Это ранило
меня, признаюсь. А он, будучи слишком инфантильным, чтобы
жениться вовремя и завести собственных детей, обожал, когда они его
окружали.
— Мои тоже! — вклинилась наконец Александра. Она и забыла,
какой напористой может быть Джейн, как она бывает одержима
собственным резким языком и своими жалобами на весь мир. — Мои
дети были без ума от Джима, и он, похоже, получал удовольствие от
общения с ними, пока они не становились несносными или не уезжали
в колледж. В определенном смысле помогало то, что они не были его
детьми. Джейн, тебе никогда не казалось, что мужчины, от которых мы
имели детей, только на то и были нужны? Что-то вроде особой
функции, какой бывают наделены паразиты и морские анемоны? А
потом, во второй раз, мы выходили замуж по-настоящему.
— Особой факции[5], — подхватила Джейн. Это была еще одна из
ее слабостей — любовь к каламбурам, которые она обожала
придумывать, выхватывая слово из речи собеседника. И все же,
несмотря ни на что, разговаривая с Джейн, Александра почувствовала
теплоту, какой не испытывала при общении ни с одним существом
женского пола за все тридцать лет, что минули с тех пор, как пути трех
разведенных женщин разошлись.
— О, Джейн! — воскликнула она в порыве необъяснимого
великодушия. — Теперь, когда все мы овдовели, мы должны снова
собраться вместе.
— Приезжай ко мне, дорогая. Дом огромный, моя свекровь не
выходит из своей комнаты, где ее день и ночь окружают сиделки,
которые кормят ее грудным молоком, протертыми обезьяньими
гениталиями или черт его знает чем еще. Я ее почти не видела после
отпевания Нэта. Ей за сто, это невероятно, — все равно что иметь
свекровь о двух головах, люди смеются надо мной. Я бы хотела
сказать, что она ненавидела меня со всеми моими потрохами и сделала
мою жизнь здесь почти невыносимой, но на самом деле она
испытывала тайное облегчение оттого, что я отчасти сняла Нэта с ее
шеи; у него нас-с-столько мало было за душой, что ему требовалась
поддержка не одной, а двух сильных женщин. Он был ее единственным
ребенком; я думаю, что в ее поколении иметь детей считалось весьма
неестественным и очень странным — чем-то, что ты обязана была
сделать, поскольку твои родители, а еще раньше родители родителей,
очевидно, делали это, иначе откуда бы взяться предкам. Пока совсем
не спятила, она, бывало, могла загнуть что-нибудь эдакое
безрассудное, чем смешила меня. Честно признаться… — Джейн так
понизила голос, что он зашуршал как механический, Александре
пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова. — …Я иногда
задумывалась: уж не одна ли и она из… — Язык не повернулся
произнести слово.
— Ведьм? — помогла Александра. Джейн не ответила, лишь
сказала:
— Я старалась не смотреть на нее, когда она была раздета, —
боялась увидеть ложный сосок.
— Джейн! — воскликнула Александра, шокированная и
взволнованная. — Неужели ты все еще веришь в эту чудовищную
средневековую ерунду?!
— Я верю в то, что е-с-с-сть, — последовал ответ. Голос Джейн
звучал по-прежнему низко, но его края шипели, как вода на
раскаленном металле. — И если это чудовищ-щ-щно, то так тому и
быть. Нет, с-с-серьезно: приезжай ко мне, душ-ш-шечка.
Старый мрачный дом, старая мрачная подруга.
— Это так далеко, — стала отнекиваться Александра. — А здесь у
нас так солнечно. У тебя больше денег — почему бы тебе не приехать
ко мне? У нас тут чудесные индейские резервации, дом Джорджии
О’Киффи[6] в Абикиу[7] и Континентальный разлом. Летом в Санта-Фе
дает спектакли феерическая опера.
