съела за день, вопияло: «Зачем?
Какой смысл?» Испуганная, она просыпалась около четырех, и для нее
начинался новый тягучий день. Запоры чередовались с диареей, а в
затылке ощущались боли — словно ее череп размягчался. Даже без
обуви собственные ступни казались ей деревянными чурками, и их
контакт с землей был крайне неуверенным, то и дело кружилась
голова, ее качало. Мушки перед глазами мешали видеть, а шум в ушах
— слышать. Когда она лежала в постели или безучастно сидела в
кресле, ей была невыносима даже мысль об обычных домашних
передвижениях — встать, пойти пописать, поесть, ответить на
телефонный звонок; после семи с лишним десятков лет жизни
привычные дела уже не скрашивались смутной надеждой на какую-
нибудь чудесную неожиданность в конце. Теперь будущее сулило лишь
неприятности, и безысходность придавала ей какую-то извращенную
отвагу, иначе она никогда бы не рискнула позвонить в дверь дома
Джины Марино.
Вдова — безошибочно узнаваемая враждебная темная
приземистая тень — открыла внутреннюю дверь и недовольно
выглянула наружу через прозрачную сетку передней.
— Что тебе надо?
— Вообще-то, Джина, я пришла повидать Веронику. Она дома?
— Она всегда дома. Я не могу выгнать ее на улицу. Тридцать
девять лет, а прячется, как ребенок. Майк сдался — он теперь вечно
пропадает в «Бронзовой бочке».
— Я думала, что бывшую «Бронзовую бочку» превратили во что-
то другое — кажется, она называется теперь спорт-баром?
— Как бы она ни называлась, смысл один: напиться и забыть. —
Тень головы за алюминиевой сеткой склонилась набок, а рука
потянулась к ручке двери. — У тебя к Веронике дело?
— Мне нужно кое о чем ее спросить. Это займет меньше минуты,
но я не хотела говорить об этом по телефону, это слишком личное.
Если ты не хочешь впускать меня в свой дом, Джина, то, может,
Вероника сама приедет ко мне? Мы живем в поместье Леноксов, в
конце прибрежной дороги. Я пробуду там еще неделю.
— Интересно, как это она туда доберется, если машина целыми
днями у Майка? Ладно, входи. Мы с тобой обе не становимся моложе.
Она пошарила рукой в поисках дверной цепочки, потом дверь
открылась, скрипнув несмазанными петлями, — ей явно не хватало
мужского ухода.
— Ронни! — позвала Джина так громко, как будто, чтобы
преодолеть расстояние между ней и дочерью внутри дома, звук должен
был пробиться сквозь глухой лес.
Вероника ответила сверху унылым робким голосом:
— Что, мама?
— Тут к тебе пришли. — Джина взглядом показала Александре
наверх и кивнула: — Иди.
Александра потащилась на своих бесчувственных ногах по
крутой, покрытой ковровой дорожкой лестнице. Проникнуть в дом и
его секреты оказалось на удивление легко, это напоминало спонтанное
совращение. В доме стоял запах, который она не могла точно
определить: затхлый, но уютный — дух, который сохраняется за
диванными подушками, куда завалились монетки и шпильки для
волос, спертый воздух изолированного пространства, подслащенный
дуновениями жизни, чистящих средств и чесночного хлеба,
испеченного в домашней печи. Джо приносил и в ее дом этот запах,
запах надежности, особенно остро ощущавшийся в зимние дни, когда
дети уходили в школу, синички в черных шапочках порхали вокруг
кормушки, Орчард-роуд сияла от выпавшего накануне снега, сосульки
начинали нарастать по краям карнизов, а ее собственная
раскрасневшаяся кожа пылала после ванны, принятой в предвкушении
его визита. Он парковал свой грузовичок за домом, входил через
застекленную террасу и сбрасывал на сплетенный из лоскутов коврик
свою заношенную, в сальных пятнах, массивную дубленку и
щегольскую шляпу-котелок с узкими полями; от грязного шерстяного
рабочего свитера, воротника рубашки и старомодной майки-
безрукавки, открывавшей пену волос под мышками, в нос ударял его
кисло-сладкий мужской запах, и она, в синем банном халате, под
которым ничего не было, бросалась ему в объятия.
