ушли в школу, она пытается делать что-то по дому, но напряженно
ожидает прихода Джо Марино. Во сне он принес ей в подарок
цыпленка, живого, но упакованного в плотную оберточную бумагу с
розовыми полосами. Ей следовало поблагодарить его, но в глубине
души она пришла в ужас: что ей делать с этим цыпленком? Даже если
она сумеет заставить себя свернуть ему шею, она не знает, как его
ощипывать. О чем только думал милый Джо? За всем этим стояли
смехотворные, свойственные среднему классу предрассудки. Почему
мужчины не могут просто трахнуть тебя, не заботясь о бесполезных
подарках? Сердитый птичий глаз поверх воротника из оберточной
бумаги пригвоздил ее своим взглядом. Из горла птицы послышался
жуткий режущий звук: это надрывался телефон — звонили, чтобы
разбудить ее. То был ее шанс, «день, дарованный тебе». У Александры
больше никогда не будет возможности увидеть озеро Луиза.
Она быстро нацепила одежду и вышла, не приняв душа, сонная, в
темноту, где присоединилась к толпе туристов, собравшихся на
мощеных ярусах и обсаженных кустарником дорожках между отелем и
озером. Это было похоже на площадь какого-нибудь европейского
города, где турист, не ко времени рано вставший, бывает поражен
количеством людей, наискось поспешно пересекающих ее по дороге на
работу и выставляющих напоказ трудовую жизнь, обычно скрытую от
гостей за театральной декорацией дворцов, соборов, музеев и
неоправданно дорогих ресторанов, помогающих скоротать выходные
дни. Супруги-азиаты тоже были здесь, как и восемь австралийцев, все
фотографировали друг друга на фоне озера и гор; они тут же радостно,
кадр за кадром, стали снимать и Александру, обещая прислать
фотографии. В группу уже начало проникать прощальное настроение,
хотя им предстояло провести еще два дня в Банфе и день в Калгари.
Розовый ореол над заснеженной вершиной Виктории расширялся
дюйм за дюймом, распространяясь и вниз по поверхности горы. Ее
горизонтальные пласты, резко обозначенные благодаря лежавшему на
них снегу, отмеряли поступательный ход рассвета. Продолжая
постепенно разрастаться, розовый ореол становился золотым; свет дня
вступал в свою царственную силу над зеркальной поверхностью
сверхъестественно синего озера, в которой — как Золото Рейна,
ослепительным блеском сияющее со дна в лучах солнца, проникших
сквозь толщу воды, — зависло перевернутое отражение осененного
зарей пика.
Маленький азиат, оказавшийся рядом с Александрой, воскликнул
со своей неистребимой улыбкой:
— Стоиро раннего ставания!
— Восход? О да, это великолепно. — Чудесный человек. Вопреки
собственному желанию она скользнула взглядом по утренней толпе в
поисках Уилларда, с тревогой ожидая засечь его фиолетовую ауру и
готовясь холодно осадить его. Но очевидно, он не был ранней
пташкой. Она почувствовала себя в некотором смысле отвергнутой,
что было безосновательно, поскольку это она в сотрудничестве с
Природой отвергла его. Более тридцати лет назад, в Иствике, она уже
была втянута в орбиту гомосексуалиста, соблазнена его любовью к
развлечениям и искусству — он мог заставить ее смеяться, он ублажал
ее, раскрепощал. В своем смехотворном жилище он создал для нее
обстановку, которая льстила ее фантазиям о собственных чарах. Потом
он предал ее, а также Сьюки и Джейн. И они утолили свое чувство
мести. Воспоминания обо всем этом были постыдными, но
бодрящими, они воскрешали ее более молодое «я» с его здоровым
разнузданным аппетитом и темной силой. После короткого
автобусного переезда прибыв в Банф, она чувствовала себя
обновленной.
Джаспер был высокогорным поселением с пустынными
широкими улицами и единственным деловым кварталом. Банф
представлял собой настоящий город с художественным музеем, музеем
аборигенов, множеством кафе, многолюдным центром, горячими
источниками, конференц-холлом и сбегающими по склону от отеля
«Банф-Спрингз» пригородами дорогих особняков. Александра вышла
в город, осмотрела экспозиции акварелей местных художников и
старинной фотографии в Музее Уайтов и пообедала в укромной
закусочной, где, сдвинув два стола, насыщались австралийцы. Они
пригласили ее присоединиться к ним, но она отказалась и съела свой
рулет из индейки, уставившись в пустую стену. Эта пустота навела ее
на мысль, что пришло время провести инвентаризацию и собрать себя
для финальной сцены своей жизни, для спурта к могиле во вдовьем
трауре.
