ехала с ним в машине. Я говорила ему: «Ведь речь идет и о моей
жизни». Я спрашивала его: «Как ты намерен стать американцем, если
не умеешь вести машину?»
Каким образом Омар стал предметом их разговора? Неужели
Джек Леви — единственный на свете человек, которого интересует
будущее юноши?
— Вы должны помочь мне, — взволнованно говорит он
матери, — чтобы будущее Ахмада больше соответствовало его
потенциалу.
— Ох, Джек, — говорит она, небрежно поводя сигаретой и слегка
качнувшись на своем табурете, этакая сибилла, вещающая, сидя на
треножнике. — Да разве люди не обнаруживают свой потенциал, как
вода свой уровень? Я никогда не считала людей кусками глины, из
которой лепят. Образ человека уже сидит внутри его, с самого начала.
Я относилась к Ахмаду как к равному с тех пор, как ему исполнилось
одиннадцать, когда он начал так интересоваться религией. Я поощряла
его в этом. Я забирала его из мечети после школы в зимние месяцы.
Должна сказать, этот его имам почти ни разу не вышел, чтобы
поздороваться. Могу сказать, ему неприятно было пожимать мне руку.
Он никогда не проявлял ни малейшего желания обратить меня в свою
веру. Если бы Ахмад ступил на другой путь, если бы он совсем
отвернулся от Бога, как я, я бы и это ему позволила. Для меня религия
складывается из отношения. Это как сказать «да» жизни. Ты должен
верить, что в этом состоит цель, или ты пойдешь ко дну. Когда я
рисую, я просто обязана верить, что родится красота. Создавая
абстракции, ты не изображаешь красивый пейзаж или вазу с
апельсинами — ты передаешь, что сидит в тебе. Иными словами, надо
закрыть глаза и прыгнуть. Надо сказать «да».
Выговорившись, она перегибается к своему рабочему столу и
гасит сигарету в банке, служащей пепельницей. От этого усилия
рубашка плотнее обтягивает ее грудь, а глаза выкатываются. Она
обращает взгляд своих светло-зеленых, как стекло, глаз на своего гостя
и добавляет, словно только что об этом подумав:
— Если Ахмад так верит в Бога, пусть Бог и заботится о нем. —
И, смягчая то, что могло показаться бесчувственным и сказанным
бездумно, произносит со слезой: — Ваша жизнь не должна находиться
под контролем. Мы же не контролируем наше дыхание, наше
пищеварение, биение нашего сердца. Надо пользоваться жизнью.
Пусть случится что случится.
Их разговор стал таким странным. Она почувствовала его
смятение, его отчаяние в четыре часа утра и теперь успокаивает его,
массируя своим голосом. Ему это нравится, но до того момента, когда
женщины начинают обнажать перед ним свою душу. Однако он уже
слишком долго пробыл тут. Бет будет недоумевать: он сказал ей, что
должен завернуть в Центральную школу за материалами.
— Спасибо за кофе без кофеина, — говорит он. — Меня уже стало
клонить в сон.
— Меня тоже. А мне надо быть на работе в шесть.
— В шесть?
— Ранняя смена в Сент-Фрэнсисе. Я помощница медсестры. Я
никогда не хотела быть медсестрой — слишком хорошо надо знать
химию, ну и потом обладать административными способностями: это
так же важно для сестер, как и для врачей. А помощники медсестер
делают то, что раньше делали сестры. Я люблю работать руками —
делать для людей то, в чем они нуждаются. Подавать судно. Вы же не
думаете, что я живу на это? — И она указывает своими умелыми
руками с коротко остриженными ногтями на пестрые стены.
— Нет, — признается он.
А она небрежно продолжает:
— Это мое хобби, мое самоутешение — мое блаженство, как
несколько лет назад говорил тот мужчина на телевидении. Кое-что,
конечно, покупают, но это едва ли важно для меня. Живопись — моя
страсть. А у вас нет страсти, Джек?
Он отступает: она начинает казаться одержимой, этакая жрица на
своем треножнике со змеями в волосах.
— В общем, нет. — Утром он встает с кровати, сбрасывая с себя
одеяло, словно свинцовую плиту, и, нагнув голову, сбычившись,
устремляется провожать детей, покидающих школу и погружающихся
в трясину мира. — А вы никогда не думали, ухаживая за больными, —
не удержавшись, добавляет он, — посоветовать Ахмаду стать врачом?