От верхней лестничной площадки обклеенный обоями коридор
расходился в обе стороны: к передней части дома, где, как догадалась
Александра, Джо спал с Джиной, и вглубь, где Вероника бездетно
жила с Майком О’Брайеном. Она вышла в коридор встретить гостью.
— Миссис Споффорд!
— Фарландер, — поправила ее Александра, улыбнувшись при
мысли о том, как естественно звучит ее старое имя здесь, в Иствике. —
Я действительно носила фамилию Споффорд, когда ты была
маленькой девочкой, но это было давным-давно. Где мы можем
поговорить?
— Здесь, наверное, — сказала молодая женщина, отступая в
сторону без улыбки, но отнюдь не недружелюбно. Она была выше
ростом и худее Джины, от Джо она унаследовала римский нос и
печеночные тени под глазами — черты, увы, не добавлявшие красоты
женскому лицу. Похоже, ей, так же, как Марси, не были привиты
воспитанием основы обходительности и умение обдумывать каждый
свой шаг. Она неловко провела Александру в комнату, которую
О’Брайены, видимо, держали за гостиную. Закрытые двери
предположительно вели из нее в спальню и ванную. Посреди гостиной
стояли гладильная доска и корзина с бельем, только что извлеченным
из сушилки, находившейся тут же. Запах чуть прижженного белья,
обычно сопровождающий этот требующий терпения процесс,
поднялся откуда-то из глубин Александриного детства; ее сердце
уютно наполнилось любовью: она вспомнила, как гладила ее мать,
пробуя горячую подошву утюга облизнутым кончиком пальца, тыкая
утюговым носом в уголки вокруг воротника мужской рубашки,
демонстрируя своей маленькой дочке одно из важных умений, из
которых складывается понятие дома.
— Эта лестница… — сказала Александра. — Я прямо ослабела от
нее.
Даже если бы Вероника жестом указала ей на стул, чего она не
сделала, Александра предпочла бы стоять. Впервые в жизни она
чувствовала себя осквернительницей домашних устоев Джо. Он сам
всегда приходил к ней; она принимала его в свой дом и в свое тело,
остальная часть его жизни принадлежала только ему.
— Я скоро уеду из Иствика, — сказала она, — и хочу задать тебе
один простой вопрос. Простой и личный.
Вероника смотрела на нее со свойственной ее матери
непроницаемостью иностранки, но ее глаза были более светлыми.
— Задавайте, — сказала она.
— У тебя была задержка в этом месяце?
Смысл слов дошел до Вероники не сразу. Потом ее усталые глаза
округлились.
— Боже мой, — тихо произнесла она. — Так вы действительно
ведьма. Я думала, это просто сплетни.
Александра порозовела от удовольствия, впервые за много дней
кровь быстрее побежала по ее жилам.
— Когда-то, до второго замужества, я пробовала себя в этом
деле, — призналась она. — Должна ли я понять, что твой ответ — да?
— Да… Я никому об этом не говорила. Даже Майку. Даже маме. Я
так боюсь, что просто вообразила себе это или что это лишь случайная
задержка. Мне страшно потерять его. Я слишком стара, чтобы иметь
детей.
— Тебе еще целый год до сорока, — возразила Александра. — В
нынешние времена это для женщины далеко не старость. И почему ты
должна его потерять? Вспомни обо всех тех женщинах в истории
человечества, которые не смогли избавиться от беременности, как бы
отчаянно они об этом ни молились. Природа не хочет, чтобы мы
теряли своих детей. Она хочет, чтобы мы их вынашивали. Ты куришь?
Пьешь?
— Нет. Бокал вина время от времени, чтобы составить компанию
Майку.
— Больше никакого вина. Пусть Майк теперь составляет тебе
компанию. Насколько я понимаю, он составляет ее тебе достаточно
часто, чтобы быть отцом ребенка?
Вероника соображала медленно, но когда сообразила, покрылась
румянцем.
— О да. Он все еще хочет меня, особенно после нескольких
бокалов. Как можно, чтобы это был кто-то другой?
— Ну, способы существуют, впрочем, не бери в голову. Вижу, что
к тебе они неприложимы. Вы с ним хотите мальчика или девочку?
— Наверное, мальчика, но будем безмерно благодарны за любого
ребенка.
