Возникло впечатление, что голос покойной подруги вселился в
подражавшую ей Сьюки, породив иллюзию присутствия самой Джейн,
что вызвало у женщин испуганный нервный смех. Покоившаяся на
руле рука Сьюки вспорхнула и ласково опустилась на плечо
Александры — успокоительный жест, свидетельствовавший о том,
насколько уязвимыми и беспомощными были две эти проклятые души.
— Я не знала, что ты сдала свой дом в Таосе. У тебя так туго с
деньгами? — спросила Сьюки.
— Джим оставил мне достаточно, но не более того. Все так
подорожало в последнее время. Даже глина.
Вскоре «БМВ» Сьюки съехал с дороги номер один на один «а».
Они миновали разъезд Коддингтон, потом живописный Олд-Вик —
собрание федералистских домов, сгрудившихся, словно в попытке
защититься от неминуемого разрушения, вокруг стоявшей на
пересечении разбегающихся дорог гостиницы, обретшей новое смелое
руководство и кичившейся свежей белой покраской, крокетными
воротцами, шезлонгами, разбросанными по лужайке, и врытой в
землю вывеской, золотыми буквами обещавшей «ПРЕВОСХОДНУЮ
ЕДУ». И вот уже Иствик: пригородная Орчард-роуд; придорожный
рекламный щит супермаркета «Стоп энд шоп», расположенного на
запруженном людьми моле; россыпь непривлекательных
магазинчиков, торгующих рамками для фотографий, видеокассетами,
диетическими продуктами и выглядящих неуместно на этой
обширной, по-хозяйски высокомерной и дорогостоящей площади,
покрывшей асфальтом многие акры земли, которая больше никогда не
родит ни сладкой кукурузы, ни картошки, ни клубники. Слева
показалась унитарианская церковь с ее приземистой восьмиугольной
башней, увенчанной медной, побитой непогодой лошадью, легким
галопом несущей на себе всадника в остроконечной шляпе; а справа,
между деревьями, за порыжевшими валунами волнореза, сверкнула
соленая вода фосфоресцирующего желчного цвета.
Материализовались задние дворы Оук-стритс их детскими качелями и
вытащенными на берег плоскодонками. Впереди была поилка с
голубой мраморной лошадью, щеголявшей своей крохотной рощицей.
Усталое сердце Александры забилось чаще при виде знакомых
магазинных витрин и обшитых деревом зданий, дошедших из
прошлых веков; здесь она жила, жила полной жизнью, с детьми, с
мужем, с любовниками и друзьями, хотя тяжелой поступью
проходившие перед ее мысленным взором тогдашние обязанности,
заботы и счета, требовавшие ежемесячной оплаты, приглушали
благословенное сияние тех давно минувших дней. Сейчас долгие
июньские и июльские дни уступали место постепенно становившимся
все более ранними августовским сумеркам. Было начало восьмого,
время ужина, огни из глубины домашних окон разгорались все ярче.
Длинные тени легли поперек Док-стрит от обочины к обочине. Более
решительно обозначившаяся вечерняя прохлада воодушевляла
подростков в едва прикрывающих наготу бледных одеждах; они
кучковались вдоль всей линии магазинных витрин, под чахлыми
деревьями, увитыми белыми рождественскими гирляндами лампочек,
и болтали чуть громче, чуть более вызывающе, чем обычно, выжимая
последние положенные им капли веселья из сгущающихся сумерек.
Вдоль Оук- и Вейн-стрит горожане постарше и приезжие, в одиночку
или парами, нарочито неторопливо прогуливались по тротуарам и
темным викторианским лужайкам; дневные тени в свете фонарей резко
меняли свой рисунок, распадаясь на электрические фрагменты и
пятна, чей паутинный узор, образованный листьями и ветками, дрожал
и колыхался под вечерним ветерком, дувшим с моря.
— Что нам нужно? — спросила Сьюки, ловко свернув в
найденное по большому везению свободное место возле «Бэй-
сьюперетта».
— Молоко? — предположила Александра. — Клюквенный сок?
Йогурт?
Казалось, они отсутствовали так долго, участвуя в похоронах
Джейн в бостонских окрестностях, что в холодильнике все должно
было испортиться. Им было страшно возвращаться в свою квартиру
вдвоем.
— Как насчет замороженной пиццы? Разогреем ее в
микроволновке. — Не дождавшись ответа, Сьюки приняла решение
сама: — Пойду посмотрю, не вдохновит ли меня что-нибудь на
месте. — Она выскользнула из «БМВ», хлопнув издавшей
дорогостоящий звук дверцей. Сьюки обожала демонстрировать себя на
Док-стрит.
