Господи, — кричала она, — когда он прошел рядом со мной, ближе,
чем вы сейчас от меня находитесь, я почувствовала холод. А «Привет,
Джейн!» прозвучало у него как «Я тебя достану!». В столь жаркий
день от него так и веяло холодом. Я клянус-с-сь!
— Ах, дорогая. — Александра подождала, не последует ли новой
вспышки, потом сказала: — Мы со Сьюки перед твоим приходом
говорили, не стоит ли проверить, способны ли мы еще воздвигать
конус могущества.
— Да, да! Вс-с-се, что угодно. — Лицо Джейн покраснело и
исказилось конвульсией, перешедшей в прерывистое всхлипывание;
душа ее была слишком иссушена, чтобы изливаться слезами, но
толчками извергала судороги неистовых рыданий, между которыми
Джейн ухитрялась вставлять слова: — Все эти годы… проведенные с
Нэтом и его жуткой матерью… я так старалась… я держала это так
глубоко внутри… но ведь именно я была… самой жестокой по
отношению к Дженни… я больше всех желала ей смерти… без
причины, просто из-за этого… этого засранца ван Хорна… И вот
теперь она мстит… Я это почувствовала… там, под деревьями. Не
сама она, а… кто-то похожий на нее… с таким же ужасным сиянием…
избыточного совершенства. Я ненавидела эту маленькую проныру…
потому что она была слишком совершенна… такая хорошая, такая
невинная… с-с-с этой ее с-с-самоуверенностью, какая бывает у
хороших людей.
Александра и Сьюки переглянулись. Джейн из всего устраивала
спектакль. Ей непременно нужно было быть звездой, пусть и темной
звездой.
Тем июлем утром по воскресеньям Сьюки иногда тайкомускользала из дома, чтобы посещать службы унитарианского братства.
Она знала дом, где они происходили, — симпатичное небольшое
здание в греческом стиле с полыми дорическими колоннами,
обрамлявшими крыльцо, построенное на Кокумскуссок-уэй, в глубине
от Элм, позади Оук, на рубеже девятнадцатого века
конгрегационалистами, но перешедшее к унитарианцам в 1840 году.
Она помнила это по временам Джонсона-Никсона, когда служила
репортером в иствикском «Слове» и изводила вопросами Эдда Парсли,
а потом его настырную жену Бренду, занявшую кафедру в бурный
период протестов и контркультуры, общественных и персональных
мятежей. Теперешние времена были куда более спокойными, и Дебби
Ларком была несравнимо более спокойным и уравновешенным
человеком, чем несчастные Парсли. Сьюки поймала себя на том, что
мысль об этой идеально сложенной священнице не выходит у нее из
головы. Когда Дебби отправляла службу, она делала это со строгой,
сдержанной мягкостью, преподнося любую пустую фразу так, будто
это был хрустальный потир, обрамленный золотой каймой глубокого
смысла; когда она проповедовала, то говорила с безупречной
естественностью и ясностью, представляя Иисуса и Будду как
равнозначные воплощения божественности, цитировала доктора
Швейцера, Махатму Ганди, мать Терезу и Мартина Лютера Кинга как
примеры проявления божественного духа в человеческом существе.
Чтобы проиллюстрировать свои доводы, она касалась и собственной
жизни — жизни обыкновенной девочки из верхних слоев среднего
класса, выросшей в Маунт-Хеброне, неподалеку от Балтимора,
девочки, чья душа была исполнена обычной суетности, пока не
снизошло на нее озарение (взволнованно вздымая свои стройные руки,
она объясняла, что это нельзя выразить менее старомодным словом):
девочка услышала призыв перестать быть эгоистичной и суетной.
Более подходящего времени, чтобы услышать этот зов, не могло и
быть, ибо к тому моменту она вышла замуж и родила двоих детей,
которые пребывали еще в младенческом возрасте; но вера, решимость
и муж — святой человек — помогли ей все преодолеть.
