Террорист, Джон Апдайк
У американского терроризма — почти детское лицо. Лицо
выросшего в рабочем квартале юноши, в чьих жилах течет
взрывоопасная смесь арабской и ирландской крови…
Лицо афроамериканской девчонки, выросшей в аду молодежных
банд…
Лицо ее друга, погрязшего в наркоторговле и уличных
разборках…
Они молоды, злы и готовы действовать.
Америка — гигантский плавильный котел наций?
Или — пороховая бочка, которая вот-вот взорвется?
А если это так — что сделать, чтобы взрыва не произошло?..
I
Террорист
А теперь, о Господи, возьми,
пожалуйста, мою жизнь, потому как
лучше мне умереть, чем жить.
А Господь сказал: «Правильно ли тебе
гневаться?»
Библия. Книга пророка Ионы. 4:3—4
Неверие прочнее веры,
поддерживается разумом.
Габриель Гарсия Маркес.
О любви и прочих демонах
I
«Дьяволы, — думает Ахмад. — Эти дьяволы стараются отнять у
меня моего Бога». Целый день в Центральной школе девчонки ходят
раскачиваясь и посмеиваясь, выставляя напоказ свое нежное тело и
манящие волосы. Их обнаженные животики, украшенные блестящими
затычками для пупка и уходящими вниз фиолетовыми татуировками,
вопрошают: «А что тут еще можно увидеть?» Мальчишки
расхаживают, и фланируют мимо, и смотрят, не видя, своими
нервными эффектными жестами и небрежным презрительным
смешком давая понять, что ничего другого для них не существует,
кроме окружающего мира — этого шумного подремонтированного
зала с металлическими шкафчиками вдоль стен и пустой стеной в
конце, исписанной граффити и часто перекрашиваемой с помощью
валика.
Учителя, слабоверующие христиане и не соблюдающие
требований веры евреи, выворачиваются наизнанку, обучая
добродетели и самовоздержанию, но бегающие глаза и глухие голоса
выдают отсутствие у них веры. Им платят город Нью-Проспект и штат
Нью-Джерси, чтобы они этому учили. У них нет настоящей веры; они
не идут по Верному пути; они — нечистые. Ахмад и две тысячи
других студентов видят, как они после занятий спешат к своим
машинам на потрескавшейся, замусоренной стоянке, похожие на почти
бесцветных или черных крабов, обреченных находиться в своих
раковинах, а ведь они такие же, как все мужчины и женщины, полные
похоти, и страха, и увлечения вещами, которые можно купить.
Неверные, они считают, что спасение — в накоплении земных вещей и
в разлагающих увеселениях телевизора. Они — рабы картинок,
лгущих о счастье и богатстве. Но даже правдивые картинки являются
лишь порочной фальсификацией Бога, ибо только он один может
созидать. От чувства облегчения, что они еще на один день расстались
со студентами целыми и невредимыми, учителя излишне громко
прощаются в коридорах и на стоянке, возбужденные, словно после
выпивки. Учителя получают наслаждение от того, что они уже не в
школе. У некоторых красные веки, дурной запах изо рта и разбухшее
тело, как у людей, слишком много пьющих. Одни разводятся; другие
живут с женщинами в безбрачии. Вне школы они живут беспорядочно,
распутно, потворствуя своим желаниям. Им платят правительство
штата в Трентоне и сатанинское правительство в Вашингтоне, чтобы
они прививали любовь к добродетели и демократическим ценностям, а
они верят в нечестивые ценности — биологию, химию и физику.
Факты и формулы этих наук их лживые голоса произносят твердо —
они разносятся по всей классной комнате. Они говорят, что все
происходит от безжалостных слепых атомов — это они придают
холодную тяжесть железу, прозрачность стеклу, крепость клею,
волнение плоти. Электроны текут по медным проводам и через
затворы компьютера и просто по воздуху, превращая взаимодействие
дождевых капель в молнию. Правдиво лишь то, что можно измерить и
по этой мерке вычислить. Все остальное — эфемерная мечта, которую
мы называем своим естеством.
Ахмаду восемнадцать лет. Начало апреля — снова зелень, зерно за
зерном попадает в унылые расщелины города. Ахмад смотрит вниз с
высоты своего нового роста и думает, что для насекомых, невидимых в
траве, он казался бы Богом, обладай они сознанием, как он. За
последний год он вырос на три дюйма, стал шести футов высотой —
опять невидимые материалистические силы сработали в нем по своему
хотению. Он считал, что уже не вырастет больше — ни в этой жизни,
ни в следующей. «Если существует следующая», — прошептал
сидящий в нем чертенок. Что, помимо пылких и божественно
вдохновенных слов Пророка, доказывает, что есть следующая жизнь?
