ресторанных порций и нежелания Сьюки готовить взял на себя
магазинные и кухонные обязанности, придерживаясь диеты,
включающей лишь нежирную рыбу, коричневый рис и al dente[67] со
свежими овощами. Он делал также всю работу по дому; рев
стиральной машины или пылесоса разрывал тишину как раз в тот
момент, когда Сьюки пыталась сосредоточиться. В некотором роде у
нее появилась жена.
— Нормально, — ответила она. — Конечно, я понимаю, что это
макулатура, но когда пишу, мне кажется, что это нечто другое. Быть
может, правда. Где ты был сегодня?
— Ну… сама знаешь… Зашел к Максу — он закинул удочку
насчет меня в два-три ситкома. Часок позанимался с гирями и на
велотренажере в клубе. Прогулялся вдоль реки до Девяносто шестой.
Повидался со старыми приятелями, мы посидели на скамейке,
поболтали. Они говорят, что в Куинсе строят новый небоскреб, рядом
с тем зеленым, на котором написано «Citi». Мы пришли к общему
мнению, что любим Куинс таким, какой он есть, малоэтажным и
закопченным, чтобы там мог позволить себе жить рабочий люд, а не
снобы и богатые иностранцы, как на Манхэттене.
Он слишком много говорил — явно что-то скрывал. Обычно он
отвечал лишь: «Да так… ничего особенного», или, если она
спрашивала, куда он идет, коротко отрубал: «На улицу», иногда
добавляя: «Глотнуть воздуха» — или даже: «Не понимаю, как ты
можешь корпеть тут весь день?..»
Макс был его агентом, актерскую работу он получал только через
него. Кристофер пребывал в крайне неблагоприятном возрасте: все
еще слишком моложав для ролей отцов или степенных бизнесменов,
но слишком стар и толст для тех романтических ролей, в которых
время от времени представал перед камерой двадцать пять лет назад.
Посмотрев несколько его старых фильмов, Сьюки спросила, как ему
нравилось играть в любовных сценах с поцелуями. Он ответил, что
ничего не имел против; в конце концов, секс большей частью всегда
игра. Это заставило ее задуматься. Она всегда считала себя
энтузиасткой секса, мастерицей завести какого-нибудь симпатичного
петушка, умелицей вывернуться наизнанку в процессе акта, если
иметь в виду акт, как он происходил сначала на пыльных плюшевых
сиденьях довоенных семейных седанов, которые ее партнеры брали на
вечер, или на диванах, коврах или кроватях предоставленных на
короткое время домов того самого города-ноготка на севере штата
Нью-Йорк, а потом, когда она стала старше, — в легально снятых
гостиничных номерах и летних домиках. Нельзя сказать, что это всегда
было легко даже для самой свободной и здоровой женщины. Секс был
искусством, быть может, сродни самым ранним пещерным рисункам
охрой на влажных стенах, изображавшим бизонов, мохнатых лосей,
тонконогих антилоп, чьи контуры процарапывались кремневыми
наконечниками настоящих копий, теми же самыми, которыми
художник наносил на рисунок раны, подразумевая, что они
магическим образом трансформируются в настоящие во время охоты и
помогут убить зверя. Добраться до этих рисунков было не так легко,
как кажется, если судить по фотоальбомам: пещерному художнику
приходилось протискиваться ползком через множество узких и
извилистых проходов, скользких и душных, прежде чем он спрыгивал
в самую потайную камеру, где мог атаковать или создавать свои
убедительные образы. Так же достигается кульминация в сексе.
Задним числом размышляя над пластическими номерами и
унизительными положениями, которые требовались от нее все эти
годы, Сьюки задавалась вопросом: было ли это игрой и кто составлял
зрительскую аудиторию? И ответ был: она сама — она была и сценой,
и исполнительницей, и зрительницей. Секс с Кристофером — а
инициатором тут не всегда выступала она — был шарадой, но это была
осознанная игра в шарады, поэтому порой она предписывала
переодевание в одежду друг друга и использование комичных
пластмассовых приспособлений вопреки, быть может, естественным
склонностям их подлинной натуры, но этим она лишала силы
ощущение извращенности, преступания граней и механического
упорства, которое пришло на смену юношески-сентиментальному
возбуждению и иллюзии открытия хладнокровного знания, которая
сама по себе вызывает возбуждение.
