мрачность, тем более в рождественской открытке. Он
«ушел», как смехотворно выражаются теперь сотрудники
похоронных бюро, будто жизнь — это партия в бридж, в
прошлом месяце, и пришлось часами вести переговоры с
юристами, чтобы его мать — она в свои сто с лишним лет
еще жива, трогательно, не правда ли, — разрешила мне
остаться в его доме, в этой необъятной кирпичной уродине,
которая якобы построена Г.Х.Ричардсоном[3], а на самом
деле всего лишь одним из его младших партнеров,
подражателем, «принадлежащим к школе», как говорят
музейные работники, характеризуя свои фальшивки. В
Бруклайне[4] все «принадлежат к школе». Твидовые юбки,
тупоносые туфли и жиденькие родословные. Жаль, что ты не
знала Нэта — газетная вырезка, которую я прилагаю, даст
тебе лишь слабое общее представление, но ты не узнаешь,
как он говорил, ел, спал, трахался и т. д. Встретимся ли мы
когда-нибудь снова? Позвони мне как-нибудь, далекая моя
красавица.
Всегда твоя,
Джейн.
Во вложенном в конверт столбце некролога из «Бостон глоуб» —Натаниэль Тинкер III, 79, антиквар, благотворитель — было всего
четыре-пять дюймов длины, но даже при этом из него можно было по
крупице кое-что почерпнуть. Профессия Нэта обозначалась как
советник по инвестициям; это, как предположила Александра, было
другим способом сказать, что он манипулировал собственными
деньгами и деньгами своих доверчивых друзей. Он состоял членом
много чего: Сомерсетского клуба, Загородного клуба, Гарвардского
бостонского клуба, Исторического общества Новой Англии, обществ
по охране того-сего, попечительских советов Консерватории Новой
Англии, Музея изящных искусств, больницы «Маунт Обурн»,
больницы Маклина, Новоанглийского Дома малолетних бездомных и
приюта «Пайн-стрит-инн». Все он делал правильно, делал все, что
диктовали общественные и географические обстоятельства, а потом,
лет в сорок пять, женился на Джейн-Болячке, как называли ее Лекса и
Сьюки, когда она им особенно докучала. Вообще же она была известна
как Джейн Смарт, разведенная жена Сэма Смарта, который в
высушенном виде висел в цокольном этаже ее фермерского дома в
Иствике и щепотку которого она иногда добавляла в свое приворотное
зелье для пикантности. Джейн, судя по всему, была эмоционально
привязана только к двум вещам: к своей виолончели, на которой
играла с неистовой сосредоточенностью, пугавшей окружающих,
являя собой в эти моменты водоворот, грозивший засосать любого, и к
своему юному доберман-пинчеру, гигантскому черному с желтыми
пятнами разгильдяю и пожирателю стульев по имени Рэндольф. Самая
низкорослая и худенькая из трех ведьм и единственная, овладевшая
мастерством летать, Джейн вдохновенно ринулась в возвышенную
жизнь избранных кругов Бруклайна, Бостона и Кембриджа, которую
открывали перед ней происхождение и богатство Нэта. Ее едкий, как
кислота, акцент, ее остроносый профиль и злые сверкающие глаза
цвета черепашьего панциря растворились в этих благовоспитанных
кругах, как струйка бренди в густом, вяло булькающем соусе; но для
остроты сохранилась ее невидимая изнанка, тьма, на которой она
покоилась, жар и грязь, которые побудили дорогого двуполого Нэта
Тинкера вынырнуть из окутанной удушающими материнскими
заботами летаргии и жениться на разведенной женщине с детьми,
количество которых, по местным слухам, невозможно было отследить,
так стремительно спроваживали их в подобающие школы-интернаты.