— Да, теперь у меня есть деньги, но это новоанглийс-с-ские
деньги. Они терпеть не могут, когда их тратят, — разве что на
образовательные цели. Нэт всегда жертвовал Гарварду, который в этом
вовсе не нуждался, и Коммьюнити-колледжу в Роксбери[8], который,
полагаю, явно в этом нуждался, хотя политики никогда бы не
позволили ему пойти ко дну. Я заставила его жертвовать Беркли и
Консерватории, несмотря на то, что Бостонский симфонический
оркестр ему категорически не подходил. Слушая его, особенно после
перерыва, он окаменевал в своем кресле настолько, что я, бывало,
щупала его запястье, чтобы понять, бьется ли у него еще пульс. Рука
была ледяной, особенно во время исполнения Брамса и Малера. Когда
играли Моцарта или Баха, ее температура приближалась к комнатной;
можно было даже заметить, как у него подергивались пальцы, когда
ускорялся темп.
— Похоже, ты относилась к нему с нежностью, — сказала
Александра, пытаясь уязвить подругу собственным великодушием и
гуманностью.
Джейн ответила с раздражением, выдававшим ярость, которую
вызывала в ней тяжелая утрата:
— И что толку, если так? Чем это поможет теперь?
— А что бы он хотел, чтобы ты сделала? Уверена, он не желал бы,
чтобы ты сидьмя сидела в его доме с его отживающей свой век
матерью.
— Конфетка моя, прости, но я не хочу ехать в Нью-Мексико. От
Гудзона на запад все везде слишком американское, такое, что, будь это
телевизор, хотелось бы сразу же его выключить. Но выключить
невозможно; там все слишком большое, чтобы отмахнуться: все эти
бескрайние поля пшеницы и кукурузы, стада, сонмы ожиревших
религиозных людей с флагами, развевающимися на их пикапах, стойки
с дробовиками. Меня это пугает, Лекса, как чужая страна, только еще
хуже, потому что понимаешь язык.
Пока Александра слушала эту раздраженную речь-приглашение, в
голове у нее промелькнула мысль: а что, если вырваться из своей
монотонной вдовьей жизни — пробиться сквозь все эти ежемесячные
выборы «лучшей прозы» в книжном клубе, посиделки за бокалом вина
и ужины в складчину с таосскими «подругами», оставление ворчливых
сообщений на автоответчиках своих неуловимых детей, борьбу с
лишним весом при помощи утомительных, до покалывания в щеках,
прогулок по горной сельской местности на север, к пику Уилер, в
сопровождении единственного своего спутника — страдающего
артритом старого черного лабрадора, которого они с Джимом взяли
еще щенком и которого она теперь называла Пеплом из-за поседевшей
сизой шерсти и остекленевше-белесых, как у хаски, глаз? В Иствике ее
лабрадора звали Угольком. Они с Пеплом, связанные друг с другом
поводком, который был призван защищать не столько мелкую дичь от
собаки, сколько собаку от койотов, тянули друг друга сквозь рыжевато-
коричневые заросли овсянки. Александра брала с собой «кольт»
Джима сорок пятого калибра на случай нападения стаи. Ранчо с
обширными полями и пастбищами поднимались все выше в горы, и
старая женщина в джинсах и кожаной куртке, с наполовину
поседевшей головой, с дряхлым псом и покоящимся в кобуре
«кольтом» сорок пятого калибра казалась чужакам — обитателям
местных просторов, в свою очередь, чужой и подозрительной. Вот так
и живешь, думала она, в окружении все большего и большего
количества чужаков, для которых ты — лишь разовое явление,
портящее вид. Только такой человек, как Джейн, знавшая ее тогда,
когда она была в расцвете своей красоты и неуемности, сможет
простить ее за то, что она стала старухой. Она невольно всхлипнула
при мысли о том, что это ее последняя оставшаяся хрупкая
привязанность.
— Мы могли бы отправиться в какую-нибудь действительно
чужую страну, — предложила она Джейн. — Вместе.
— Вдовы на марше. Вдовы — в мир, — обыграла та, безжалостно,
как мог бы сделать только совсем бессердечный человек, название
популярного ресторана на верхнем этаже манхэттенского небоскреба,
трагически рухнувшего несколько лет тому назад.
— Я ездила в Канаду в тот год, когда умер Джим, — предприняла
Александра еще одну попытку голосом, который даже ей самой
показался трусливым.
— Канада? — презрительно фыркнула Джейн. — Вот уж с-с-
смехотворный выбор!