Где она сокрыта? Кто будет поддавать жар кипящим котлам в Аду?
Какой бесконечный источник энергии будет поддерживать пышность
Рая, кормить его чернооких гурий, насыщать соком их тяжелые
висящие плоды, наполнять ручьи и бьющие фонтаны, в которых Бог,
как написано в девятой суре Корана, получает извечное удовольствие?
Как быть со вторым законом термодинамики?
Смерть насекомых и червей, чьи тельца быстро поглощаются
землей и травами, и гудроном дорог, словно некий дьявол пытается
подсказать Ахмаду, что и его собственная смерть будет столь же
малозначимой и окончательной. Идя в школу, он заметил на тротуаре
блестящую спиральку ихора, божественную сукровицу из тела какогото низшего существа — червя или змейки, от которого только и
остается такой след. Куда двигалось это существо — его путь
спиралью вился внутрь себя? Если оно стремилось убраться с жаркого
тротуара, который под палящим солнцем поджаривал его насмерть, то
тщетно, ибо двигалось оно роковыми кругами. Но никакого тельца не
осталось в центре спирали.
Так куда же исчезло тельце? Быть может, его подхватил Господь и
отправил прямиком в Рай. Учитель Ахмада шейх Рашид, имам в
мечети, что наверху дома по улице Уэст-Мэйн-стрит 2781½, говорит
ему, что, согласно священной традиции, записанной в Хадифе, такое
случается: посланец, ехавший на белом крылатом коне Бураке, был
направлен ангелом Гавриилом через семь небес в такое место, где он
молился с Иисусом, Моисеем и Авраамом, а потом вернулся на землю
и стал последним пророком, главным. Его приключения в тот день
доказывает след от копыт, четкий и ясный, что оставил Бурак на скале
под священным храмом в центре Аль-Квудса, который неверные и
сионисты, чьи страдания в печах Ханаана хорошо описаны в седьмой,
и в одиннадцатой, и в пятнадцатой сурах Книги из Книг, назвали
Иерусалимом.
Шейх Рашид читает с очень красивым произношением сто
четвертую суру о Хулителе, Сокрушающем огне:
А что дает тебе знать, что такое «сокрушилище»?
Огонь Аллаха воспламененный,
Который вздымается над сердцами!
Он над ними воздвигнут сводом
на колоннах вытянутых[1].
Когда Ахмад пытается найти среди образов написанного поарабски Корана — среди колонн вытянутых (fi ‘amadin mumaddada) и
свода, вздымающегося над сердцами тех, что сжались от ужаса и
впились взглядом в нависший туман от раскаленного огня (nāri l-lābi
‘l-mūqada), — хотя бы намек на то, что в какой-то момент настанет
благодатное послабление и передышка от Хулителя, имам опускает
глаза, которые неожиданно оказываются светло-серыми, мутными и
бегающими, как у кафирок, и говорит, что эти описания даны
образным языком Пророка. На самом деле они изображают жгучую
тягость жизни вдали от Бога и наше горячее раскаяние в грехах,
совершенных против Его повелений. Но Ахмаду не нравится голос,
каким шейх Рашид говорит это. Это напоминает ему неубедительные
голоса учителей в Центральной школе. Ему слышатся интонации
Сатаны — голос отрицания в голосе утверждения. Пророк имел в виду
огонь физический, говоря о сокрушающем огне, — Мохаммед не мог
слишком часто превозносить вечный огонь.
Шейх Рашид ненамного старше Ахмада — быть может, лет на
десять, быть может, на двадцать. На его белом лице есть несколько
морщинок. Движения у него робкие, но точные. За те годы, на которые
он старше Ахмада, мир ослабил его. Когда в голосе имама появляется
отзвук нашептываний грызущих его дьяволят, Ахмад чувствует, как в
нем нарастает желание подняться и раздавить их подобно Богу,
зажарившему бедного червя в центре спирали. Вера студента
превышает веру учителя: шейх Рашид боится сесть на крылатого
белого коня ислама, неудержимо несущегося вперед. Он старается
смягчить слова Пророка, увязать их с человеческим разумом, но они не
должны увязываться — они кинжалом врезаются в мягкость человека.
