ее все же задуматься о горячей просьбе Джейн. Круиз, если они
возьмут каюту на двоих, обойдется всего в 795 долларов. Сделки
Джима с продажей более или менее подлинных аборигенских
кувшинов и чаш принесли сбережений больше, чем она думала, пока
он был жив. Он припрятывал деньги — хотел, чтобы в стесненной
вдовьей жизни она могла время от времени позволять себе кое-какие
прихоти.
И вот Александра вместе с Джейн Тинкер сидела за чашкой чая втрадиционно-английском отеле, за огромной стеклянной стеной, по
другую сторону которой маячила гигантская треугольная тень —
Великая пирамида Хеопса. Эта августовская панорама была
вертикально рассечена полосами цветного стекла со стилизованным
арабским узором, скрадывавшим яркость лившихся снаружи
солнечных лучей. В окружении столового серебра и фарфора две
женщины пытались осмыслить то, что только что узнали.
— Так, пос-с-смотрим, — сказала Джейн. — Самая большая и
самая древняя была построена Хеопсом, та, что чуть поменьше, у
которой наверху сохранилась шапочка известняковой облицовки, —
Хефреном, а та, что намного меньше, которую начали строить из
гранита, а закончили грубыми кирпичами, — Микерином. Что там
сказал гид? Его пирамида была самой маленькой, но он был самым
добрым фараоном.
— Доброта, полагаю, не входила в набор главных свойств
характера фараона, — отозвалась Александра. — Гид, если я
правильно расслышала, сказал, что двое остальных, отец и дед
Микерина, были тиранами, но так повелели боги: чтобы деспоты
правили Египтом сто пятьдесят лет; квота была почти исчерпана,
поэтому оракул сказал ему, что он будет царствовать всего шесть лет. И
чтобы провести их с максимальной приятностью для себя, Микерин
предавался чревоугодию и возлияниям ночи напролет. От всего этого
устаешь, правда? — продолжала она. — Все это идолопоклонство и
тирания, и это ж когда было! Когда мир еще оставался невинным.
Как знали теперь подруги, пирамиды были возведены на заре
египетской цивилизации, в период правления Четвертой династии, за
две с половиной тысячи лет до Рождества Христова.
— Не понимаю, почему это тебя утомляет, — сказала Джейн,
искренне несогласная с Александрой. — Ведь с тем же основанием
можно радоваться тому, что пирамиды все еще стоят. Только подумай!
Есть ли в Соединенных Штатах что-нибудь, что сохранится через
четыре с половиной тысячи лет?
Еще не вошедшие в суточный биоритм после долгого перелета,
женщины чувствовали себя в своей легкой одежде прозрачными и
усталыми. Было жарко и трудно дышать на несущем песок пустынном
ветру. Накануне на их обостренные бессонницей чувства каирский
аэропорт произвел впечатление кошмара: все кругом торговались,
кричали, казался подозрительным встречавший их представитель
турбюро с огромными темными глазами и неискренними хитрыми
улыбочками, которыми он стрелял направо и налево — только не
непосредственно глядя им в лица. Даже когда ему удалось все же
деловито сбить в стадо несколько других туристов — участников их
группы, ими оказались подсевшие в самолет в Париже и говорившие
по-французски люди, фонтанировавшие нечленораздельными
вопросами и жалобами, что не принесло никакого утешения двум
американским вдовам. Предупрежденные о придирках, которые любят
чинить в аэропортах третьего мира, Александра и Джейн извели
своего торопливого сопровождающего, не желая расставаться со
своими паспортами и обратными билетами. Они не спешили
выполнять его указание следовать за ним, когда он с помощью
незаметно вручаемых «пожертвований» прокладывал окольный путь к
багажному транспортеру; автобус с включенным тарахтящим мотором,
как спортсмен на старте, ждал их снаружи, посреди пыльного
беспорядочного потока транспорта. Двинувшись наконец в путь, он
без конца останавливался и снова срывался с места, расчленяя забитые
машинами улицы на отдельные картинки, словно нарисованные
сепией в альбоме экзотических видов: светло-коричневые дома, то ли
полуразобранные, то ли незавершенные.