Машина нуждается в пригонке и будет работать отлично, если
производить пригонку деликатно. Их совместное проживание,
разумеется, требовало такта: от него — стараться не дать ей
почувствовать ее возраст, от нее — избегать темы его бедности и
унизительной финансовой зависимости. Они оба были адептами
двойственности. Среди всемирных странников они путешествовали
налегке. В отличие от гетеросексуальных мужчин, отягощенных
социальными императивами, яростной ревнивостью и грубым
чувством собственника, он никогда не причинял ей физической боли.
Они сидели рядом на концертах и спектаклях, посещали кино и музеи,
проявляя непосредственный, почти детский интерес к стряпне, которая
проходит под названием Культура. Оба любили ходить по магазинам и
следовали — на расстоянии — поворотам моды. Он оказался
искренним болельщиком «Метс», и она в первый же месяц жизни в
городе поймала себя на том, что ей нравится сидеть посреди
гигантской чаши орущих людей в солнечный сентябрьский день и
видеть, как над головой пролетают сверкающие пассажирские
лайнеры, заходящие на посадку над Ла-Гуардиа. Ей нравилось, после
стольких лет жизни в пригороде, ездить в метро с его
беспрепятственной скоростью, экономностью и расовым смешением;
она сожалела, что пришла к этому так поздно, когда для входа
требовался бумажный билет, а не солидный металлический жетон.
Тем не менее, при всей беспечности их союза, взаимной
терпимости и необременительности, их брачная шарада имела для
Сьюки один адский аспект — то был не огненный ад, а ледяной.
Жилые дома этаж за этажом складывались из кубов льда, и они с
Кристофером Грантом являли собой еще один замерзший блок снобов
и иностранцев. Они были зомби; их окружал запах гниющих яиц,
запах проклятия. Сьюки согласилась на нечто меньшее, чем
совершенство, и это, по ее романтическим представлениям, являлось
грехом. За это полагалось возмездие — бунт и всепоглощающий пожар
на их острове. Но еще не теперь. Джорджиана и Эркюль пройдут свой
путь до конца. Они будут вечно жить в объятиях друг друга; вот какую
книгу она писала.
Хэллоуин или около того…
Дорогая старушка Великолепная!
Я необязательный корреспондент, знаю, знаю, но я
купила новый компьютер, чтобы свести роман, над
которым сейчас работаю, на один диск — именно в таком
виде крохоборы издатели требуют теперь представлять
тексты. Это ноутбук, который я могу возить с собой, если
мы с Крисом куда-нибудь отправляемся; «Майкрософт»
напихал в программу кучу новой умной чертовщины, так
что теперь вместо мышки имеешь одно из тех встроенных
приспособлений, которые меня бесят, — волшебный
металлический квадратик в средине под клавиатурой, чуть
больше, чем спичечная картонка, но меньше, чем пачка
сигарет (мне по-прежнему хочется курить, особенно навечеринках или когда я работаю, хотя уже много лет, как
мне поставили диагноз «эмфизема» и в весьма категоричной
форме обрисовали выбор: бросить курить или умереть),
этот квадратик достаточно лишь поглаживать пальцем,
но малейшее прикосновение к нему посылает стрелку
курсора далеко в сторону, на какую-нибудь ненужную
иконку, в результате чего либо меняется шрифт, либо
текст разделяется на три колонки, либо приобретает
чудовищный цвет, и ты понятия не имеешь, как вернуть все
в прежнее состояние. Иногда мне хочется заплакать и
разбить проклятую машину вдребезги, я слишком стара для
всех этих новых технологий, без которых в наши дни ничего
нельзя сделать, даже водить автомобиль. Я сменила свой
«БМВ» на более компактную и экологически чистую
«тойоту-гибрид», так что могу теперь ездить по городу, не
боясь, что ее украдут — кому нужен гибрид? Так вот, у нее
приборная доска — как у бомбардировщика-невидимки:
сплошь какие-то хитроумные международные значки и
кодовые слова. Я никак не могу понять, чего она от меня
хочет. Я даже не могу переключить радио с FM на AM,
чтобы не напороться на какую-нибудь спортивную
тарабарщину, где какие-то парни звонят в студию и орут
на ведущего, а он начинает орать на них, при этом все
трещит от статического электричества, идущего от всех
проводов этого оплетенного проводами города.
