голосовать, я бы его под зад коленом, а на его место посадила бы Эла
Шарптона.
— Какая разница, кто сидит в кресле президента. Они все хотят,
чтобы американцы были эгоистами и материалистами и играли
положенную им роль в стимулировании потребительского интереса.
Но человеческая натура требует самоотречения. Она жаждет сказать
«нет» миру вещей.
— Ты пугаешь меня, когда так говоришь. Такое впечатление, что
ты ненавидишь жизнь. — И она продолжает, раскрывая себя так же
свободно, как в пении: — По моему разумению, натура — производное
тела, она выходит из него, как цветок выходит из земли. Ненавидеть
свое тело все равно что ненавидеть себя, кости и кровь, и кожу, и
дерьмо — все, что делает тебя тобой.
Ахмад чувствует себя таким высоким, как тогда, когда стоял над
блестящим следом исчезнувшего червя или слизняка, — таким
высоким, что голова кружится, когда он смотрит вниз на эту
маленькую пухленькую девушку, чье возмущение его стремлением к
чистоте делает ее голос и губы такими живыми и быстрыми. Там, где к
ее губам подступает кожа ее лица, проходит легкая линия, похожая на
круг от какао на внутренней стороне чашки. Он думает о том, чтобы
погрузиться в ее тело, и понимает по насыщенности и легкости, с
какой появляется эта мысль, что она — от дьявола.
— Не ненавидеть свое тело, — поправляет он ее, — а не быть его
рабом. Я смотрю вокруг себя и вижу рабов — рабов наркотиков, рабов
причуд, рабов телевизора, рабов спортивных героев, которые и не
подозревают об их существовании, рабов нечестивых, рабов
бессмысленных мнений других людей. У тебя доброе сердце,
Джорилин, но ты движешься прямиком в ад, ленясь думать.
Она остановилась на тротуаре — в пустом месте без деревьев, и
он думает, что она остановилась из злости на него, из разочарования,
близкого к слезам, а потом вдруг понимает, что эта ободранная дверь с
ведущими к ней четырьмя деревянными ступенями, посеревшими
словно от бесконечного дождя, — дом Джорилин. Он по крайней мере
живет в кирпичном многоквартирном доме в северной части бульвара.
Он чувствует себя виноватым в ее разочаровании — ведь, предлагая
ему пройтись с ней, она позволила себе чего-то ждать.
— Ты из тех, Ахмад, — говорит она, поворачиваясь, чтобы войти
в дом и ставя ногу на первую ветхую ступеньку, — кто не знает, куда
он движется. Ты из тех, кто не знает, какой ждет его чертов конец.
Сидя за тяжелым, старым, круглым коричневым столом, который
они с матерью называют «обеденным», хотя никогда за ним не
обедают, Ахмад изучает брошюры Домашнего курса правил вождения
для получения коммерческих водительских прав, — их четыре, и они
связаны вместе. Шейх Рашид помог ему заказать их в Мичигане,
выписав чек на 89,50 доллара за счет мечети. Ахмад всегда считал, что
грузовики водят простофили вроде Тайленола и его команды в школе,
а оказалось, для этого требуется немало знаний, например: все
опасные материалы должны быть опознаны для всеобщего сведения
путем четырех различных наклеек размером в десять и три четверти
дюйма и уложены в форме многоугольника. Речь идет о
воспламеняющихся газах, таких как гидроген, и ядовитых,
отравляющих газах, как сжатый флюорин; есть и воспламеняющиеся
твердые материалы, как мокрый аммониевый пикрат, и
самопроизвольно воспламеняющиеся, как белый фосфор, а также
воспламеняющиеся, будучи подмоченными, как натрий. Затем есть
настоящие яды, как цианистый калий; заразные вещества, как вирус
сибирской язвы; радиоактивные вещества, как уран, и разъедающие
вещества, как жидкость батареек. Все это перевозится в грузовиках, и
о малейшей утечке (в зависимости от токсичности, испаряемости,
химической стойкости) следует сообщать ДТ (департаменту
транспорта) и АЗОС (Агентству по защите окружающей среды).
