миг закрывшей глаза; она ощущала напряжение, все
еще царившее в воздухе, и тяжесть, исходившую от пропитанных
лаком деревянных панелей.
На Сьюки тоже, видимо, снизошло прозрение, и она импульсивно
выпалила, обращаясь к вдове Тинкер:
— Не могу поверить, что Джейн действительно ушла от нас! Мне
кажется, что она в любую минуту может появиться здесь!
— И испортить мою вечеринку, — проскрипела старая дама, еще
раз продемонстрировав свою неожиданно широкую улыбку, сквозь
которую просверкнула та девочка, какой она была когда-то, давным-
давно, в начале минувшего века.
Гости продолжали прибывать и неприкаянно кружили по
высокому мрачному вестибюлю. Свекровь Джейн повернулась и
представила Александре и Сьюки нескладного крупного мужчину
средних лет со скошенным затылком и тяжелой, наклоненной вперед,
как у бизона, головой и костлявую женщину с чудовищным
количеством косметики на лице.
— Не сомневаюсь, что вы помните замечательных детей
Джейн, — сказала миссис Тинкер и со старческим пренебрежением к
условностям отвернулась.
Оказавшись лицом к лицу с этой парой, Александра извинилась:
— Я вас не узнала. Столько лет прошло. Вы все сильно
повзрослели.
— Не только мы, — без улыбки сказал мужчина с толстой
шеей. — Но мы вас помним.
Ну конечно. Толстый мальчик и тощая девочка. Они назойливо
путались под ногами в фермерском доме Джейн, вбегали на кухню,
выбегали, требовали внимания и просили есть в тот вечер, когда три
женщины наслали на Дженни роковое проклятие. Осваивая свою
освобожденную силу, они не проявляли терпимости к детям. Они
считали, что женщины со времен Евы стали тупо покорны, —
впрочем, к самой Еве это, пожалуй, не относилось, учитывая, как
повернулось дело с Авелем и Каином. Так или иначе, материнство со
всеми его печалями и радостями было ими полностью опробовано, и
его им оказалось недостаточно.
Повисла напряженная неприязненная тишина, которую
попыталась заполнить Сьюки, вытягивая из своей натренированной
журналистикой памяти имена детей.
— Роско и Мэри Грейс, правильно? И было еще двое — то ли
старших, то ли младших, я забыла.
— Младших, — угрюмо глядя, сказал увалень в двубортном
черном костюме. Это он играл в бридж по Интернету, сообразила
Сьюки и представила себе огромную голову, склонившуюся к
четырехугольному экрану компьютера — своему воображаемому
партнеру. — Нас было четверо. Четверо маленьких Смартов. —
Неожиданно его губы растянулись в невеселой улыбке, обнажив
мелкие пожелтевшие зубы.
— Тогда у нас у всех было по четверо детей, — игриво сказала
Сьюки.
— А ваш отец, Сэм Смарт, — спросила Александра, — он еще
жив?
— Нет, — последовал односложный ответ.
Тощая женщина с тяжелыми от толстого слоя бирюзовых теней
веками решила вступить в разговор.
— Папа умер, — объяснила она, показывая свои зубы, длинные и
неестественно прямые.
— Мне очень жаль, — выразила сочувствие Александра.
— Теперь они с мамой снова вместе, — сказал мужчина.
— В самом деле? А как мистеру Тинкеру понравится такой
расклад?
Впечатляющий лоб Роско склонился в ее сторону.
— Все это объяснено в Библии. — Его лицо было скорбным и
серым.
— Вот как? Я должна освежить в памяти этот пассаж. —
Александра пересмотрела свое мнение: дело вовсе не в том, что Джейн
была нерадивой матерью, а в том, что ее дети, толстые ли, тощие ли,
были гнусны.
— А двое других, — вежливо вступила Сьюки. — Они тоже
здесь?
— Нет, — неохотно ответил мужчина. — Джед на Гавайях. А
Нора вышла замуж за француза, и в августе их не достать — они
аквалангисты и получают свой допинг в Мозамбике.
— Как удивительно устроен мир! — прочувствованно
воскликнула Сьюки. — Все сближается. Овдовев, мы полюбили
путешествовать. Ваша мать путешествовала вместе с нами.
— Роско ненавидит путешествовать, — сказала его сестра. — В
самолете он испытывает клаустрофобию, а после приземления —
агорафобию.
— Просто вы слишком много об этом думаете, — дерзко, как дева
перед лицом Минотавра, рискнула посоветовать Сьюки, — выпейте в
аэропорту пару стаканчиков — и очнетесь уже там, куда направлялись.
Разговор был беспощадно прерван резким тройным ударом об пол
трости древней хозяйки. Одной бумажно-коричневой рукой сжимая
набалдашник трости, другой ухватившись за локоть широкого в плечах
афроамериканца в шоферской форме, миссис Тинкер повела
сгрудившихся скорбящих наружу, под раскаленный добела липкий
солнечный свет. Вереница машин ослепительно сияла и искрилась на
подъездной аллее, протянувшись от крытых въездных до задних ворот
и вытекая на улицу. Скорбящую свекровь усадили в головной
«кадиллак» с тонированными стеклами; следом за ней ехали двое
ужасных детей Джейн со своими супругами, которые, следуя обычаям
этой семьи, скромно накинули на себя плащи-невидимки. Сьюки и
Александра проследовали в дальний конец очереди, к темно-синему
«БМВ» Ленни Митчелла. Любимый «ягуар» Нэта Тинкера, равно как и
пустяки, оставшиеся в вещах Джейн — одежда и туалетные
принадлежности, — были немедленно востребованы назад как часть
ее имущества.
Как только они оказались в уединении машины, Сьюки
возбужденно объявила:
— Я видела его.
— Кого?
— Его. Мужчину, которого Джейн встретила на Вейн-стрит, выйдя
от дока Пита.
— В самом деле?
— В самом деле. Он выглядит точно так, как она описала: ангел,
только немного потолстевший и потрепанный. Я заметила его в самом
конце толпы: когда мы направились к выходу, он вышел из другой
комнаты, одетый совершенно неподобающе для траурной церемонии.
Церковь находилась недалеко, на одной из извилистых,
затененных деревьями улиц — умеренно роскошное сооружение из
сероватого керамического гранита, наполовину обшитое деревом в
соответствии с требованиями епископального стиля. Это была
поминальная, а не заупокойная служба. Тело Джейн, это плоскогрудое
круглозадое маленькое тело, соблазнившее в свое время к соитию
Сэма Смарта, Реймонда Неффа, Артура Холлибреда и Нэта Тинкера,
являло собой теперь урну с прахом величиной не более кастрюльки:
все эти кости, сухожилия и телесные соки, этот острый язычок, резкий
свистящий голос, влажные блестящие глаза цвета черепашьего
панциря — все свелось к серому порошку с кальцитовыми чешуйками
и уже установлено в маленькой квадратной нише на кладбище Маунт-
Обурн, в двух милях от церкви, на том берегу Чарлза. Здесь был ее
мир, и две ее подруги по давнему злодейству слушали, как перед
публикой представала Джейн, которой они не знали.
Двое взрослых детей прочли отрывки из писем Джейн Сэмюэлю
Смарту, написанных тогда, когда он служил в армии и ждал отправки
морем в Корею. Это была совсем другая Джейн, более игривая и
общительная, чем та, с которой Сьюки и Александра познакомились в
Иствике, когда Сэм Смарт уже стал комичным воспоминанием,
щепоткой мертвого прошлого, которую она иногда подсыпала в
разговор ради пикантности. Она скучала по нему, свидетельствовали
письма, молилась за его благополучное возвращение, жила надеждой
выносить его детей, зная, что они будут красивыми и бесконечно
дорогими.
Затем, чтобы соблюсти баланс между мужьями, на кафедру
чопорно взошел высокий, с квадратными плечами, подчеркнуто
стройный джентльмен с короткой стрижкой, в блейзере. Поначалу он
говорил робко и неуверенно, что заставило паству ерзать на своих
скамейках. Но затем, освоившись с непривычной высотой и
священной неприкосновенностью кафедры, он обрел звучную легкость
манеры опытного руководителя застолья; склонившись к аудитории, он
доверительно делился с ней своими впечатлениями о том, как его
старый друг Нэт Тинкер, которого он знал с тех пор, когда они были
робкими, тщедушными первоклассниками в школе Брауна и Николса,
и с которым в последующие годы он играл в гольф, плавал на яхте,
охотился на перепелов в Южной Каролине и на лосей на Аляске, с
которым заседал в многочисленных высоких советах, как добрый
старина Нэт расцвел и «открылся», когда женился на покойной
«отнюдь не простой» Джейн.
— Я никогда не видел, — вещал он, поворачивая свою
продолговатую, убеленную сединой голову то в одну, то в другую
сторону, как голодная чайка, — такой перемены, какая случилась с
моим обожаемым другом после женитьбы — заметьте, ему было уже
ближе к пятидесяти, и согласно всем страховым канонам он должен
был бы уже потерять надежду, — так вот, я никогда не видел такой
перемены, какая случилась с ним после женитьбы на своей несказанно
милой подруге сердца, дорогой, тоже покинувшей нас теперь Джейн.
Даже послав мяч одним ударом в двенадцатую лунку в Загородном
клубе, — развивал он свою мысль, — на поле с только короткими, но
очень сложными — мне нет нужды доказывать это многим из
присутствующих — лунками, с уступа, с высокой метки, Нэт не сиял
от такого удовольствия и, я бы сказал, такой первозданной радости,
какую таинственным образом внушала ему его супруга.
«Вот свинья, старый шовинист, сказочник», — думала
Александра. Ничего таинственного в том, о чем он говорил, не было:
Джейн умела быть непристойной, а мужчинам необходима
непристойность, особенно привязанным к своему классу экземплярам
с отстающим развитием и избытком собственности, таким, как малыш
Нэт Тинкер, выдрессированный и находившийся под пятой матери,
которая до сих пор не благоволила умирать. Оратор лукаво
предположил даже следующее:
— Думаю, не будет преувеличением сказать, что Джейн спасла его
от столь дорогих его сердцу древностей; она привнесла в его
холостяцкую жизнь, отмеченную тонким вкусом и сознательным
альтруизмом, нечто прекрасное — «изделие», как сказали бы в
торговле, которое он мог трогать, не опасаясь сломать его.
Чутко реагирующая аудитория онемела от шока, смешки и
перешептывания прекратились. Старомодный декорум епископальной
церкви — готические арки и лиственные орнаменты на мрачном
темном дереве, витражи с иллюстрациями к Евангелию, бронзовый
крест, подвешенный над головами, как гигантский инструмент
чертежника, лекало прямого угла, — отчасти утративший было
контроль над событиями, восстановил свой авторитет. Оратор-янки
моргнул, подавив разочарование тем, что его шутка была неправильно
истолкована, и поспешил продолжить:
— Джейн чисто по-бостонски привнесла в их брак легкость,
безрассудное остроумие, ослепительную улыбку и озорной юмор —
ах, эти ее каламбуры! — все это ворвалось в устоявшуюся, степенную
жизнь моего старого друга, как дыхание свежего апрельского воздуха
врывалось в помещение в дни нашей юности, когда служанки
решительно распахивали окна во время первой весенней уборки. —
Он откинулся назад, распрямив плечи, чтобы проверить реакцию на
эту выходку.
Александру забавляло, как благовоспитанный старик с длинным
клювом и ухоженными белыми волосами наслаждался фактом
собственного продолжающегося долгожительства, весело балансируя
на грани сплетен и скандала. Более мягким тоном, откровенно
уклоняясь в область явной лжи, он поведал собравшимся:
— Было восхитительно наблюдать гармонию и привязанность,
которые, мгновенно вспыхнув между Джейн и ее свекровью,
воцарились в их общем доме, как в замке, вдвойне защищенном
правлением двух великолепных королев. — Он склонил голову в
сторону скамьи, находившейся прямо перед кафедрой. — Иона, мы все
выражаем вам сочувствие в связи с вашей недавней двойной утратой
— обожаемого сына и снохи, которую вы полюбили, как родную
дочь, — и уверены: за столетие, в течение которого вы украшаете эту
Землю, вы обрели достаточную силу духа и мудрость, чтобы укрепить
не только свою душу в этот скорбный час, но и души своих близких.
Да благословит вас Господь, мой дорогой, бесценный друг.
Иона Тинкер, чьего архаического имени Александра до сих пор не
знала, в своих поблекших и обветшавших шелках, стойко выслушивая
эту торжественную тираду, не шелохнувшись сидела на первой скамье,
рядом с двумя заброшенными детьми Джейн, их старательно
державшимися в тени супругами, несколькими образчиками молодого
третьего поколения и даже беспокойной мелюзгой, представлявшей
четвертое. Род продолжается, хотя отдельные его члены отпадают.
Что касается Джейн, их злой колдуньи Джейн, то чем больше ее
превозносили, тем более отсутствующей она казалась — лишь
маленькая квадратная ниша в церковной атмосфере, витающая над их
головами, как прямолинейный крест. Совершенно незаметные глазу
тросы, тянувшиеся от концов его перекладины к темным мореным
балкам потолка, время от времени ловили случайный отблеск света и
напоминали в этот миг следы