Уже обосновавшись в гостиничном номере, женщины
обнаружили, что их подходы к проблеме смены суточного биоритма
разнятся: Александра мечтала нормально поспать в постели хотя бы
часок, Джейн настаивала, что нельзя давать себе поблажек, а следует
делать вид, будто египетское время и есть теперь то время, в котором
функционирует твой организм. Нетвердо держась на ногах,
Александра побрела за ней на улицу. Что-то восхитительное витало в
воздухе чужой метрополии, какие-то кулинарные ароматы, выхлопные
газы, резкий запах специй, напоминающий запах дыма от мескитового
дерева, но она невольно ощущала себя больше бросающейся в глаза,
более крупной, более иностранкой и женщиной, чем маленькая,
шустрая невозмутимая Джейн. Александра привлекала к себе взгляды
и чувствовала, как они прилипают к ней, между тем как Джейн
сердито стряхивала их с себя и плыла дальше, рассекая воздух. До сих
пор Александра была благодарна подруге за компанию: Джейн
освобождала ее от необходимости постоянно принимать решения и
делать расчеты, что обременяет одинокую женщину. Но теперь она
начинала испытывать страх измены и предательства, который несет в
себе любая связь с другим человеком. За Джейн было трудно угнаться,
когда она пробивала себе дорогу через полуденную толпу —
колышущуюся массу людей в длинных свободных платьях и галабеях,
в головных платках, обмотанных порой и вокруг нижней части лица
так, что в просвете, словно глянцевые спинки пойманных жуков,
мерцали лишь влажные оживленные глаза. Улицы сужались, все теснее
вдоль них располагались самые разные лавки, в которых торговали
замысловато изукрашенными чеканкой и инкрустацией, медными
кувшинами и блюдами, сушеными травами в пергаментных пакетиках,
миниатюрными сфинксами и пирамидами из блестящего легкого
металла или мертвенно-бледной пластмассы, скарабеями,
вырезанными из серо-зеленого мыльного камня, и во множестве
последовательных ларьков — полным набором пластмассовой
домашней утвари всех цветов радуги, всякими полезными
принадлежностями вроде лоханей и ведер, совков для мусора и
жестких щеток, скребков для пяток и бельевых корзин,
отштампованных узором, имитирующим плетение из натуральных
прутьев. Убогость этой домашней утвари, точно такой же, какая
пылится в прогорающих лавках захолустных городков Нью-Мексико,
всколыхнула в Александре чувство общности человечества и
одновременно усилила в ней самоощущение неуклюжей, слишком
бросающейся в глаза чужестранки. Из этого укутанного в длинные
хламиды и платки окружавшего ее многолюдья в любой момент мог
сверкнуть нож, как это приключилось много лет назад с нобелевским
лауреатом, один из романов которого она начала читать для своего
книжного клуба в Таосе, да так и не смогла закончить. Или бомба,
установленная с некой неясной целью фанатиком, могла взорваться,
сровняв с землей и далеко раскидав ошметками все эти теснящиеся
друг к другу хилые лавчонки вместе с ее бедным телом, начиненным
стальными осколками.
Но никакой акт исламского насилия не прервал их
исследовательского похода, закончившегося тогда, когда лавки начали
редеть и огни в окнах потускнели в голубоватом свете редких уличных
фонарей, которые не столько освещали тротуар под ногами, сколько
добавляли более легкой тени темному фону кирпичей, булыжников и
осыпающейся штукатурки там, где немногие слабо освещенные
желтоватым светом окна выдавали признаки присутствия человека и
пешеходы в бледных робах быстро и тихо, словно украдкой, спешили
прочь. Две американки нашли дорогу обратно в отель и, облачившись
каждая в один из немногих, но тщательно отобранных для поездки
«роскошных» нарядов, приняли участие в устроенных для знакомства
членов группы друг с другом коктейле и сервированном на западный
манер ужине, коими хозяева приветствовали вновь прибывших.
Большинство туристов в группе, как оказалось, были европейцами —
французами, немцами и скандинавами, плюс кучка японцев. Несколько
немцев со свойственной им сдержанной учтивостью подошли и на
вполне приличном английском языке бодро поприветствовали
американок; представились им и две-три английские пары,
занимавшие здесь ту же уютную нишу островного братства, какую в
Канаде заполняли австралийцы. Что касается имевшихся в наличии
американцев, то они были «олухами», как доверительно прошипела в
ухо Александре Джейн. Разговор, который грубыми голосами громко
вели между собой их соотечественники обоих полов и который
постоянно прерывался взрывами развязного смеха, большей частью
касался их отчаянной храбрости, позволившей им бесстрашно
приехать сюда, в этот враждебный мусульманский мир.
