бумагах Ахмада, автомат сообщил мне, что телефон отключен.
— Нам пришлось это сделать после катастрофы одиннадцатого
сентября, — поясняет мать, все еще немного задыхаясь. — Мы
получали звонки, полные такой ненависти. Против мусульман. Я
сменила номер, и он не значится в телефонных книгах, хотя телефон и
обходится нам на два доллара в месяц дороже. Но это стоит того, уж
вы поверьте.
— Мне очень жаль это слышать, миссис… мисс… Маллой, —
говорит наставник и в самом деле выглядит опечаленным в большей
мере, чем обычно.
— Было всего один или два звонка, — встревает Ахмад. —
Ничего страшного. Большинство людей держались спокойно. То есть
мне было всего пятнадцать лет, когда это произошло. Кто мог винить
меня в этом?
Его мать, с этой своей возмутительной манерой делать из мухи
слона, говорит:
— Был не один и не два звонка, уж вы поверьте, мистер Левайн.
— Леви. — Он все хочет объяснить, почему он явился. — Я мог
вызвать Ахмада к себе в кабинет в школе, но мне хотелось поговорить
с вами, мисс Маллой.
— Пожалуйста, зовите меня Тереза.
— Тереза. — Он подходит к столу и заглядывает Ахмаду через
плечо. — Я вижу, уже взялся за дело. Готовишься к главному экзамену.
Я уверен, ты понимаешь, что пока тебе не стукнет двадцать один,
лучше тройки не жди. Никаких тракторов с прицепом, никаких
опасных материалов.
— Да, я знаю, — говорит Ахмад, упорно глядя вниз, на страницу,
которую он пытается штудировать. — Но это оказалось интересным.
Мне захотелось все это изучить.
— Отлично, мой друг. Для такого умного молодого человека это
должно быть совсем просто.
Ахмад не боится доказывать что-то мистеру Леви. Он говорит
ему:
— Тут всего куда больше, чем можно подумать. Тут много строгих
правил, а потом все эти части грузовика и какой за ними нужен уход.
Ведь не хочется, чтобы грузовик сломался — это может быть опасно.
— О’кей, изучай это, сынок. Но не позволяй, чтобы это мешало
твоим школьным занятиям — остался еще месяц учиться и полно
экзаменов. Ты ведь хочешь окончить школу, верно?
— Да, хочу. — Он не хочет препираться по поводу всего, хотя и
обижается на этот намек на угрозу. Они до смерти хотят, чтобы он
окончил школу, чтобы они избавились от него. Окончить ради чего?
Чтобы влиться в империалистическую экономическую систему,
созданную на благо богатых христиан.
Мистер Леви, слыша, каким неприветливым тоном он
разговаривает, спрашивает:
— Ты не возражаешь, если я минутку поговорю с твоей матерью?
— Нет. Почему я стану возражать? И что будет, если я возражу?
— Вы ведь хотели видеть меня? — подтверждает женщина,
стремясь прикрыть грубость сына.
— Очень накоротке. Еще раз, миссис… мисс… не важно: Тереза!..
Извините, что тревожу вас, но когда мне что-то не дает покоя, такой уж
я человек, что не успокоюсь, пока чего-то не предприму.
— А вы не хотели бы чашечку кофе, мистер?..
— Джек. Моя мать дала мне имя Джейкоб, но люди зовут меня
Джек. — Он смотрит на ее лицо, красное, в веснушках, с
встревоженными глазами навыкате. Она явно стремится угодить.
Родители больше не уважают школьный персонал, как прежде, а для
некоторых родителей ты враг, как и полиция, — только смехотворный,
потому что у тебя нет оружия. Но эта женщина, хоть она и более
молодого, чем он, поколения, однако, подозревает он, достаточно
взрослая, чтобы получить образование в приходской школе и
научиться уважению у монахинь. — Нет, благодарю, — говорит он
ей. — В любом случае я плохо сплю.
— Я могу дать вам без кофеина, — предлагает она уж слишком
настырно. — Вы пьете растворимый? — Глаза у нее светло-зеленые,
как были в прошлом бутылки для кока-колы.