Нижняя губа Сьюки дрожала; ей казалось, что это ее собственная
история с незначительными отличиями — она принадлежала к
нижним, а не к верхним слоям среднего класса, родилась не в
мэрилендском предместье, а в штате Нью-Йорк, исповедовала не
унитаризм, а черную магию, и имела за плечами злосчастно-
сомнительный развод вместо опоры в лице мужа. Но пафос был тем
же: женщина, преодолевая препятствия, делает карьеру и завоевывает
самоуважение вопреки неравенству шансов, предоставляемых
мужчине и женщине в патриархальным обществе. Хотя Дебора Ларком
устраивала из проповеди целое представление, поворачивая голову
попеременно то к одной, то к другой части своей аудитории, Сьюки
была уверена, что ее проповедь адресована именно ей; когда
беспокойно скользивший взгляд проповедницы останавливался на том
месте, где она сидела, густые ресницы Дебби начинали трепетать, а
зрачки посылали искры.
В одно из воскресений проповедь была посвящена человеческой
самости. В качестве отправной точки Дебора взяла отрывок из
Евангелия от Матфея, 16:25, скорректировав его в тендерном
отношении: «…ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а
кто потеряет душу свою ради Меня, тот или та обретет ее».
— Мы живем в очень ашо-сознаваемом времени. Есть журнал,
который называется «Мое „я“». Есть книга под названием «Наши тела,
наши „я“». Мы жаждем найти свою сущность и быть верными ей. В
моем «Новом толковом словаре» Уэбстера — две полные колонки
сложносоставных слов, начинающихся с «само» — от «самозабвения»
и «самоуничижения», через «своекорыстие», «уверенность в себе» и
«самодовольство» к «своеволию» и «самозаводу». Итак, что есть эта
самость, эта драгоценная данность, которая всегда уникальна и
которой обладает каждый индивидуум, будь он одним из двойни или
тройни или младенцем, только что извлеченным из материнского
чрева?
Сидевшая в задних рядах Сьюки подумала о своих детях — троих,
которых родила от Монти, и маленьком Бобе, на рождении которого в
качестве свидетельства подлинности ее второго брака настоял
Ленни, — о младенцах, вышедших из ее таза липкими, синими и
задыхающимися от потрясения. Ее внутренности жарко полоснуло
мечом стыда при мысли о том, что растила она их слишком небрежно
и теперь, когда все они давно и благополучно стали взрослыми,
общалась с ними редко. Маленькая гибкая женщина за кафедрой, в
белом стихаре, златотканой епитрахили и кремовом свитере не могла
быть раздражительной и неуверенной в себе матерью; она слишком
добродетельна — прямо-таки излучает добродетельность, как плитка
шоколада искры в утренней воскресной рекламе на телевидении. В
другое воскресенье в порядке демонстрации унитарианской широты
умственно и физически ущербный подросток-прихожанин
декламировал заключительные слова благословения; рука у него была
искривлена и прижата к груди, он волочил ногу, выходя вперед, и
говорил глухим монотонным голосом, странным образом
обособленным от его лица; в какой-то момент его, словно в припадке,
стала бить неуправляемая дрожь, и преподобная Ларком, хоть и была
значительно меньше его ростом, обняла его, чтобы успокоить. Они
воззвали в унисон: «Идите и любите друг друга!» Не только Сьюки, но
и женщины, сидевшие на другом конце скамьи, стали промокать носы
платочками.
Сегодня Дебби говорила:
— Будда сказал: «Забудь свое „я“ и его страстные желания:
желание снискать внимание, желание похвалы, любви и мирских благ,
желание иметь транспорт для передвижения и развевающиеся
одежды». У нас с мужем когда-то был внедорожник «хаммер», на
котором можно ездить по горам, хотя в горы мы почти никогда не
ездили. А вспоминая, как я проводила время перед зеркалом в
магазинах одежды (размышляя: смело, но не слишком ли смело для
моего возраста? А может, слишком степенно для моего возраста?), как
приносила обновки домой, потом отсылала их обратно в магазин, я
краснею от стыда. Будда говорит: «Забудь о самовозвеличивании,
самообмане, самомнении, о своих интересах. Наша цель — несамость,
анатман[37]». Отсутствие ощущения самости в состоянии нирваны —
цель буддизма, освобождение от усилий и боли, от эгоизма. Свобода от
привязанностей — это путь к избавлению от дукха[38], страдания, и к
постижению самсара[39] — бесконечного цикла реинкарнаций. А что
говорит Иисус? Иисус говорит: «Забудь о законе… Иди за мною и
предоставь мертвым погребать своих мертвецов… Оставьте ваши