На два часа у группы был назначен подъем на Сульфурную гору
по канатной дороге. Автобус доставил их на базу, откуда отправлялась
гондола. Наверху продавали сувениры и закуски, внутри помещения
было тепло, снаружи холодно, и повсюду стояли обзорные телескопы,
принимавшие канадские долларовые монеты, которые назывались
«луни», то есть «утками», из-за водоплавающих, изображенных на
стороне, противоположной профилю стареющей королевы.
Двухдолларовые соответственно назывались «туни», то есть «две
утки». Интересно, почему Соединенные Штаты не додумаются
выпускать долларовые монеты, подумала Александра. Вот ведь
канадцы показали, как это удобно и забавно. Наверное, потому, что
американцы ненавидят забивать себе карманы — боятся, что это будет
их отягощать, а они любят свободу, предположила она.
В нескольких сотнях метров внизу сливались две реки, к одной из
них прилегало поле для гольфа. Банф напоминал решетку, наклонно
установленную между горой и двумя озерами. Деревянный
лестничный марш, продолжающийся широким настилом, вел от
смотровой террасы еще выше, к самой вершине. Кое-кто из туристов
уже шел в обратном направлении по этой гулко отражающей звук
«тропе», среди них было несколько австралийских пар.
— Ну, как там? — спросила у них Александра.
— Чудесно, дорогая. Стоило карабкаться.
Тем не менее она колебалась, слоняясь по сувенирной лавке и
раздумывая: кому из ее семерых внуков может понравиться
игрушечный американский лось? Если подарить его кому-то одному,
остальным надо купить что-то равноценное соответственно возрасту.
Амплитуда возрастов ее внуков составляла от шестнадцати лет до
одного года. Слишком трудно сообразить. Боковым зрением она
засекла приближение высокого мужчины с усами и, предпочтя не
иметь дела с Уиллардом, вышла на холод и зашагала вверх по
деревянным ступенькам.
Сначала настил был ровным, потом, опираясь на толстые столбы,
ступенька за ступенькой, дорога поднималась до самого гребня. Люди
обтекали ее, идя и навстречу, и в одном с ней направлении, однако
Александра, по мере того как доски у нее под ногами меняли
направление и затем снова превращались в ровный настил,
чувствовала себя все более и более одинокой. Верхушки деревьев
оставались все дальше внизу, на поверхности виднелись теперь только
отдельные скальные выступы. Вообще-то она не была любительницей
покорять высоты, но эту решительно вознамерилась взять. Ей
казалось, что она ступает прямо по воздуху, потому что, куда ни глянь,
под ней были гряды наползавших друг на друга гор: серых, аспидно-
черных, пепельных, сизых, испещренных языками лавин и ошметками
снежного покрова. Александра парила. Она находилась над и между
бескрайних тихих гор; они были ее друзьями, великим Другим,
державшим ее на Своей ладони. Природа была в ней и вокруг нее, и
она была бесконечна.
Дорога, состоявшая из крепких ступеней, сделала поворот, потом
еще один, сузилась на подступах к пику Сэнсона и привела ее к
хибарке, крепкой хибарке с застекленным окошком, через которое
можно было разглядеть письменный стол с какими-то бумагами, но
никакого человеческого присутствия, никакого метеоролога — а это
была, как объясняла надпись на стоявшем рядом щите, именно
метеорологическая станция, на которую Норман Сэнсон взбирался
более тысячи раз за свою жизнь, чтобы проводить замеры погоды —
внутри никого не было. Заглянув в окно и ощутив отсутствие в ней
Нормана Сэнсона так же остро, как ощущала она отсутствие Джима
Фарландера в своей постели, Александра почувствовала себя хрупкой
среди напористых молодых спортсменов-ходоков, японцев и
кавказцев, толпившихся вокруг нее, чтобы взглянуть на этот
священный для канадцев вид; у нее закружилась голова, и она
поспешила назад: вниз по ступенькам, поворот, еще немного вниз,
потом — на гулкий ровный помост; она торопилась в панике, что
группа уедет, оставив ее одну среди этих величественных и
равнодушных серых гор. Но в конце последнего марша ступеней стоял
Уиллард Макхью, долговязый, идеально опрятный в своей зеленой в
клетку рубашке. Его облик, нарочито похожий на облик лесоруба,
теперь, когда она все знала, казался гейским.