— Вы меня соблазнили, — сдается он. — Только, если можно,
побыстрее. Куда можем мы пройти, чтобы не мешать больше Ахмаду?
На кухню?
— Там слишком неопрятно. Я еще не вымыла посуду. Надеялась
порисовать, пока есть какие-то силы. Пойдемте в мою студию. У меня
есть там плитка.
— В студию?
— Я так это называю. Я там и сплю. Не обращайте внимания на
постель. Приходится использовать эту комнату для всех моих нужд,
чтобы у Ахмада была своя жизнь в своей комнате. Мы многие годы
жили с ним в одной комнате, — пожалуй, слишком долго. В этих
дешевых квартирах стены точно бумажные.
Она открывает дверь, из которой вышла десять минут тому назад.
— Ого! — произносит Джек Леви, входя. — Ахмад, по-моему,
говорил мне, что вы рисуете, но…
— Я стараюсь создавать вещи более крупные и более яркие. Я
вдруг осознала, что жизнь так коротка — зачем заботиться о деталях?
Перспективу, тени, ногти… всего этого люди не замечают, а ваши
коллеги, другие художники, обвиняют вас в том, что вы иллюстратор.
Некоторые из тех, с кем я постоянно имею дело, как, например,
магазин подарков в Риджвуде, который много лет продает мои
картины, немного озадачены этим избранным мною новым
направлением, а я говорю им: «Ничего не могу с собой поделать —
такой я выбрала путь». Если не растешь, тогда умираешь, верно?
Обойдя небрежно застеленную постель с неровно подотканным
одеялом, он, прищурясь, уважительно оглядывает стены.
— Вы действительно продаете это?
И тотчас жалеет, что так выразился. Она занимает
оборонительную позицию.
— Не всё. Даже Рембрандт и Пикассо не все продавали сразу.
— О нет, я не то имел в виду… — оправдывается он. —
Поразительные у вас картины… входя к вам, не ожидаешь такого.
— Я экспериментирую, — говорит она, смягчаясь и желая
продолжить разговор, — работаю прямо из тюбика. А зритель
смешивает краски своим глазом.
— Потрясающе, — говорит Джек Леви, надеясь закончить эту
часть беседы. Это не его область.
Она разогревает чайник с водой на маленькой электроплитке, что
стоит на письменном столе, крышка которого вся в пятнах от пролитых
или вытертых красок. Леви находит ее картины весьма дикими, но ему
нравится здешняя атмосфера, беспорядок и падающий сверху льдистобелый флюоресцентный свет. Запах краски действует на него, как
запах деревянных стружек, когда в далекие времена вещи создавали
вручную, сидя согнувшись, в своих коттеджах.
— Может, вы предпочитаете чай из трав? — говорит она. — От
настоя ромашки я засыпаю как младенец. — Она бросает на него
взгляд, проверяя. — Вот только через четыре часа просыпаюсь. — Она
не добавляет: «Потому что надо пописать».
— Да, — говорит он. — В этом проблема.
Получив отпор и понимая это, она краснеет и занимается
чайником, из дырки в крышке которого уже идет струйка пара.
— Я забыла, чтó вы сказали про чай. Ромашка или что?
Он противится этому стремлению женщины следовать новым
веяниям. Следующим шагом будет появление хрусталя и китайских
палочек.
Он говорит:
— По-моему, мы договорились о растворимом кофе, хотя он
всегда бывает обжигающе горячим.
Она по-прежнему очень красная под россыпью веснушек.
— Если вы так считаете, то, может, вообще ничего не хотите.
— Нет, нет, мисс… миссис… — Он перестает пытаться ее
назвать. — Что угодно мокрое и горячее устроит меня. Что угодно. Вы
очень любезны. Я не ожидал…
— Я приготовлю кофе без кофеина и посмотрю, что там делает
Ахмад. Он не любит заниматься, когда я не заглядываю в общую
комнату: он, понимаете ли, считает, что иначе не получает признания
за свои труды!