Александра охотно отпустила ее в «Бэй-сьюперетт» одну,
поскольку чувствовала себя более защищенной в машине, которую
шум городского центра обтекал снаружи. Флуоресцентный неоновый
свет витрин причудливо играл на лицах сновавших мимо подростков
— иствикских детей, похваляющихся своей растущей силой,
игнорирующих старую женщину в припаркованном автомобиле,
желающих привлечь внимание сверстников — девочки заливистым
хохотом, мальчики громогласными шутками, — проверяющих границы
своей свободы, размахивающих руками и слизывающих мороженое с
вафельных рожков из «Бена-энд-Джерри», который занял в ряду
лавочек место бывшей парикмахерской Да Рю. Как же мало они знают,
думала Александра, о том, что ждет их впереди. Секс, ловушки,
усталость, смерть. Она хотела, чтобы Сьюки поскорее закончила
демонстрировать свои прелести (оранжевые волосы с их фальшивым
сиянием и белые искривленные зубы с их искусственным блеском) в
кричаще ярких интерьерах «Бэй-сьюперетта», вернулась и отвезла их,
двух одиноких женщин, домой по прибрежной дороге, той же самой,
если не считать десятка новых домов с видом на море, по которой
Александра, бывшая тогда на тридцать лет моложе, носилась в своем
тыквенного цвета «субару» на пляж или — с бьющимся в такт
дробному стуку двигателя сердцем — в «Ленокс сивью апартментс» в
те дни, когда там жил Даррил ван Хорн, каждый день устраивавший
вечеринки, открывавшие перспективы, которые могли с легким
щелчком отпереть заклинившийся кодовый замок ее жизни.
***
Иствик, как многие очаровательные городки по всей НовойАнглии, в стремлении привлечь туристов и занять местных жителей
приурочивал разнообразные празднества специально к августу, словно
стараясь компенсировать недостаток официальных торжеств в этом
месяце. Последовавшее за сбросом двух атомных бомб окончание
Второй мировой войны никогда не удостаивалось красного дня в
календаре. Вместо этого проводились широко рекламируемые
экскурсии по заброшенным трикотажным фабрикам с экспонатами под
стеклом музейных витрин и увеличенными фотографиями эпизодов
промышленного прошлого, выставленными между рядами навсегда
остановившихся станков. В бывших фермерских сообществах
устраивались ужины по случаю начала жатвы и сельскохозяйственные
ярмарки, хотя количество соревнующихся за приз Самой большой
тыквы или Самого откормленного борова сокращалось год от года,
равно как и количество желающих участвовать в состязании по
стрижке овец или перемещению тяжестей запряженными мулами. В
бывших пуританских поселениях дома первого периода освоения
здешних земель, построенные до 1725 года, открывали свои двери для
платных экскурсий, и местные старые девы, облачившись в длинные
юбки, отороченные кружевами фартуки и льняные чепцы, просвещали
публику, изображая хозяек этих старинных домов. Стилизованные
старинные ярмарки, книжные ярмарки, ярмарки произведений
искусства заполоняли деревенские лужайки и рощицы палатками, и
искатели выгодных приобретений, шаркая ногами, добродушно
топтали траву, которая распластывалась по земле и становилась бурой.
В Иствике устраивались регаты в самых разных категориях судов: от
гребных рыбачьих плоскодонок до управляемых с помощью штурвала
яхт под всеми парусами. На берегу, в утешение детям и сухопутным
жителям, на территории, принадлежавшей конгрегационалистской, а
ныне унитарианской церкви, проводился веселый карнавал;
попечители церкви когда-то приобрели эту землю для новых
церковных помещений, которые так и не были построены. Уже и то,
что каждые пять лет существующее грандиозное сооружение
покрывали новым слоем белой краски, а каждые двадцать
ремонтировали гниющие колокольню, половые доски и подоконники,
забирало все средства.
Сьюки было не оттащить от суеты и сверкания огней, между тем
как Александра по возвращении с поминальной службы испытывала
отвращение к тому и другому. Проходя мимо электрических приборов
в квартире, она начала чувствовать не то чтобы явные разряды, но
некое неприятное покалывание, проникавшее глубоко в замкнутое
пространство ее существа. Однажды, стоя возле телефонного столба
напротив почтового отделения на Док-стрит и пытаясь вспомнить, что,
кроме необходимости послать поздравительную открытку и
небольшой чек ко дню рождения своему сиэтлскому внуку, привело ее
в центр города — такие провалы ближней памяти случались у нее все
чаще и чаще, пугая внезапными пробелами, начисто стиравшими то,
что было полчаса назад, это было вызывающе очевидным и абсурдно
банальным, — она вдруг едва не была сбита с ног невидимым
разрядом, вызвавшим судорогу всех мышц той стороны ее тела,
которая была обращена к столбу. Хотя никто из немногих людей,
оказавшихся рядом и сосредоточенных на собственных делах, не
заметил этого феномена, он хлестнул ее, как громко выкрикнутое
оскорбление, и оставил ощущение тошноты, какое появляется, когда
машина резко виляет, объезжая неожиданно возникшее на пути
препятствие. Земная, освещенная солнцем сцена вокруг нее —
сверкающий тротуар, упитанные люди в шортах, отбрасывающие
приплюснутые самодовольные тени, привядшие циннии на клумбах
возле цементных ступенек почтового отделения, американский флаг,
обвисший высоко на столбе, — показалась вдруг безвкусно-
неуместной, как шикарный десерт, поданный на завтрак. Чувство
отвращения сопровождало ее весь остаток дня. Она была потрясена. У
нее уже начал пропадать аппетит. Когда перед ней ставили еду,
организм с трудом вспоминал, для чего она нужна. Ее слюнные железы
постепенно переставали функционировать.