— У меня по два каждого пола, — сказала Александра, углубляясь
в ту часть своего опыта, к которой обращалась крайне редко. — С
девочками легче в первые пятнадцать лет, но после этого легче с
мальчиками. Девочки становятся скрытными. А мальчики — менее
наглыми. Мне кажется, что у тебя будет мальчик. Есть способ
определить пол ребенка, когда беременность перевалит за первую
треть. Привяжи обручальное кольцо на длинную нитку, и пусть твой
муж держит ее за кончик у тебя над животом. Если кольцо начнет
вращаться — значит, девочка. Если ходить маятником — мальчик.
Вероника рассмеялась, издав непривычный резкий звук,
смутивший ее самое. Она прикрыла рот покрасневшей от домашней
работы ладонью, потом отняла руку.
— Почему вы сделали это для меня? — спросила она.
— Это сделала Природа; нет никаких доказательств, что что-либо
сделала я. Их вообще не бывает. Я всего лишь задумала желание и
немного помолилась. — Александра замялась, прежде чем сделать
следующее признание: — Твоя мать попросила меня об этом.
— Моя мать? Но что она сказала? И почему?
— Она не сказала. Она намекнула. В начале прошлого месяца у
входа в «Стоп энд шоп».
— Но почему…
— Почему она попросила или почему я повиновалась?
— И то и другое.
Александра снова замялась.
— Люди говорят, что я у нее в долгу. Она это знала. А я знала, что
она знает. Я так рада за тебя, рада, что это сработало. Но меня
благодарить не надо. Благодари Майка. И Деву Марию, если еще
веришь в нее.
Губы Вероники разомкнулись, ее ресницы затрепетали, но она не
допустила ведьму в этот уголок своей души.
— Мне пора идти, — сказала Александра. — Твоя мать, наверное,
уже недоумевает.
Вероника заволновалась, желая быть вежливой и благодарной, но
при этом боясь показаться смешной.
— Вы сказали, что уезжаете из города?
С каждым днем солнце заходило за горизонт над морем на
несколько минут раньше. В полях, на концах своих увядающих плетей
созревали тыквы. Луна отбрасывала тени.
— Еще до Дня труда. Вначале я жила здесь с двумя подругами;
одна умерла, а другая ищет себе квартиру в Нью-Йорке.
— Вас это печалит? Вы сказали, что чувствуете слабость.
— Это печально, но это жизнь. Или Природа. Или старение. Или
смерть. Или что-то еще. Эта слабость может быть просто плодом
моего воображения. В отличие от твоего ребенка.
У Вероники снова вырвался смех, но она взяла себя в руки,
сомкнув губы в милой улыбке, застенчивой и одновременно гордой,
очаровательно самодовольной, такой же, какая бывала у Джо, когда,
оттрахав Александру и одевшись, он незаметно выскальзывал за дверь
на яркий свет Орчард-роуд, мокрой от растаявшего и раскисшего под
колесами машин снега. Вероника смутилась, почувствовав, что ее
гостье хочется еще немного поговорить.
— Каково это было для вас, — спросила она, — снова оказаться
этим летом в Иствике?
— Это было… полезно, — нашла слово Александра. — Я
укрепилась в подозрении, что принадлежу какому-то другому месту.
Здесь осталось меньше, чем я помнила.
— Думаю, даже те из нас, кто никогда никуда не уезжал,
чувствуют то же самое. Но разве это не относится к любому месту на
земле?
— Да. Это внутри нас… Все зависит от того, как мы сами
смотрим на вещи. Определенное место, определенный период жизни
кажутся нам волшебными. В основном — когда мы смотрим на них с
высоты возраста.
Вероника полуобернулась, намереваясь снова приступить к
глаженью и прежней жизни, теперь менее одинокой в ожидании нового
члена семьи, зависимого от нее, уже обожаемого дружка, которого
сотворило ее тело.
Голосом, достаточно твердым, чтобы остановить собеседницу,
Александра сказала:
— Я знаю, что мне пора уходить и что ты умираешь от желания
броситься вниз и все рассказать матери. Но мне кое-что пришло в
голову. Ты вышла замуж в тот год, когда умер твой отец, да?
— Правильно. В тысяча девятьсот девяносто девятом.
— Ты ведь знала,