Ахмада затошнило при мысли о бумажной волоките, о всех этих
проездных бумагах с номерами, кодами и запретами. Яды нельзя
загружать вместе с животными или продуктами питания; опасные
материалы — даже в накрепко закупоренных канистрах — никогда не
должны находиться впереди, рядом с водителем; следует опасаться
жары, протечек и внезапного изменения скорости. Помимо опасных
веществ, существуют еще и ДРМ (другие регламентируемые
материалы), которые могут оказать анестезирующее, или
раздражающее, или ядовитое воздействие на водителя и его
пассажиров, такие как монохлороацетон или дифенилхлорарзин, а
также вещество, которое, пролившись, может повредить грузовик, как,
например, жидкий разъедающий бром, натронная известь,
гидрохлоридовая кислота, раствор натрия-гидрохлорида и жидкость
батареек. Ахмад теперь уразумел, что через всю страну едут опасные
материалы — сталкиваются, вытекают, горят, разъедают дороги и
лежанки в грузовиках, — словом, происходит химическая
дьявольщина, выявляющая духовный яд материализма.
Затем, сообщают ему буклеты, при перевозке жидкостей в
грузовиках-танкерах
учитывается
утечка,
иначе
именуемая
«незаполненный объем», то есть количество жидкости, которое может
отсутствовать в грузовике, чтобы танкер не взорвался, если его
содержимое прольется при перевозке, а температура повысится до ста
пятидесяти градусов. Кроме того, водитель грузовика-танкера должен
следить за повышением уровня жидкости, что более опасно в танкерах
с так называемым гладким стволом, чем в тех, где есть отражательные
перегородки или герметически закрытые отделения. Но даже и такие
грузовики на резком повороте могут накрениться и перевернуться.
Внезапная остановка на красный свет или у знака «стой» может
столкнуть грузовик с впередистоящим. Однако правила санитарии
запрещают возить молоко или фруктовые соки в танкерах с
отражательными перегородками — с ними труднее чистить танкеры и
отсюда возможно заражение. Перевозки полны опасностей, о которых
Ахмад никогда не думал. Его, однако, возбуждает мысль, что он —
подобно пилоту «Боинга-727» или капитану супертанкера, или
крошечному мозгу бронтозавра — поведет большую машину сквозь
хитросплетения страшных случайностей на безопасную стоянку. И он
рад видеть в Правилах вождения грузовиков почти религиозную
заботу о целомудрии.
Кто-то стучит в дверь — время без четверти восемь вечера. Этот
звук, раздавшийся недалеко от стола, где Ахмад занимается при свете
старой лампы на подставке, вытягивает его из погружения в
незаполненный объем и тоннаж, выброс и утечку. Его мать мгновенно
появляется из спальни, которая одновременно служит ей студией, и
идет — вернее, спешит — ответить на стук, по дороге взбивая свои
редкие рыжие волосы, окрашенные хной и длиной до шеи. Она
относится к непонятным вторжениям с большей надеждой, чем Ахмад.
А он — через десять дней после посещения службы неверных — все
еще нервничает по поводу того, что ступил на территорию Тайленола:
этот задира и его команда могут подстеречь его как-нибудь, даже
вечером, вызвав из дома.
Не исключено — хотя и едва ли, — что это стучал посланный от
шейха Рашида. У наставника Ахмада всего два-три послушника.
Последнее время он выглядит на пределе, словно что-то гнетет его, —
он кажется Ахмаду этакой изящной отточенной частью структуры, на
которой лежит большая тяжесть. На прошлой неделе имам показал
свой нрав ученику, когда они обсуждали стих из третьей суры: «Пусть
неверные не думают, что дни, какие мы отпускаем им, — это хорошие
для них дни! Мы отпускаем им эти дни, только чтобы они умножили
свои грехи! Уделом их будет позорное наказание!» Ахмад посмел
спросить своего учителя, нет ли в этой издевке элемента садизма, как и
во многих схожих стихах.
Он отважился сказать:
— Разве цель Бога, изложенная Пророком, состоит не в том,
чтобы обратить в свою веру неверных? В любом случае не должен ли
Он проявить милосердие, а не злорадствовать по поводу их страданий?
Имам сидел к нему в профиль, нижнюю половину его лица
скрывала подстриженная борода с проседью. У него был тонкий, с
горбинкой, нос и кожа на щеках бледная, но не такая бледная, как у
англосаксов или ирландцев, веснушчатая, быстро краснеющая, как у
матери Ахмада (тенденция, которую молодой человек, к сожалению,
унаследовал), а белая, как воск, даже неподвластная времени, как у
йеменцев. Лиловые губы имама дернулись в гуще бороды.