— Все остальные уже давно спустились, — проговорил он,
растягивая слова.
Его похоронно-собственническая интонация заставила ее на миг
возрадоваться тому, что у нее нет мужа. Повернувшись к Хайди,
курчавой, лучезарной матушке их тургруппы, которая стояла в
нескольких футах в стороне от него, и обращаясь только к ней,
Александра сказала:
— О, мне так неловко. Я задержала всю группу?
— Вовсе нет, — ответила Хайди с фирменной улыбкой
бортпроводницы, которую не могут погасить никакая турбулентность,
никакой зловещий гул в двигателях, никакая воздушная яма. — Как
вам понравился вид?
— Колоссально. У меня даже дыхание перехватило. —
Александра судорожно вздохнула, ее сердце еще не успокоилось после
паники, которую она испытала на последнем отрезке спуска.
Улыбка Хайди стала еще шире, от чего ямочки на ее щеках
углубились.
— Вижу, что вы потрясены. Ну а теперь, Лекса, ловите снова свое
дыхание и пойдемте в автобус.
Покинув почтенный прибрежный город, где совершили своегнусное злодеяние, три ведьмы едва поддерживали связь между собой,
будучи далеко разбросаны географически и плотно заняты стряпаньем
своих новых семейных жизней. Негоже стелить чистое белье грязными
руками. В первое время после отъезда из Иствика они все же иногда
встречались; Сьюки, жившей в Коннектикуте, и Джейн, жившей в
Массачусетсе, делать это было легче, чем Александре, осевшей в
далеком Нью-Мексико. Но разговоры текли вяло в присутствии мужей,
маявшихся в той же комнате, а без возможности устроить шабаш
втроем не возникал конус могущества, который только и мог придать
им силу, превосходящую силу каждой в отдельности. Разъединенные
каждая в собственном затруднительном безмолвии, они испытывали
неприятные уколы совести, и это делало неповоротливыми их языки.
Мало-помалу контакты между ними свелись к телефонным
разговорам, а потом — к символическим рождественским
поздравлениям по почте. В декабре того года, когда совершила свое
осеннее путешествие в канадские Скалистые горы, Александра
получила лишенную каких бы то ни было религиозных символов —
только пирамидальные ели и миниатюрная белочка в красной шапочке
с белой оторочкой — открытку из Новой Англии: традиционное «С
Рождеством и Новым годом», типографским способом напечатанное
посреди лихорадочно нацарапанной вокруг записки, строчки которой
были разбросаны вверху, внизу, по бокам и даже вверх ногами — по
всем свободным местам. У Джейн Смарт почерк всегда был
темпераментный, глубоко продавливающий бумагу, со сползающими
вниз строчками, расположенными так плотно, что порой приходилось
делать петли, чтобы они не переплетались и не налезали друг на друга.
Лекса, дорогая!
Ты огорчишься, узнав, что мой милый Нэт умер после
нескольких лет страданий, бесконечных госпитализаций вГлавной больнице Массачусетса и всех этих лечений —
химии, облучения, лазерных прижиганий,
противотромбозных вливаний и кучи дорогостоящих
лекарств — словом, что еще там делают, чтобы продлить
агонию больного? Лучше уж сидеть у камина и угасать в
горячке [Александре понадобилось несколько минут, чтобы
разобрать это слово], как делали наши предки. Главная
больница Массачусетса мучила его, чтобы дать возможность
ординаторам приобрести практический опыт и позволить
жиреть системе бесплатной медицинской помощи. А он еще
был таким покорным, мой милый старичок, так верил всему,
что плели ему эти мошенники в белых халатах со стрижкой
из модного салона. Когда в конце концов медсестра нашла
его в постели мертвым, выражение лица у него было
донельзя удивленным — видимо, он не мог поверить, что
они позволили этому случиться. Я имею в виду — смерти.
Лично я, когда придет время, предпочла бы быть сожженной
заживо и по крайней мере вспыхнуть напоследок. В какой-то
старой книге я читала, что делали в этих случаях опытные
так называемые еретики: нужно было вдохнуть дым, чтобы
сразу вырубиться. Прости за то, что нагоняю