— Их Скалистые горы очень красивы, — слабо возразила
Александра. — И спутники по группе были со мной весьма любезны,
особенно австралийцы, но, будучи без пары, я чувствовала себя
неуютно. Неуютно и робко. Вдвоем мы были бы храбрее и жить могли
бы в одной комнате. Ну хотя бы подумать об этом ты можешь?
Засевшая в своем роскошном темном доме Джейн всячески
сопротивлялась уговорам.
— Не желаю я ехать ни в какое мерзкое место вроде Канады.
— Ну разумеется, нет.
— Вся Северная Америка — мерзость.
— Даже Мексико?
— Там всех прохватывает понос. А сейчас еще случаются
социальные взрывы. Американец не может чувствовать себя в
безопасности даже в центре Мексике В сущности, американцы нигде
не могут чувствовать себя теперь в безопасности. Мир ненавидит нас,
признай это. Он завидует и ненавидит и винит нас за свою
собственную глупость, продажность и за свои несчастья.
— Но к гостиничным консьержам это точно не относится. А
также к тем, кто водит туристские автобусы. Создается впечатление,
что вообще не существует места, куда бы ты хотела поехать. Вы с
Нэтом когда-нибудь были на Ниле, у пирамид? Ездили в Китай
посмотреть на стену? Неужели тебе не хочется увидеть мир, прежде
чем мы его покинем? Ведь стоит сломать шейку бедра, потерять
способность ходить — и все путешествия для нас окажутся закрыты.
— Я не собираюсь ломать шейку бедра.
— Никто не собирается, но случается же. Они имеют привычку
ломаться. Как ты сама только что сказала, ужасные события
происходят, хотим мы того или нет.
— Разве я это говорила? Что-то не помню.
— Подразумевала. Когда говорила, что мир перестал быть
безопасным для американцев. — Александра сама удивилась своей
напористости. Просто возвращение в ее жизнь Джейн, об которую
можно было биться, как об стенку, разогнало ей кровь. Она поймала
себя на том, что умоляет: — Нет надобности принимать решение
немедленно. Мы теперь снова на связи, чему я очень рада. Подумай о
нашем совместном путешествии и позвони мне. Я поеду куда бы тебе
ни захотелось, если смогу себе это позволить. Только не на Южный
полюс и не в Северную Корею.
— Нэт всегда говорил, что коммунистические страны — самые
безопасные в мире. Там все оружие сосредоточено в руках государства,
а государство держит крышку крепко закрытой, не давая пару
вырваться. Это не значит, что он туда когда-нибудь ездил. Самым
дальним его путешествием было путешествие в Англию — очень по-с-
с-социалистичес-с-ски.
Если бы они продолжили разговор о путешествиях, он мог
приобрести душок. Александра, у которой рука заболела держать
трубку возле уха, сменила тему.
— Тинкер, — сказала она. — Расскажи мне об этом семействе. На
«Мэйфлауэре» были Тинкеры?
— Они встречали «Мэйфлауэр» здесь. Тинкеры прибыли сюда за
несколько лет до того на весельной корабельной лодке.
— О Джейн! Как приятно, что ты шутишь. Мои ровесники, с
которыми я тут знаюсь, все такие серьезные, ни о чем другом не
говорят, кроме как о бесплатном медицинском обслуживании,
недвижимости и слабой поддержке искусства государством.

Джейн отзвонила ей не скоро, так что Александра даже не сразу

узнала ее угрожающий голос, звучавший почти как мужской. Голос
произнес только одно слово:
— Египет.
Застигнутая врасплох, она пролепетала:
— П-прошу п-прощения?
— Египет — вот куда нам надо ехать, дурочка, — объяснил голосе
выплеском нетерпения, по которому сразу стало ясно, что это Джейн
Смарт. Александре трудно было воспринимать ее как Джейн Тинкер.
— Но, Джейн, разве это не опасно? Разве все арабские страны не
представляют собой угрозу для американских туристов?
— Прежде всего, Лекса, египтяне — не арабы. Они так же, как и
мы, считают арабов ужасными сумасшедшими людьми. Правда, они —
большинство из них — мусульмане, это так, но их высшие классы,
точно как и у нас, исповедуют агностицизм, и в стране все еще
имеется некоторое количество христиан-коптов.
— Но разве Мохаммед Атта[9] не был египтянином? И разве не
происходили в Египте массовые убийства туристов?
— Я