сделать кроме того, что делаем? Только привести ее в презентабельный
вид.
— Я знаю, знаю. Черт возьми, я знаю, что что-то можно было бы
сделать, будь мы врачами или более умелыми ведьмами.
— Будь мы более умелыми ведьмами, этого, может быть, вообще
не случилось бы, — возразила Сьюки. Тем не менее отправившись за
зеркалом, она замешкалась перед входом в магический круг, потом
осторожно отвела то ли швабру, то ли метлу в сторону, предпочтя не
переступать через нее, словно ее волшебная сила не была
аннулирована. Когда зеркало, еще несколько минут назад призванное
служить окном в иной мир, подносили ко рту Джейн и в нем
проскользнуло ее увеличенное отражение, руки у Александры
задрожали, но на зеркальной поверхности появилось маленькое
пятнышко пара, свидетельствовавшее о слабом дыхании жизни.
— Как ты думаешь, что это было? — задумчиво спросила
Сьюки. — Она ведь прямо как будто взорвалась.
— Она все время грешила на электричество, — вспомнила
Александра. — Посмотри-ка там, как она выглядит?
Тело третьей женщины лежало вытянутым на ковре и странным
образом напоминало невесту, убранную к свадебному ритуалу чужими
руками. Один уголок губ был язвительно поджат, словно она
собиралась изречь очередной из своих каламбуров, которые так
любила. Руки, скрещенные на груди, казались слишком большими и
жилистыми для такой миниатюрной женщины.
— Обручальные кольца, — спохватилась Александра. — Принеси
их.
Повинуясь ее распоряжению, Сьюки сказала:
— Надо бы убрать весь этот хлам, пока не приехала «скорая».
— Не называй это хламом. Это инструменты. Или проводники
энергии.
— И надо пропылесосить круг на ковре.
— Наш магический круг, — уточнила Александра, — замкнутый
накоротко.
— Ты говоришь как Джейн. Все это слишком ужасно. Я не могу
поверить, что это случилось на самом деле. — Сьюки присела на
корточки, чтобы надеть кольцо на бесчувственный палец Джейн, ее
бедра при этом утолстились, груди слегка раскачивались.
— На левую руку, — напомнила Александра.
— Разумеется, конфетка. На ту, что с мозолями.
Кольцо Александры так же не желало надеваться на палец, как
совсем недавно — сниматься с него.
— Нам и самим нужно одеться, — сказала она.
— Я опять забыла, что мы голые. Ну не безумие ли?
— Ты выглядишь прелестно. — Александра виновато посмотрела
вниз, на бесчувственную подругу по греху. Она ощутила
необходимость какой-нибудь церемонии и проникновенно произнесла
над расширявшейся пучиной: — Мы любим тебя, Джейн.
Сьюки повторила за ней:
— Мы любим тебя, Джейн. — И добавила: — Никуда не уходи.
Обе поспешили натянуть на себя одежду, поправить волосы, а
Александра еще и умыться и накрасить губы. Сирена «скорой» была
слышна уже где-то в миле от дома, приблизительно с середины
тянувшейся вдоль берега дороги, где когда-то цвел и плодоносил
яблоневый сад, пока его не превратили в район типовых домов, и ее
громкое блеяние становилось все громче по мере того, как машина
двигалась по дамбе, а потом мчалась вокруг усадьбы, прежде чем
затормозить на гравии под их окнами. Сьюки быстро собрала карты,
колокольчик, зеркало, свечи, хлебную доску и медную жаровню с
хлопьями пепла, оставшимися от огненного вторжения в астральные
сферы, отнесла все это на кухню, сунула в шкаф и захлопнула дверцу,
пока Александра возила по полу хоботом ревущего «Электролюкса»,
уничтожая священный круг. Гранулы «Каскада» тарахтели во внешней
металлической насадке и глухо барабанили в гибком шланге,
стремительно втягиваясь в нижний мир, населенный пыльными
клещами.
Резанув ухо, зазвенел звонок у входной двери. Сьюки, что-то
тараторя, впустила прибывших. Лестница загромыхала под их
тяжелыми шагами; медики бригады экстренной медицинской помощи
в своих зеленых хирургических костюмах ворвались в открытую
дверь. Их было трое, двое мужчин и женщина, все моложе любого из
детей трех ведьм. Мужчина, больше всех нагруженный аппаратурой,
задыхаясь, сказал:
— Еле нашли. Никто не хотел указывать дорогу к этому месту.