Во время карнавала искусственное веселье — пронзительные
вопли, доносившиеся со стремительно крутящейся подвесной
карусели, когда ее клетки, свисающие с длинных раскачивающихся
тросов, бросали своих добровольных затворников из стороны в
сторону; время от времени менее возбужденные вскрики испуга с
судорожно вращающегося «чертова колеса», когда оно
останавливалось, чтобы выпустить пассажиров из нижней кабинки и
впустить новых, между тем как остальные зависали, раскачиваясь, на
разных уровнях и у тех, кто оказывался на самом верху посреди
ночного холода, вырывались панические восклицания, — угнетало ее,
приводило в оцепенение, изгрызало и сжевывало ее прочную
сердцевину, прежде всегда уверенно приветствовавшую сюрпризы и
свежие ощущения. Она ловила на себе подозрительные взгляды
окружающих; люди то ли чувствовали ее нынешнюю отчужденность,
то ли вспоминали дурную репутацию, которую она приобрела здесь
три десятка лет назад.
Сьюки ворчала:
— Кончай кукситься, Великолепная. Здесь нужно веселиться.
— Веселиться? Кажется, мое веселье закончилось.
— Не говори так. Посмотри на этих счастливых детей.
— По мне так они выглядят ужасно. Им давно пора быть в
постели, и они это знают.
Дети утыкались лицами в бумажные кулечки сахарной ваты или
старались пошире разинуть рот, чтобы откусить кусок облитого
глазурью засахаренного яблока. Взрослые рявкали на них, побуждая
принять участие в какой-нибудь бросающей вызов смерти гонке или
рискнуть пометать кольца на опасно острые штыри, лишая их
безопасности и тишины детской постели, соблазняя смехотворными
посулами чего-то особенного, что они смогут наблюдать, если
пробудут здесь достаточно долго. Александра и сама делала то же
самое, в этом же самом городе, но то было столетия назад. И в тех
ночных ожиданиях принимал участие другой человек, какая-то другая
женщина, с более здоровым желудком и более жизнерадостным
взглядом на жизнь.
— Ты посмотри! — воскликнула Сьюки. — Это же Крис
Гейбриел!
— Скорее! Прячемся!
— Почему? Зачем нам прятаться? Ты же сама сказала: «Да пошел
он!»
— Я так сказала? Это ты сказала, когда превратилась в Джейн.
Видение в белых артистических штанах и футболке с каким-то
девизом на груди направилось к ним, повинуясь призывному кивку
Сьюки. В свете карнавальных огней мужчина выглядел молодым, его
лицо — ангельски гладким, губы были пухлыми, словно надутыми,
волнистые платиновые волосы поредели только на темени и двумя
тусклыми залысинами надо лбом, образовав треугольник, с которого
свободно спадал единственный тщательно уложенный локон. Он
напоминал Джеймса Дина, если бы Дин жил в Средние века и был
выше ростом. С кривой полуулыбкой, характерной для этой
кинозвезды, он спросил:
— Как поживаете, дамы?
Хотя талия его уплотнилась за последние годы и лицо огрубело,
голос остался высоким и ленивым, как у того подростка, которого они
смутно помнили. Надпись на футболке в двух строках — зеленой и
красной — гласила: «Жги зерно, а не нефть». Его фигура обладала
странным отражательным свойством, Александре казалось, будто она
окутана светонепроницаемыми парами ртути. Было трудно поверить,
что он имеет столь грубое намерение — убить ее. Однако слух об этом
способствовал возникновению между ними своего рода эротической
связи, необходимого для любовного флирта напряжения, которое
Сьюки тут же закоротила своим нетерпеливо-ревнивым голосом.
— У нас все хорошо, — ответила она, заправляя волосы за уши и
подняв лицо, чтобы заглянуть ему в глаза.
—