Когда поначалу Сьюки один-два раза в год, а потом все реже и
реже навещала Джейн в кирпичном, обшитом декоративным деревом
уродце на Клайд-стрит, она теряла свою обычную бойкость от
благоговейного трепета перед высотой тамошних потолков, готической
заостренностью контуров, навощенным благоуханием книжных
шкафов со стеклянными дверцами, почти церковной мебелью и
широкой темной лестницей, подъем которой ступенька за ступенькой
сопровождался развешанными на стенах маленькими мрачными
гравюрами в рамках и которая вела к площадкам и спальням, столь
потаенно-уединенным, что даже при попытке представить себе, как
они выглядят изнутри, дух захватывало. Сьюки, чей
повествовательный дар был развит службой в «Иствикском слове» в
качестве репортера, как это ни смешно, по телефону прочно внедрила
эти картинки в сознание Александры много лет назад, до того, как и
эта пара подруг утратила связь между собой. Когда, откликаясь на
приглашение Джейн, Александра набрала номер, записанный на букву
«С» — Смарт — в ее адресной книге, многодесятилетней давности
красном блокноте, разваливающемся на части под бременем
невычеркнутых номеров умерших, переехавших и забытых
корреспондентов, отдаленный зуммер представился ей мерцающими
угольками гаснущего костра в покинутой пещере. Трубку взяла не
Джейн.
— Резиденция Тинкеров, — прозвучал молодой надменный
мужской голос.
— Привет! — воскликнула ошеломленная Александра. — Могу я
поговорить с… — Сказать «Джейн» было бы слишком фамильярно, а
«с хозяйкой дома» могло означать как мать, так и вдову. — …С Джейн
Тинкер?
— Как доложить, кто звонит? — Вопрос был задан ледяным
тоном.
— Скажите: Александра, — ответила она и зачем-то добавила: —
Мы с ней старые друзья. — Какое дело было до этого наглому парню?
— Сейчас узнаю, свободна ли миссис Тинкер.
Как будто быть дома и быть свободной — разные понятия.
Александра попыталась представить себе Джейн на верхней площадке
этой широкой темной лестницы, замкнутую в своем горе, защищенную
толщей старых, наследуемых поколениями денег. Длинный же путь
наверх проделала она от той стоящей на заболоченной четверти акра в
районе Бухты маленькой фермерской развалюхи с ее унылым
модернизмом пятидесятых, прикрытым обветшалыми
псевдопуританскими шкафами, поддельными сапожными верстаками
и выключателями, вырезанными в форме пухлых человеческих рук
предыдущим владельцем, нигде не служившим инженером-механиком.
Именно там, у нее на кухне, где постоянно шныряли ее чумазые дети,
втроем они наслали роковое заклятие на Дженни Гейбриел.
Хотя казалось, что те дни навсегда миновали, голос Джейн, когда
она подошла к телефону, показался лишь чуточку другим — в нем все
еще сохранялось то, былое, обвинительное жало, но звучание стало
немного более скрипучим от виски.
— Лекса! Неужели это действительно ты?
— Дорогуша, кто же еще? Ты же велела мне в своей открытке
позвонить. Меня огорчило твое печальное известие. Не сомневаюсь,
что Нэт был чудесным человеком, жаль, что мы с ним никогда не
встречались. — Она заранее заготовила эту речь.
— Но я написала тебе два месяца тому назад, — предъявила
обвинение Джейн.
— Мы, люди Запада, долго раскачиваемся. Я не была уверена, что
ты действительно этого хотела.
— Разумеется, хотела. За последние тридцать лет дня не
проходило, чтобы ты не возникала в моем воображении, небрежно
одетая и такая величественная.
— Как это мило, Джейн. Но ты давно не видела меня. У меня
теперь лицо потрескалось, как у старой скво от вечного солнца, и я
набрала вес.
— Послушай, куколка: мы — старухи. Теперь значение имеет
только та женщина, что внутри.
— Ну, ту женщину, что внутри меня, обволакивает слишком много
той, что остается снаружи. И мое бедное тело все время терзают
приступы боли — то там, то тут.
— Звучит весьма с-с-соблазнительно, — сказала Джейн. Ее «с-с-
с» было по-прежнему шипучим. — Приезжай к нам на восток. Я знаю
замечательные ванны и акупунктуру, которые позволяют сбросить
несколько лет. Чем большую боль ты ощущаешь, когда в тебя загоняют
иголки, тем лучше ты себя чувствуешь, лежа на столе у врача. Я иногда
прямо так и засыпаю, ощетинившаяся, как дикобраз.
Джейн-Болячка в своем репертуаре, подумала Александра,
улыбаясь старой подруге в трубку, и сказала:
— Я теперь тоже вдова. В июле будет два года. Его звали Джим.
Вы, кажется, виделись несколько раз, еще в Иствике.
