже можно
назвать перевернутой формой преданности. Говоря о чем-то,
продлеваешь этому чему-то жизнь — я имею в виду прежние романы.
Томми понял ее намек: она хотела поквитаться. Он понизил голос,
так что им обоим пришлось податься вперед и склонить головы друг к
другу над столом.
— Ты всю себя отдавала мне… ну, в порядке некоторой
очередности. Больше я такого никогда и близко не испытал. Но Джин
— мой талон на обед. Без нее я сяду на пособие.
То, что он рисковал своим «талоном на обед», решила Сьюки,
видимо, по-своему тешило его тщеславие — словно он снова был в
море и выбирал сети, которые могли прорваться от своего живого веса.
— Ну, если ты так считаешь… — сказала Сьюки. — Есть ты,
конечно, должен. Но только что, увидев тебя на улице, я
почувствовала, что мы оба искали друг друга. Я была в этом уверена.
— Конечно, — ответил он чуть громче, словно приглашая
окружавших их горожан тоже послушать. — Почему бы нет? Ты была
роскошным блюдом высшего класса, которое досталось мне
незаслуженно. Я был невежественным деревенщиной, а ты… Господь
милосердный! Вышагивая туда-сюда по Док-стрит в своих цветных
замшевых нарядах, с этими оранжевыми волосами и ярким шарфом на
шее, ты выглядела тогда сногсшибательно. Бывало, глядя на тебя, я
думал: «Через несколько часов, через несколько дней я буду стягивать
с нее эту юбку, расстегивать застежку на ее лифчике и трахать ее до
самых ребер».
— Тсс! — Ей пришлось тронуть его за руку, чтобы успокоить, и
это оказалась та самая калечная, изломанная рука, которую он,
забывшись, вынул из-под стола. Он быстро отдернул и снова спрятал
ее.
В «Немо» уже подтягивались те, кто привык обедать рано, они
поглядывали на пожилую пару; Сьюки приблизила свое лицо к лицу
Тома, при этом ее влажные волосы упали на лоб, и с растущей
настойчивостью прошептала:
— Именно это я хотела услышать — что я для тебя значила? Не
воспринимал ли ты меня всего лишь как глупую задницу, безмозглую и
бесстыжую бабу гораздо старше тебя? Не презирал ли ты меня, даже
когда мы вжимались друг в друга? Некоторые мужчины, знаешь ли,
презирают, а женщины все равно открываются перед ними, уж такие
мы отчаянные. Насколько отчаянной я тебе казалась? Насколько
скверной?
— Что ты! Вовсе нет, — сказал он со внезапно озарившей его
убежденностью. Его тихий голос немного осип от избытка
искренности. — Ты была прекрасна. И отчаянна. Ты была человеком,
который искал, а я тем летом оказался именно там, где ты искала. И не
только я; я слышал о вас с Тоби Бергманом. Но это не имело значения.
— Тоби, — повторила Сьюки так, словно никогда прежде не
слышала этого имени. — Он был ничто по сравнению с тобой, Томми.
Теперь его кофе достаточно остыл, можно было пить; он быстро,
залпом выпил его.
— Тебе не обязательно это говорить. Послушай, это все биология.
Мы оба были в зените своей биологической активности. Тебе было…
Сколько? Тридцать три? Женщинам нужно время, чтобы познать
радость секса. Парни включаются уже в пятнадцать. Теперь это
сплошь и рядом можно наблюдать по телевизору: женщины-
учительницы от тридцати до сорока влюбляются в своих учеников-
подростков. Все в ужасе — родители мальчика, педсовет, служба
шерифа, все общество. Гневаются. А это всего лишь биология. Ты и я
одновременно оказались друг для друга в нужное время в нужном
месте, так сказать.
Том говорил быстро, задыхаясь, слишком уверенно, но Сьюки не
хотела быть обобщенным примером широко распространенного
явления. Углубившись в свою лекцию, Томми расслабился, улыбнулся
и обнажил дыру на месте недостающего зуба. Сьюки пришло в голову,
что прежняя болезненная сдержанность его улыбок, видимо,
объяснялась желанием скрыть свой зубной дефект. Не заботясь о том,
чтобы никто не услышал, поскольку знала, что эта встреча для них
последняя, Сьюки сказала:
— Для меня, Томми, ты, с этим соленым привкусом на коже, был
видением, выплывшим из тумана. Женщины окутывают себя туманом,
они вынуждены это делать, иначе слишком трудно сохранять душевное
равновесие. Все это слишком трагично — в частности, расставание, то,
как все кончается, независимо от того, остаетесь вы вместе или нет. Я
имею в виду силу страсти. Ты был великодушен, вот что я хотела
сказать. Спасибо тебе. Мужчины не всегда бывают великодушны,
особенно молодые, для них это всего лишь значит добиться своего;
грязная шутка не есть шутка. А женщинам это необходимо. По-
настоящему необходимо. Ты не воспользовался своим преимуществом,
не повел себя садистски, хотя мог бы. Я бы тебе позволила. Ты был
таким милым.
— Эй! — нетерпеливо воскликнул Томми, вставая, чтобы
увеличить дистанцию между ними. — Я просто был человеком.
Приятный секс — это лишь приятный секс. К тому же ты так работала
ртом… Это было дополнительным вознаграждением.
Ее глаза наполнились слезами, словно она получила пощечину.
Когда он сказал «работала ртом», сказал бездушно, как бы между
прочим, его бледные губы вдруг вынырнули из волосяных зарослей на
лице, как кружок, которым в документальных фильмах обводят
нужную деталь, чтобы она не прошла мимо внимания зрителя:
человеческий рот имеет разные назначения, он может быть и
порочным.