Он спросил:
— А тараканов, что выползают из-под плинтусов или из-под
раковины, ты жалеешь? А мух, что жужжат над пищей на столе,
расхаживают по ней своими грязными лапками, которые только что
плясали на фекалиях и на падали, — ты их жалеешь?
По правде, Ахмад жалел их, наблюдая, как целая популяция
насекомых копошится у ног святых людей, но, понимая, что любая
оговорка или знак, указывающий на продолжение дискуссии, разозлит
учителя, ответил:
— Нет.
— Нет, — не без удовлетворения согласился с ним шейх Рашид и
ухоженной рукой слегка подергал свою бородку. — Ты хочешь их
уничтожить. Они раздражают тебя своей грязью. Они оккупируют
твой стол, твою кухню; они устроятся на пище, которую ты будешь
отправлять в рот, если ты не уничтожишь их. У них нет чувств. Они
посланцы Сатаны, и Бог без пощады уничтожит их в Судный день. Бог
насладится их страданием. Вот и ты поступай так же, Ахмад. Считать,
что тараканы заслуживают милосердия, значит, ставить себя выше арРахима, считать, что ты милостивее Всемилостивого.
Ахмаду показалось, что, как и с раем, учитель пользуется
метафорой в качестве щита от реальности. У Джорилин, хоть она и
неверная, есть чувства — они сказываются в том, как она поет и как
другие неверные воспринимают пение. Но не дело Ахмада спорить —
его дело выучиться, занять отведенное ему место в обширной
структуре ислама, видимой и невидимой.
Его мать поспешила открыть дверь, возможно, в ожидании когонибудь из своих друзей-мужчин, однако Ахмад слышит ее голос,
удивленный, но не встревоженный, а почтительный. Вежливый
усталый голос, слегка знакомый Ахмаду, представляется, как мистер
Леви, воспитатель-наставник из Центральной школы. Ахмад вздохнул
свободно: значит, это не Тайленол или кто-то из мечети. Но почему
мистер Леви явился? После их встречи Ахмаду было не по себе:
наставник был явно недоволен планами Ахмада на будущее и проявлял
желание вмешаться.
Как он добрался так далеко, до этой двери? Это многоквартирный
дом — один из трех, построенных двадцать пять лет тому назад на
месте ряда домишек, соединенных друг с другом общей стеной и до
того обветшалых и пропитанных наркотиками, что администраторы в
Нью-Проспекте
решили
заменить
их
десятиэтажными
многоквартирными домами — все будет лучше. А кроме того,
прикинули они, на земле, принадлежащей по праву видным
домовладельцам, можно разбить парк с площадками для игр и в
дополнение проложить через парк дорогу, что ускорит торговлю с
городами, где преобладает «лучший элемент». Однако — совсем как
при осушке малярийных болот — проблемы не исчезли: торговлю
захватили сыновья бывших перекупщиков наркотиков, а наркоманы
стали использовать скамейки в парке, и кусты, и лестницы в домах, а
по ночам носились туда-сюда по коридорам. Первоначально
планировалось у каждого входа иметь охрану, но городу пришлось
провести сокращение бюджета, и в маленьких конторках с
телевизорами, показывающими коридоры и входные двери, не всегда
сидят люди. Иногда на двери часами висит сделанная от руки надпись:
«Вернусь через 15 минут». По вечерам в это время жильцы и
посетители беспрепятственно проникают в здание. Вот так, должно
быть, вошел и мистер Леви, проштудировал почтовые ящики, сел в
лифт и постучал в их дверь. И сейчас стоял по эту сторону двери,
возле кухни, и более громко и более официально, чем в беседе с
Ахмадом, представлялся. Тогда он казался ленивым и до смерти
уставшим. Лицо у матери Ахмада пылает, голос звучит пронзительно,
и она быстро говорит — она возбуждена этим визитом представителя
далекой от нее бюрократии, которая давит на их одинокие жизни.
Мистер Леви чувствует ее волнение и старается держаться
спокойно.
— Прошу прощения за вторжение в вашу жизнь, — говорит он,
обращаясь к некой точке между стоящей матерью и сидящим сыном,
который так и не поднялся из-за коричневого стола. — Но когда я
попытался позвонить вам по телефону,