Женщина, которая несла меньше всего оборудования, сморщила
нос, вдохнув запах свечей, и явно заметила на ковре дорожки от
свежей уборки пылесосом. Но объект неотложной помощи лежал
перед ними на полу, и уже через десять минут они на носилках
выносили из квартиры Джейн, еще живую, как они заверили, но до
подбородка укутанную в серебристое одеяло с подогревом и
пришпиленную к двум — по одной с каждой стороны — капельницам,
из которых в оба ее запястья вливалась какая-то бесцветная жидкость.
Джейн умерла в Уэствикской больнице той же ночью или, точнее,
ранним утром следующего дня, когда убывающая луна, как намокшая
вафля, тускнела, сдаваясь первым чайного цвета лучам зари. У нее
разорвалась брюшная аорта, и с этим ничего нельзя было поделать.
Кровь залила все ее внутренности. Док Пит должен был получить
расшифровку ее снимков на следующее утро, и его сын из Провиденса
собирался сопроводить ее рекомендацией провести превентивную
операцию, которая для женщины такого возраста, с анамнезом,
свидетельствующим об отнюдь не крепком в последнее время
здоровье, была весьма рискованна сама по себе. Ничьей вины в ее
кончине не было, заверили двух ее потрясенных подруг высшие
представители медицинского учреждения. Если говорить о смертях, то
смерть Джейн была быстрой и легкой — она настигла ее в дружеском
окружении и была не то чтобы совсем безболезненной, но боль она
испытывала всего лишь несколько секунд, прежде чем сознание
навсегда покинуло ее.
Из них трех Джейн была единственной, действительно умевшейлетать; унесенная смертью, она унесла из Иствика и двух других.
Месяца не успели они провести в Иствике, как город наслал на
несчастную троицу такое же проклятие, каким оно отравило его жизнь
за три десятилетия до того; они испытали странное ощущение, будто
за городскими пределами разумная реальность перестала
существовать. Их всю весну обсуждавшиеся по телефону и
электронной почте планы использовать Иствик как отправную точку
для путешествий повсюду — от Провиденса с его музеями до
побережья, через Новый Лондон в Ньюпорт — оказались на поверку
слишком амбициозными. В соблазнительном свете повседневных
привычек, посещения ресторанов, мелких забот и тройного
переплетения нитей, связывавших интересы каждой с этим городом,
победила инерция.
Теперь, со смертью Джейн и связанными с ней общественными
мероприятиями, внешний мир набросился на них, взбадривая и
смущая двух переживших ее женщин своим многоцветьем и
разнообразием. Бруклайн, этот островок цивилизованного
существования, льнущий к Коммонуэлс-авеню как огромный клещ,
высасывающий жизненные соки из политического тела Бостона,
между Бикон-стрит и дорогой номер девять представлял собой сеть
кривых улочек с многомиллионными домами из оштукатуренного
кирпича, расположенными на маленьких, безукоризненно зеленых,
поросших натуральной сочной травой лужайках, изобилующих
вручную подстриженными кустами и отборными деревьями. Двор
перед домом Тинкеров простирался глубже других внутрь участка, а
сам дом был выше и темнее, его венчал третий этаж с мансардой и
башенкой, пустой, как церковная звонница.
Сьюки уже была знакома с хозяйкой этого имения, а Александра
пока чувствовала себя неготовой к шоку, который наверняка должна
была вызвать встреча с осиянным печалью чудом вековой выдержки.
Смерть, похоже, предпочла не замечать эту женщину — живое
свидетельство того, предположила Александра, вспоминая их с Джейн
совместное путешествие, что египетский анк[45], то есть мечта египтян
о вечно продолжающейся жизни, вероятно, не так уж и беспочвенна.
Необыкновенно старая дама была размером с тринадцатилетнюю
девочку или тщательно спеленатую мумию. Она встретила их в
парадном вестибюле, у подножия огромной широкой лестницы с
перилами из орехового дерева, которая, сужаясь в перспективе,
спиралью уходила вверх, в мрак темнеющих обоев. Чтобы принять
участие в поминовении снохи, старуха спустилась с верхнего этажа с
помощью клетки подъемника, ствол которого был установлен внутри
лестничного проема и пронизывал его словно посох Меркурия —
змеиные кольца на кадуцее[46]. Поскольку ажурная конструкция лифта
практически не создавала никаких преград для зрения, скорбящие,
собравшиеся на тераццо первого этажа, наблюдали нисхождение
миссис Тинкер как чудо явления dues ex machina[47]. С величайшей
осторожностью, словно вверяя широкой ладони Александры хрупкое
чучелко бесценной птицы, она вложила четыре высохших пальца во
вспотевшую от августовской влажной жары восточного побережья
руку более молодой женщины.