У него есть чувство собственного достоинства, хорошая внешность.
Будь я болен, я бы доверил ему свою жизнь.
Глаза
ее
сощуриваются,
она
становится
практичной
«простолюдинкой», как говорила ее мать главным образом про других
женщин.
— Медицинское образование, Джек, — это долгая и дорогая
тягота. И врачи — уж я это знаю — все время жалуются на обилие
бумажной волокиты и на то, как ими командуют страховые компании.
В свое время это была профессия, пользовавшаяся уважением и
дававшая приличные деньги. Но медицина теперь не та, чем была
раньше. Со временем она будет так или иначе национализирована, и
врачи будут получать, как школьные учителя.
Он смеется этой маленькой выдумке. У нее полно живых
придумок.
— И в этом нет ничего хорошего, — признает он.
— Дайте ему найти свою страсть, — советует она наставнику. —
На данный момент это грузовики, жажда передвижения. Он говорит
мне: «Мам, я должен повидать мир».
— Насколько я понимаю, имея лицензию коммерческого водителя,
он увидит до двадцати одного года только Нью-Джерси.
— Это уже начало, — говорит она и соскальзывает с табурета.
Она не застегнула две верхние пуговки своей испачканной
краской мужской рабочей рубашки, и он видит, как подпрыгивают ее
груди. В этой женщине содержится много «да».
Но разговор окончен: уже восемь тридцать. Леви тащит
невостребованные каталоги колледжей через комнату, где все еще
занимается парень, и останавливается у старого громоздкого темного
круглого стола, доставшегося от кого-то в наследство и напомнившего
ему унылую громоздкую мебель, что стояла в доме его родителей и
дедов на Тотова-роуд, где он вырос. Сзади шея Ахмада кажется
уязвимо тонкой, а поверху его аккуратных, прижатых ушей рассыпаны
унаследованные от матери веснушки. Леви, пошатываясь, опускает
каталоги на край стола и через белую рубашку дотрагивается до плеча
парня.
— Ахмад, пролистай их, когда у тебя будет время, и посмотри, не
заинтересует ли тебя что-нибудь настолько, чтобы поговорить об этом
со мной. Еще не поздно изменить свое решение и подать бумаги.
Парень, почувствовав прикосновение, откликается:
— Вот тут кое-что интересное, мистер Леви.
— Что же? — Леви легче общаться с парнем после разговора с его
матерью.
— Вот типичный вопрос, который они зададут.
Леви читает через его плечо:
- Вы ведете грузовик-цистерну, и передние колеса
начинают скользить. Что скорее всего вы должны
предпринять?
а. Вы повернете руль, насколько необходимо, чтобы
удержать контроль над машиной.
б. Выброс жидкости выправит трейлер.
в. Выброс жидкости выправит тягач.
г. Будете ехать прямо и продолжать вести машину
независимо от того, сколько придется рулить.
— Похоже, ситуация весьма скверная, — признает Леви.
— Каков, по-вашему, должен быть ответ?
Ахмад учуял приближение Леви, затем почувствовал
бесцеремонное отравляющее прикосновение. А теперь еще рядом с его
головой живот Леви, его тепло и запах, несколько запахов — смесь
пота и алкоголя, еврейства и безбожия, нечистый запах, порожденный
разговором с матерью Ахмада, смущающей его матерью, которую он
старается спрятать, сохранить для себя. Два взрослых голоса
омерзительно флиртовали, двое немолодых нечестивых животных
сближались в соседней комнате. Мистер Леви, накупавшись в ее
болтовне, ее непреодолимом желании навязать миру сентиментальное
представление о себе, теперь счел, что имеет право выступить перед ее
сыном в роли отца, друга. Жалость и самоуверенность подтолкнули его
к этой неслыханной пахучей близости. Однако Коран требует от
правоверных учтивости — этот еврей хоть и незваный гость, но все же
гость в шатре Ахмада.
Незваный гость не спеша отвечает:
— Не знаю, мой друг. С выбросом жидкости мне не часто
приходится иметь дело. Я, пожалуй, выбрал бы «а» — поворот руля.
Ахмад говорит тихо, скрывая бурлящее в нем ликование:
— Нет, правильный ответ «г». Я нашел его на странице ответов,
которую нам дают.