Тереза исчезает, а когда снова появляется с пузатой банкой
коричневой пудры в руке — крепкой рабочей руке с короткими
ногтями, — Джек уже выключил плитку, чтобы кипящая вода не
вылилась. Ее материнские обязанности заняли несколько минут: Джек
слышал ее подтрунивавший высокий женский голос и чуть более
низкий голос сына, который — так знакомо Джеку по школе — нудил
и бурчал в ответ что-то нечленораздельное, словно само
существование взрослых являлось для молодежи жестоким и
ненужным испытанием. Джек пытается построить на этом разговор:
— Значит, вы видите в вашем сыне весьма типичного среднего
восемнадцатилетнего парня?
— А разве он не такой?
Ее материнские чувства уязвлены — она выкатывает на него свои
зеленые, как бериллы, глаза с бесцветными ресницами, которые она,
должно быть, время от времени красит, но не сегодня и не вчера.
Волосы у линии волос у нее более светлого, более мягкого оттенка,
тогда как на макушке они металлически-рыжие. Положение ее губ, —
а пухлая верхняя губа слегка приподнята, как бывает у напряженно
слушающих людей, — говорит о том, что он исчерпал ее запас
дружелюбия. Он понимает, что она — человек решительный — теряет
терпение.
— Возможно, — говорит он ей. — Но что-то сбивает его с
толку. — И Джек переходит к делу, которое привело его сюда: —
Послушайте. Он же не хочет быть шофером грузовика.
— Не хочет? А он считает, что хочет, мистер…
— Леви, Тереза. Звучит, как «Полевее», только пишется иначе.
Кто-то по какой-то причине давит на Ахмада. Он может иметь работу
куда лучше, чем быть шофером грузовика. Он умный, подтянутый
малый, у него на многое свои взгляды. Я хочу, чтобы он набрал
каталогов местных колледжей, куда еще можно поступить. Для
поступления в Принстон и Пени уже слишком поздно, но в колледж
Нью-Проспекта — вы наверняка знаете, где он находится: наверху, за
водопадами, — а также в Фейрлей-Диккинсон и в Блумфилд он может
попасть и может ездить в любой из них, если вам не осилить для него
комнату и питание. Главное для него — начать где-то, и в зависимости
от того, как у него пойдут дела, надеяться, что он сможет перебраться
в заведение получше. Любой колледж, сообразуясь со своей
политикой, хочет многообразия, и вашего мальчика с выбранной им
религией и — извините — при его этнической мешанине меньшинства
с меньшинством… да они сцапают его.
— А чему он будет учиться в колледже?
— Чему все учатся: будет изучать науку, искусство, историю.
Историю человечества, цивилизации. Как мы дошли до того, чтó
имеем сегодня и что будет дальше. Социологию, экономику, даже
антропологию — что больше увлечет его. Дайте ему самому
определиться. Немногие студенты в наши дни сразу осознают, чего
они хотят, да и те, что знают, — меняют свое мнение. В этом задача
колледжа — дать вам возможность изменить свое мнение, чтобы вы
лучше приспособились в двадцать первом веке. Вот я уже не могу.
Когда я учился в колледже, кто слышал про компьютерную науку? Кто
знал про геномы и как они могут прокладывать путь эволюции? Вот
вы — вы ведь намного моложе меня, — возможно, сможете
измениться. Эти ваши картины в новом стиле — вы уже положили
этому начало.
— На самом-то деле они, право же, в очень консервативном
стиле, — говорит она. — Старомодные абстракции. —
Распахнувшиеся было губы закрылись: его высказывание о живописи
было глупым.
А он спешит завершить свой бросок:
— Так вот Ахмад…
— Мистер Леви. Джек. — Она стала другим человеком, сидя со
своим обжигающим кофе без кофеина на некрашеном и никогда не
бывшем полированным кухонном табурете. Она закуривает сигарету и
ставит на перекладину ногу в синей парусиновой туфле на каучуковой
подошве, затем кладет на нее другую ногу. Ее брюки — белые джинсы
в обтяжку — обнажают щиколотки. Голубые вены испещряют белую
кожу, белую ирландскую кожу; щиколотки костистые, тонкие по
сравнению с мякотью остального тела. Бет на двадцать лет больше,
чем этой женщине, и за это время тело ее опустилось, вылезло из
туфель