— Значит, вы Александра, — сказала миссис Тинкер скрипучим,
шелестящим, но отчетливо произносящим слова голосом. — Джейн
вас обожала.
Морщины на ее щеках были столь глубоки, что напоминали
боевую раскраску индейца, вступившего на тропу войны; а лицо было
иссушенным и имело желто-коричневый оттенок, какой приобретают
края страниц дешевой книги, даже если на них никогда не падал луч
солнца. Нижние веки обвисли, обнажив внутреннюю поверхность
бледно-розового цвета.
«Обожала меня?» — мысленно удивилась Александра. Неужели
это правда, притом что ее собственное обожание было отдано Сьюки и
их обеих, Александру и Сьюки, немного отталкивала серовато-синяя
аура ярости и обреченности, которая окружала Джейн?
— А мы любили ее, — произнесла Александра с исключительной
осторожностью, словно малейшее движение воздуха могло вдребезги
разбить видение, стоявшее перед ней. Даже черные складки шелкового
траурного наряда миссис Тинкер казались рискованно хрупкими.
— В таком случае я очень рада, — заявила она своим сиплым
голосом, — что она была с вами двумя, когда пришел ее конец.
Ее конец — никаких эвфемизмов, никаких разговоров об «уходе»,
но в то же время никакого ужаса и никакого новомодного
вызывающего нигилизма. Ее фраза делала смерть уютной, ясной и
естественной, плодом, вызревавшим год за годом, десятилетие за
десятилетием, чье неизбежное в конце концов падение должно
встречать со стоицизмом высшего общества исчезнувшей эпохи.
Уловив интерес Александры к затронутой теме, миссис Тинкер
сказала:
— Для всех нас рано или поздно настает конец.
Тем не менее произнесла она фразу с легкостью человека, к
которому это не относится, и с улыбкой поразительного умения
применяться к обстоятельствам на мумифицированном коричневатом
лице, на мгновение растянувшей ее гофрированные щеки и сделавшей
их почти по-девичьи гладкими. Ее губы были не ярче кожи, их
окружавшей, но более пухлыми. «А ведь она в свое время была
красавицей», — вдруг заметила Александра.
Неожиданно для самой себя она призналась своей древней
собеседнице:
— Я до сих пор еще этого до конца не осознала. Не уверена, что и
Джейн поняла, что с ней происходит. В ее последнем взгляде… Хотите
узнать?
— Да. Разумеется. Всегда нужно знать то, что узнать можно.
— …я увидела в нем возмущение.
— Джейн была раздражительна, — сказала миссис Тинкер. — И
тороплива. Как метроном. Вы когда-нибудь пытались играть на
музыкальном инструменте под метроном?
— Нет, — нервничая, ответила Александра, поскольку
чувствовала, что позади скапливаются гости, продолжавшие
прибывать через огромную парадную дверь. — У меня музыкальный
кретинизм. Я всегда завидовала таланту Джейн.
— Она была метрономом, отсчитывавшим ритм слишком быстро
для моего сына и на мой вкус, — заключила старуха, игнорируя
реплику собеседницы. — Наш дом живет в темпе largo, боюсь, для
моей снохи он был испытанием. А вот и очаровательная Сьюзен, —
без паузы продолжила она, повернувшись ровно на столько, сколько
требовалось, чтобы изменить ракурс внимания, словно стрелка часов
передвинулась на одно маленькое деление циферблата. Сьюки
присоединилась к ним, привнося в атмосферу общения существенную
теплоту, любопытство и определенность. — Рада снова приветствовать
вас, дорогая. Как печально, что после вашего последнего визита в наш
дом мы встречаемся при таких грустных обстоятельствах.
«Она — одна из нас, — осенило Александру. — Бессердечная,
зоркая ведьма. Она такая же маленькая, язвительная, остроумная и
злая, как Джейн. Мужчины склонны жениться на своих матерях». Нэт
женился на своей матери, и, конечно же, обеим женщинам было
ненавистно пребывать в одном доме со своим двойником. Вся
духовная архитектура этой семьи — две женщины,
взаимоотталкиваемые, как одинаковые полюса двух магнитов, и
подвешенный между ними маленький сын-муж, нашедший для себя
убежище в своем антиквариате, своих клубах и своих бесполезных
добрых деяниях, — воочию предстала перед мысленным взором
Александры, на