— А как ж-ж-же. Мы встречались, ближе к концу, после того, как
жалкий фарс Даррила распался на куски. Джим Как-его-там. Я его
ненавидела, потому что он отнимал тебя у нас-с-с. Что касается моего
«чудесного» мужа, то да, можно и так сказать. Это была сделка. Он
многое давал мне, а я — ему. Он мне деньги, я ему — эрекцию. С ним
требовалось особое обращение. Его возбуждали только определенные
вещи. Причудливые вещи. — Хриплый едкий голос звучал на грани то
ли возмущения, то ли слез. — А, дерьмо все это, с-с-сладкая моя, —
сказала она, захлопывая дверь в этот чулан. — Все это отработано.
Александра попыталась представить себе эту «работу» —
вообразить интимные подробности, имевшие место по ту сторону
верхней площадки темной лестницы.
— Для нас тоже все уже «отработано», — заметила она. — Я
любила Джима. — Она сделала паузу, ожидая отклика Джейн Тинкер
на эту рутинную манифестацию чувств, но тщетно, так что оставалось
лишь с вызовом добавить: — Думаю, и он любил меня. Ну, настолько,
насколько способен любить мужчина. Когда они любят, они чувствуют
себя беспомощными.
В ответ на это Джейн, с присущей ей пугающей способностью
менять направление разговора, пустилась в двусмысленную и, не
исключено, язвительную лесть:
— Лекса, тебя невозможно не любить. Ты такая открытая. Ты —
орудие Природы.
— Не уверена, что я по-прежнему люблю Природу. Она слишком
жестока. Что же до невозможности не любить меня, то, думаю, мои
дети легко преодолевают эту трудность. — Она вспомнила о
непроницаемом мистере Макхью из прошлогодней канадской поездки,
но не упомянула его. Такая доверительность требовала физического
нахождения вблизи Джейн, они должны сидеть друг против друга,
касаясь коленями маленького столика с напитками и закусками. — А
как твои поживают? — поинтересовалась она.
— О, выж-ж-живают, я бы сказала, в разных местах, — ответила
Джейн. — Все четверо, кто-то здесь, кто-то там, я даже уже толком не
могу уследить, кто где именно, как и запомнить дни рождения внуков.
Я никогда не верила, что они смогут каким-то образом выж-ж-жить. Не
могла представить себе их управляющимися с работой, с домом, с
незнакомцами в качестве жен и мужей, получающими повышение
зарплаты, садящимися в нужный самолет, но, как ни удивительно, они
все это делают. Я не могла постичь как, пока не сообразила, что им
приходится выживать не в нашем мире и соревноваться с людьми не
нашего поколения, а в их собственном мире, соревнуясь с теми с-с-
самыми маленькими человечками, с которыми они ходили в детский
сад. И взрослеть в среде своих идиотских технологий. Вот что, как
оказалось, заставляет почувствовать себя старой — технология. Я не
умею работать на компьютере и ненавижу набирать десять цифр. В
Мэне, в большом старинном доме моего деда, телефон появился одним
из первых, и номер состоял из двух цифр — двух! Я все еще их помню:
один и восемь. На острове до нас было только семнадцать телефонов.
И я ненавижу говорить с этими слащавыми механическими голосами,
которые, когда ты ошибаешься, по-идиотски повторяют тебе одно и то
же. Хотя Нэт и заставлял меня носить с собой сотовый телефон, для
собственной безопасности, как он говорил, думаю, я ни разу его даже
не включила и в любом случае не могу поверить, что мой голос может
пройти через маленькую решетку, в которую говоришь, даже не
поднося ее близко ко рту. А теперь эти важничающие ребятишки,
только-только выпорхнувшие из школы бизнеса, носят их, как серьгу в
ухе, и на ходу разговаривают вслух, словно пребывают в трансе.
Притом эти сотовые телефоны могут еще и делать фото, и снимать на
видео. Не вынош-ш-шу все эти крохотные электронные схемы,
впихнутые в них и делающие все вокруг цифровым, они хуже, чем
наши мозги, которые и сами достаточно плохи. Тем не менее они
любили приезжать в этот дом, — продолжала она, делая неожиданный
бросок назад, к своим детям, — слонялись повсюду, наполняя
четвертый этаж запахом гашиша или какого-нибудь другого
психотропного препарата, модного на этой неделе, пока не обзавелись
собственными домами и детьми, что, как я уже сказала, меня удивляет.
Им нравился Нэт. Они считали его крутым; они употребляли именно
слово «крутой», неуместное по отношению к этому крайне
несдержанному маленькому чванливому ничтожеству.