В спокойном уединении своей комнаты Джейн и Александра
сошлись на том, что в этой поездке они будут держаться только друг
друга, игнорируя всех остальных. Джейн быстро сорвала с себя
одежду, нырнула в кровать, стоявшую подальше от единственного в
номере окна, и спустя пять минут Александра узнала нечто, чего не
знала о старой подруге, несмотря на многие часы, проведенные ими
вместе в Иствике на вечеринках, собраниях разных комитетов и
шабашах, за кофе, чаем и коктейлями: Джейн храпела. У Александры
был некоторый опыт в этом смысле: Оззи Споффорд, страдавший
сезонной сенной лихорадкой, сопел во сне, а Джим Фарландер,
особенно когда накачивался перед сном виски и пивом, так быстро
достигал громоподобной силы храпа, что успевал проснуться сам,
прежде чем она созревала для того, чтобы раздраженно пнуть его и
заставить изменить позу, не выбираясь из сонного кокона. Мужа пнуть
можно; любовник уходит, не засыпая рядом с тобой. Джейн в своей
двуспальной кровати была вне досягаемости Александры, и ее
глубокое дыхание вызывало громкое трение не находившего выхода
наружу воздуха о носовые перегородки. При каждом долгом вдохе их
вибрация, усиленная внутриносовым резонансом, достигала, как
казалось Александре, точно такого же высокого уровня шума, как в
дневное время — ее разговор.
Спящая или бодрствующая, Джейн с беспощадной и неумолимой
настойчивостью требовала, чтобы ее слушали; в ней всегда было нечто
неостановимое, играла ли она на своей виолончели, каламбурила или
творила злые чары. Во сне Джейн всасывала кислород из воздуха в
несгибаемо жестком ритме механического насоса, монотонно и
ненасытно; каждый ее выдох достигал некой шершавой стены, о
которую ударялся и царапался, после чего возвращался назад в форме
крюка, который оставлял в мозгу Александры очередную зарубку, все
дальше унося сон; она пыталась вогнать себя в дремоту, считая эти
выдохи-вдохи, потом — сосредоточившись на потолке, который
дрейфовал над ней, отражая вспыхивающий и обходящий его по кругу
свет фар все реже проезжавших по улице внизу такси. Но ничто не
могло эффективно отвлечь ее от оскорбительно свистящего
категоричного храпа Джейн, чье тело тем временем непоколебимо
плыло сквозь ночь, накапливая энергию для требующего напряжения
сил завтрашнего осмотра достопримечательностей, лицезреть которые
выпадает лишь раз в жизни.
Подобное бессознательное отстаивание своего превосходства, как
казалось Александре, выдавало безжалостную враждебность; в
одурманенном бессонницей и яростью состоянии ей мерещилось, что
Джейн убила своего мужа, год за годом своим храпом не давая ему
спать. Не испытывая никаких угрызений совести, она втоптала
несчастного Нэта Тинкера с его тщательно собранными коллекциями
антиквариата и всевозможных членств в могильный прах.
Наконец, в некий неведомый кромешно-черный час ночи,
простыни на кровати Джейн зашелестели, и ее босая нога коснулась
пола. Дряхлый мочевой пузырь потребовал опорожнения от вечерних
коктейлей и вина, и Александра, как озорная ученица, дождавшаяся
момента, когда учитель не смотрит в ее сторону, соскользнула в
целебное забытье в тот момент, когда послышался отдаленный звук
спускаемой воды.
Тем не менее загадку Великой пирамиды, от которой ее отделяли
сейчас стекло и пыль, она пыталась решать не полностью
отдохнувшим умом. Она уже успела объехать ее вокруг. После того как
их автобус припарковался на стоянке, вся группа пересекла плоскую
территорию, местами каменистую, местами песчаную, которая
напомнила ей инопланетную поверхность ледника Атабаска.
Мальчишки-торговцы наперебой совали ей соединенные в гармошки
альбомчики открыток; голодные мужчины в грязных галабеях
предлагали прокатиться на их белокурых верблюдах в истрепанном
убранстве из одеял, украшенных кисточками. Оцепеневшая, мечтая о
том, чтобы избавиться от этого унылого окружения, и, вероятно,
оживив в памяти свое величавое восхождение на пик Сэнсона, когда
она победно ступала по воздуху, паря над широко раскинувшимися под
ней сизыми, как голубиное крыло, горами, она под напором особенно
жалкого на вид погонщика решилась принять предложение совершить
рейд верхом на верблюде вокруг пирамиды за сумму, в египетских
долларах равнявшуюся менее чем тридцати долларам американским.
Но сидеть на верблюде, в покрытом ковром грубом деревянном
кресле, заменявшем седло, было совсем не то, что шагать по широкому
настилу на своих