В находящемся возле его уха животе раздается урчание, и из
находящегося выше невидимого лица раздается:
— Хм… Да не забивай себе голову вождением. Того рода, о чем
рассказывала мне твоя мать. Расслабься. Последуй своему счастью.
— Через некоторое время, — поясняет Ахмад, — грузовик сам
потеряет скорость.
— Такова воля Аллаха, — говорит мистер Леви, пытаясь сострить
или проявить дружелюбие, пытаясь протиснуться туда, где накрепко
заперто нутро Ахмада, накачанное Всеобъемлющим.
Граница Центральной школы и ее обширных в прошлом угодий с
частной собственностью города стала с годами более сложной, когда
неогороженные игровые поля протянулись за ней вплоть до улицы,
застроенной домами в викторианском стиле, до того разнообразными и
стоящими так далеко друг от друга, что казалось, это находится не в
городе, а в предместье. Этот район к северо-западу от потрясающего
Городского совета был обиталищем среднего класса, наживавшего
деньги на фабриках, расположенных вдоль реки, неподалеку от
многоквартирных домов в нижней части процветавшего тогда центра.
Но эти, похожие на загородные, дома, вспоминает Джек, стали сдавать
в аренду. Подрядчики в погоне за прибылью разбили их на квартиры и
разделили большие лужайки перед ними, а то и вовсе их
ликвидировали, чтобы возвести там солидные блоки дешевых
сдвоенных домов. Рост населения и вандализм сказались на зеленых
просторах школьной собственности и со временем вынудили пойти на
то, что различные городские советы сочли удачным и выгодным
шагом, а именно: перенести футбольное поле, которое весной
превратилось в беговые дорожки, а также бейсбольное поле, дальняя
часть которого в сезон футбола становилась футбольным полем для
юниоров, на купленную землю всего в пятнадцати минутах езды на
автобусе, принадлежавшую ранее молочной ферме «Молочное
хозяйство Уилан и сыновья», чье молоко снабжало кальцием кости
многих поколений молодых обитателей Нью-Проспекта. А указанные
выше поля превратились в скученные трущобы.
Большая школа и ее многочисленные службы были затем
обнесены стеной итальянскими каменщиками, чье сооружение было
впоследствии увенчано сверкающими витками колючей проволоки.
Замуровывание произошло постепенно — в ответ на различные
жалобы и инциденты с причиненным ущербом и малеванием
граффити. Обезображенные ржавеющие части зданий создавали
неожиданные уголки уединения — так было с несколькими
квадратными ярдами потрескавшегося цемента, находившимися рядом
с наполовину похороненным желтым кирпичным зданием, где в свое
время стояли гигантские котлы, которые работали на угле и посылали
поистине нокаутировавшие струи пара в каждую классную комнату. На
одной желтой кирпичной стене висит баскетбольный щит, на котором
кольцо корзины накренено почти вертикально мальчишками, в
подражание профессионалам которые забрасывают мяч и повисают на
нем. В двадцати шагах оттуда, в основном здании, двойные двери с
противоударными рейками на внутренней стороне в теплую погоду
открыты настежь; за ними — стальная лестница, которая ведет в
подвальное помещение, в разных концах которого находятся
раздевалки для мальчиков и девочек, а между ними — кафетерий и
лавки, торгующие деревянными и механическими изделиями для
учеников. А под ногами сквозь трещины в цементе пробиваются
ползучие сорняки, и коровяк, и одуванчики, и разные крошечные,
блестящие, как кофейные зерна, частицы земли, которая лежит под
цементом и которую вытащили на поверхность муравьи. А там, где
цемент был сильно поврежден и превращен в порошок, корни пустили
более высокие растения — портулак, и кирказон змеевидный, и
подмаренник, и различные виды маргариток, протягивающие тощие
ростки удлиняющемуся дневному свету.
В этом грязном, заброшенном месте, ни на что не годном со своей
деформированной баскетбольной корзиной, — разве что для того,
чтобы курнуть, или нюхнуть наркотика, или глотнуть спиртного, или
устроить схватку между поссорившимися мальчишками, Тайленол
подступает к Ахмаду, который все еще в шортах для бега. Школьный
автобус привез его на стоянку после занятий спортом на бывшей
ферме, что в пятнадцати минутах езды от школы. Сегодня у Ахмада
десять минут