— Ты иди, — предложила она с небрежной улыбкой — на случай,
если кто-то из старожилов из глубины зала смотрел в их сторону. — Я
останусь и расплачусь. Будь добрым по отношению к Джин. Я знаю,
ты будешь.
Словно почуяв в ее словах угрозу, Томми бросил на нее
испуганный взгляд с высоты своего роста; выпяченная масса его
типичного для мужчины среднего возраста живота вздымала грязную
фуфайку. Он разгладил на две стороны свои неряшливые усы, обнажив
впадинку на верхней губе, и на его лице появилось уже забытое ею
выражение испорченного мальчишки с надутыми губами, словно он
колебался: сказать что-нибудь еще или нет? Решил не говорить и ушел,
оставив ее вперившей взгляд в витражное окно, лишь наполовину
прозрачное из-за усилившегося утреннего дождя. Сквозь водяную
морось она увидела его быстро промелькнувший за стеклом конский
хвост.
— Итак, меня только что вышвырнули, — сказала она
Александре, сидевшей в своем любимом, единственном удобном в их
квартире кресле, широком, клетчатом, с пологой спинкой, и ломавшей
голову над фрагментом воскресной «Нью-Йорк таймс». Был уже
вторник. «Таймс» являлась блюдом, которое следует смаковать долго.
— Вышвырнули?
— Дали отставку. Выбросили на свалку. Я наткнулась на Томми
Гортона, блестящего молодого начальника порта, с которым я зналась к
концу нашей здешней жизни. Он весьма жестко напомнил мне, что у
него есть жена, от которой он полностью зависит. И которую, как я
поняла, боится.
Александра, до того наслаждавшаяся одиночеством под приятно
барабанившие по крыше звуки новоанглийского дождя, отложила
газетную страницу путешествий, чтобы безраздельно предоставить
свое внимание расстроенной подруге.
— А разве была необходимость тебе об этом напоминать? Ты
ожидала чего-нибудь другого?
— Ну… в общем, нет. Но думала — а вдруг? Я сама собиралась
сказать ему, что в моем возрасте, разумеется, и речи быть не может о
возобновлении наших отношений.
— Дорогая, как мило с твоей стороны думать, что может
существовать хоть какая-то необходимость говорить это.
— Он хотел меня, Лекса. Я чувствовала это, мы находились на
расстоянии одного квартала друг от друга, и его лицо казалось бледной
точкой над лохматой кляксой бороды. Ты же знаешь, как это бывает…
когда ты знаешь. Психическое электричество, оно пробежало между
нами. Но потом, в «Немо», магия пропала — он стал большим,
печальным, увечным увальнем, прожившим никчемную жизнь. Я не
могла вытянуть из него даже паршивого комплимента.
— Не сомневаюсь, — сказала Александра, вздыхая с показным
терпением, словно разговаривала с беспрерывно задающим вопросы
ребенком. — Душенька, это было давным-давно. Он бы захотел тебя,
если бы это могло снова сделать его двадцатидвухлетним.
— Знаешь, — сказала Сьюки, — мы могли бы изменить этих
людей.
— В самом деле? Как?
— Так, как делали это прежде. Воздвигнув конус могущества. —
Ее верхняя губа, пухлая, словно ушибленная, распласталась на нижней
в подобии ухмылки, вызывающей Александру на возражение.
— О Господи! Думаешь, у нас все еще есть то, что для этого
необходимо? Да и хотим ли мы чего-то достаточно дурного?
— Мы можем хотеть за других. И за Джейн. Кстати, а где Джейн?
— Она сказала, что поехала к врачу.
— К какому врачу? Боже милостивый, она что, нашла его адрес в
«Желтых страницах»?
— Нет, она поискала в «Белых страницах» дока Питерсона, и
оказалось, что он все еще практикует.
— Невероятно! — удивилась Сьюки. — Он давно должен был бы
умереть.
— Почему? Он был не намного старше нас. Людям всегда
кажется, что врачи старше, чем они есть на самом деле, потому что
врачам нужно верить.
Генри Л. Питерсон, известный в городе как «док Пит», был тогда
пухлым лысым мужчиной с руками, такими крупными и мягкими, так
чисто вымытыми, что они напоминали надутые воздушные шары. Он
был практикующим фармацевтом, в чьем складном черном
чемоданчике в основном содержались сахарные пилюли. Врачевал же
он ласковой улыбкой терпеливого понимания и нежным возложением
этих самых рук. Если исцеление не наступало, он прописывал
стоическое смирение.
— Ему вообще не следовало практиковать, — произнесла Сьюки.
Такой иммунитет против пассивной магии дока Пита свидетельствовал
о ее относительной молодости. — Если бы у Дженни Гейбриел был
приличный современный врач, она была бы жива и не обременяла бы
нашу совесть.
— Он может послать Джейн к другому врачу, если возникнет
необходимость. У него сын работает хирургом в Провиденсе.
— Помню я этого сына — маленький толстый сопляк. Я
подозревала, что он испытывает оргазм, просматривая наши
медицинские карты.
— Теперь он уже не сопляк. Он человек, который держит в своих
руках чужие жизни.
— Невероятно! — Сьюки резко тряхнула головой, от чего с ее
волос полетели дождевые капли, и засунула мокрые туфли под
диван. — Это заставляет задуматься о том, что люди, которым мы
привыкли всю жизнь доверять — врачи, полицейские, биржевые
аналитики, — знают не больше нас самих.
— Неправомерное заключение.
— Я имею в виду, что все они всего лишь выросшие дети.
— Ты слишком строга, дорогая. А как может быть по-другому?
— Не знаю, — призналась Сьюки. — Может быть, роботы… —
предположила она. — Они становятся все более и более изощренными.
Александра не снизошла до ответа