Электричество — кому оно нужно? Крис говорит, что
электричество — неправильное название, что, строго
говоря, никакого электричества нет, есть электроны, а
электричество — термин-свалка для ленивых. Существуют
лишь частицы с зарядами, а некоторые — без. В Нью-Йорке
гораздо больше отвлекающей суеты, чем в Стэмфорде,
полагаю, именно поэтому молодежь валом валит сюда, хоть
многим приходится жить буквально в упаковочных ящиках
под мостами, а Крис всегда при мне, чтобы ходить на
разные бессмысленные мероприятия вроде дурацких
хеппенингов, где какая-то женщина без конца режет себе
руки и трогает свои гениталии. У Монти и Ленни хватало
благоразумия на время оставлять меня одну, чтобы я имела
возможность помечтать, но, и то правда, у них была
работа. Забавно, тебе не кажется, что мельчайшие детали
воспоминаний о покойных мужьях вдруг становятся
драгоценными? В то время я считала, что их работа —
чушь собачья. Всучивать людям то, что им, по большому
счету, совершенно не нужно, — вот все, к чему пришел
капитализм. Да еще истощать невосполнимые природные
ресурсы, в то время как Африка голодает.
Но к настоящему моменту у «Метс» наступил перерыв
в играх — Крис бейсбольный фанат, кто бы мог
подумать? — а в Таосе, должно быть, наступила идеальная
осенняя погода, и ты снова скоро будешь здоровой и
цветущей. Тебе необходимо набрать вес, сердце мое. Я
никогда не видела тебя такой осунувшейся, как тогда, когда
мы уезжали из кондоминиума. (Прости, что повесила на
тебя столько забот в последнюю минуту; этот банк
оказался настоящей вонючкой — видишь ли, не хотел
возвращать нам залог, пока мы не покрасим заново потолок!
Не видела я на нем никаких пятен от дыма, он и до того был
желтый.)
У тебя были тогда проблемы со здоровьем, но они есть
у всех нас. Например, мочевые пузыри у женщин с возрастом
становятся капризными. Иногда ни капли не выдавишь,
хоть очень хочется, а в другой раз стоит засмеяться или
чихнуть — и тут же трусы обмочишь. Это все показывают
по телевизору, смотришь — и узнаешь в себе жалкую
развалину. Moi, у меня, к примеру, кожная аллергия на
солнце, мои легкие слишком изношены изнутри, десны усохли
до того, что образовался периодонтит. А что касается
тебя, то мой диагноз: ты просто была в депрессии. Может
быть, из-за смерти Джейн — она была пилюлей, горькой
пилюлей, но мы должны были ее проглотить. А может, из-
за того, что ты — старшая из нас всех, но ты всегда была
нашим лидером: старшей сестрой, которая,
предполагается, должна быть мудрой, и ты была самой
сильной в магии, несмотря на то что Джейн умела летать,
немножко, как летающая белка. Но я думаю, то, что Богиня
сделала тогда с Джейн, заставило тебя (тебя, Лекса)
задуматься: не бессмыслица ли все это? Ладно, пусть
бессмыслица. Я сейчас живу в общенациональном штабе
распространения бессмыслицы, но не поддаюсь ей. Я
принимаю жизнь такой, какова она есть, день за днем. Если
смотреть прямо вверх, мимо всех этих новых конструкций
(чертовы «Дампстеры»[68] загораживают все парковки!),
то еще можно увидеть кусочек голубого неба. Где-то
посреди всего этого — я имею в виду, всего того, что
существует, не зря же оно существует миллиарды
световых лет — должен все-таки быть смысл
существования, и его немало.
Мне удалось вытянуть из Криса, как он устраивал нам
те разряды-удары;