семьи… Раздайте все, что имеете, нищим. Не собирайте себе
сокровищ на земле… ибо где сокровище ваше, там будет и сердце
ваше… Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад,
не благонадежен для Царствия Божия… Посмотрите на полевые
лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут…» Иисус, и Будда, и
Брахма, и Аллах говорят: «Освободитесь от всего». Вы думаете, когда
мы отказываемся от всего — от наших шикарных машин, наших
щегольских домов, от стремления с иголочки одевать наших детей и
заботиться об их отличных школьных оценках ради собственного
тщеславия, от своего членства, от стремления к сексуальным победам,
от забот о своем банковском балансе — от всего, чему мы позволяем
определять нашу самость, когда мы освобождаемся от всего этого или
все это от нас отрывают, уходит и наша самость, исчезает, оставляя
лишь пустоту? Нет! Оказывается, что наша сущность — и именно в
этом заключается чудо — трансформируясь, остается. Из идеальной
пустоты возникает новая самость. Дамы и господа, мальчики и
девочки, именно тогда мы расцветаем! — Она взмахнула свободными
белыми рукавами, запрокинула лицо, словно нимбом обрамленное
черными волосами, и от этого внезапного жеста под сводом нефа
образовался электрический заряд. — Мы становимся свободными, —
драматически понизив голос, доверительно сообщила она прихожанам,
неплотно заполнявшим оцепеневший от летнего зноя храм, —
свободными в самоотречении. Мир втекает в образовавшийся вакуум,
мир других людей, мир красоты и силы Природы, всего того, что не
является нами самими. Бескорыстное «я» не более пусто, чем была
Вселенная за миг до того, как из центра невообразимой черной дыры
родились миллиарды миллиардов звезд со своими планетами. В тот
момент пустая Вселенная была полна, полна скрытых возможностей.
Так же будет и с нами, если мы отдадимся на волю безмятежного
необъятного Другого, что окружает наше ущемленное, исполненное
страха и зависти смертоносное «я». Бесконечная энергия и
бесконечный мир ждут нас за границами наших самостей, стоит нам
лишь добраться до этих слишком хорошо охраняемых границ и
решиться пересечь их, позволить себе сдаться божественной другости,
превосходящей людское понимание. Шанти, шанти, шанти[40]. Аминь.
Сидевшая в заднем ряду Сьюки поспешила встать. В другие
воскресенья она ускользала во время последнего гимна, но сегодня ей
захотелось лично поздороваться с проповедницей, прикоснуться к ней.
Поднявшись, она увидела одутловатый профиль и мужеподобную
приземистую фигуру Греты Нефф, стоявшей в одном из передних
рядов с кем-то из знакомых, старших детей или жильцов. С ними был
также грузный седой мужчина. В притворе, украшенном двумя
блеклыми пальмами в кадках и доской объявлений, утыканной
уведомлениями и призывами участвовать в разного рода благих делах,
Сьюки снова, как несколько недель тому назад, взяла молодую
женщину за изящную прохладную руку; сейчас, под просторным
священническим облачением, нагота преподобной миссис Ларком
представилась ей еще более явственно, чем тот образ, который
вспыхнул в ее голове при первой встрече.
— Это было чудесно, — сказала она. — Обожаю слушать вас!
После того как целый час взгляд Сьюки был сосредоточен на
возвышавшейся за кафедрой фигуре, ее белом облачении, улыбке,
черных волосах и бровях, она была несколько заторможена и, моргая,
старалась прогнать запечатлевшиеся в памяти, наплывавшие друг на
друга зрительные образы.
— Спасибо, — сказала Дебора Ларком, еще немного напряженная
и отрешенная после проповеди. Ее прекрасные умные глаза уже
искали следующего в очереди. Поскольку Сьюки в своей
очарованности продолжала стоять, не двигаясь, священница
оживленно-шутливо добавила: — В таком случае приводите в
следующий раз и своих подруг.
Сьюки хохотнула каким-то невероятным отрывистым звуком:
— Они были бы шокированы, если бы узнали, что я здесь. Я
просто хотела… — Она запнулась, не зная, как объяснить тот факт, что
она сама здесь. Под стихарем, под свитером, под лифчиком грудь этой
молодой женщины должна была быть такой же твердой и гладкой, как
ее речь, и такой же округлой, как ее серо-зеленые радужки, а соски —
такими же нежными и розовыми, как крохотные пятнышки загара на
ее маленьком прямом носу, на изящных хрящиках его узких
крыльев. — Я хотела спросить, не могла ли бы я когда-нибудь…
— Да? — с легким оттенком нетерпения,