Аллах превыше всего. Нет Бога, кроме Него, Живущего,
Самосуществующего: Он — свет, при котором солнце кажется черным.
Он не увязывается с нашим разумом, а заставляет наш разум
склониться так низко, что лоб касается праха и след праха остается на
нем, как у Каина. Мохаммед был смертным, но он посетил Рай и
действительно жил там. Наши дела и мысли записаны в сознании
Пророка золотыми буквами подобно горящим словам из электронов,
которые создает компьютер из элементов изображения, по мере того
как мы ударяем по клавишам.
В коридорах школы пахнет духами и телесными испарениями,
жевательной резинкой и нечистой пищей кафетерия, а также одеждой
— хлопком, шерстью и синтетическими материалами, из которых
сделаны кроссовки, разогретые молодой плотью. На переменках стоит
грохот движения; шум тонким слоем прикрывает еле сдерживаемое
буйство. Иной раз, когда в конце школьного дня все успокаивается,
когда победные крики вырвавшихся на волю школьников поутихли и в
большом здании остались лишь те, кто занят внеклассной работой,
Джорилин Грант подходит к Ахмаду у его шкафчика. Он занимается
весной легкой атлетикой; она поет в клубе товарищества. Они по
меркам Центральной школы считаются «хорошими». Вера удерживает
его от употребления наркотиков и от пороков, правда, она же
заставляет его держаться вдали от одноклассников и занятий по
программе. Она — маленькая, пухленькая и хорошо выступает в
классе, радуя учителя. Есть подкупающая самоуверенность в том, как
ее какао-смуглые округлости заполняют одежду, которая на
сегодняшний день состоит из залатанных джинсов с блестками,
обесцвеченных на сиденье, и пурпурной, в резинку, майки,
одновременно более длинной и более короткой, чем следует. Голубые
пластиковые заколки стягивают назад ее блестящие волосы, до предела
выпрямляя; с пухлой мочки ее правого уха свисает ряд маленьких
серебряных колечек. Она поет в хоре, выступающем на собраниях,
песни о Иисусе Христе или о влечениях плоти — обе эти темы
отвратительны Ахмаду. Однако ему приятно, что Джорилин замечает
его, подходит к нему, как, например, сейчас, и вызывает такое чувство,
какое бывает, когда языком коснешься больного зуба.
— Не унывай, Ахмад, — поддразнивает она его. — Не может
быть, чтоб все было так уж плохо! — И покачивает своими
полуголыми плечами, приподнимая и пожимая ими, словно хочет
показать, что шутит.
— Вовсе не плохо, — говорит он. — И я совсем не грущу, —
сообщает он ей. Его длинное тело под одеждой — белой рубашкой и
черными джинсами в обтяжку — слегка покалывает после душа,
который он принял после легкой атлетики.
— Очень уж ты выглядишь серьезным, — говорит она ему. —
Научись больше улыбаться.
— Зачем? Зачем я должен этому учиться, Джорилин?
— Тебя будут больше любить.
— Мне это без разницы. Я не хочу, чтоб меня любили.
— Нет, это тебе небезразлично, — говорит она ему. — Всем
небезразлично.
— Это тебе небезразлично, — говорит он, с насмешкой глядя на
нее с высоты своего недавно обретенного роста.
Верх ее грудей, словно большие волдыри, вылезает из выреза
непристойной майки, которая внизу приоткрывает ее пухлый животик
и абрис ее глубокого пупка. Ахмад представляет себе, как ее гладкое
тело, темнее карамели, но светлее шоколада, поджаривается в том
воспламененном огне и, коробясь, покрывается пузырями; по телу его
пробегает дрожь сострадания, поскольку Джорилин старается мило
держаться с ним — в соответствии с тем, кем она себя воображает.
— Маленькая Популярная мисс, — презрительно произносит он.
Это ранит ее, и она отворачивается — толстые книги, что она
несет домой, вдавливаются в ее груди, образуя между ними глубокую
впадину.
— Да пошел ты, Ахмад, — говорит она все еще мягко,
нерешительно, ее нижняя губа под собственным нежным весом
немного опускается. Слюна у основания зубов сверкает отраженно от
трубок дневного света, проложенных по верху коридора и надежно
освещающих его. Желая спасти разговор, хотя она уже отвернулась и
вроде бы закончила его, Джорилин добавляет:
