кварталов до мечети на свой урок Корана, который бывает два раза в
неделю; он надеялся немного сократить путь, пройдя через двойные
двери, которые должны быть открыты. В это время, когда занятия в
школе уже давно закончились, здесь обычно пусто, разве что два-три
девятиклассника, смирившись с тем, что корзина висит под таким
углом, воспользуются ею, чтобы побросать мяч. Но сегодня, словно
благодатная погода решила устроить передышку, тут собралась
разношерстная группа черных и латиноамериканцев — на их
принадлежность к той или иной команде указывали синие и красные
пояса на свисающих широких трусах да ленты на голове и облегающие
голову шапочки.
— Эй! Ты, араб!
Тайленол стоит прямо перед ним с несколькими другими парнями
в обтягивающих мускулатуру синих майках. Ахмад чувствует свою
уязвимость — он почти голый в коротких трусах для бега, полосатых
носках, легких кроссовках и майке, промокшей от пота спереди и на
спине, где темные пятна похожи на бабочек; он сознает, что выглядит
красиво со своими длинными голыми ногами, а красота оскорбляет
головорезов во всем мире.
— Ахмад, — поправляет он и стоит, застыв, чувствуя, как из пор
выходит жар, возникший от напряжения, от бега и раздирающих
сердце прыжков. Он весь блестит, и глубоко сидящие глазки Тайленола
сужаются, глядя на него.
— Я слышал, ты ходил в церковь послушать, как поет Джорилин.
С чего бы это?
— Она попросила меня.
— Ни черта подобного. Ты же араб. Ты не ходишь туда.
— А вот и пошел. Люди там дружелюбные. Одно семейство
поздоровалось со мной за руку и улыбалось мне.
— Они про тебя не знали. Ты пришел туда под фальшивой маской.
Ахмад стоит, расставив для равновесия ноги в легких туфлях,
приготовившись к нападению со стороны Тайленола.
Но уязвленная насупленность сменяется ухмылкой.
— Вас видели, как вы вдвоем шли потом.
— После службы — да. Ну и что?
Вот теперь он уж наверняка набросится. Ахмад планирует
боднуть его головой слева, а правой рукой садануть Тайленолу по
мягкому животу и быстро поднять колено. Но ухмылка противника
расплывается в широкую улыбку.
— Ну и ничего, по ее словам. Она попросила меня кое-что сказать
тебе.
— Вот как?
Другие мальчишки, приспешники в синих майках, слушают.
Ахмад планирует, оставив Тайленола глотать воздух и лежать,
сжавшись, на цементе, пробиться сквозь изумленных зрителей и
бежать в относительную безопасность школы.
— Она говорит, что терпеть тебя не может. Джорилин говорит, что
она гроша ломаного за тебя не даст. Ты знаешь, что это такое, араб?
— Слыхал. — Он чувствует, как застывает лицо, точно
покрывается слоем чего-то теплого.
— Так что меня больше не волнуют твои отношения с
Джорилин, — в заключение произносит Тайленол чуть ли не
дружелюбно. — Мы смеемся над тобой, оба. Особенно когда я
употребляю ее. А мы последнее время здорово наяриваем. А вы все,
арабы, ни черта не получаете, ублажая сами себя. Все вы — педики.
Небольшая аудитория вокруг гогочет, а Ахмад чувствует по тому,
как горит лицо, что покраснел. Его это приводит в такую ярость, что
когда он слепо протискивается сквозь мускулистые тела к дверям,
ведущим в раздевалку, зная, что уже опоздал принять душ, опоздал на
урок, никто не задерживает его. Вместо этого позади раздаются
свистки и уханье, словно он — белая девушка с красивыми ногами.
Мечеть, самая скромная из нескольких существующих в НьюПроспекте, занимает второй этаж над салоном маникюра и конторой
оплаты чеков, в ряду лавочек, среди которых ломбард с пыльными
окнами, магазин подержанных книг, мастерская по ремонту обуви и
производству сандалий, китайская прачечная, куда ведут несколько
ступенек вниз, пиццерия и лавочка, специализирующаяся на
ближневосточных продуктах — сухой чечевице и горохе фава, пюре из
нута и халве, фалафели и кускусе в простой упаковке с надписью,
казавшейся — из-за отсутствия картинок и крупного шрифта —
странной глазам американца Ахмада. На четыре с чем-то квартала на
запад протянулся так называемый «Арабский сектор», который сначала
заселили турки и сирийцы, работавшие красильщиками и
сушильщиками на старых фабриках, которые стоят вдоль этой части
Мэйн-стрит, но Ахмад никогда туда не суется — его познание
исламской самобытности ограничивается мечетью. Мечеть завладела
им в одиннадцать лет, дала ему новое рождение.
Он открывает облезлую зеленую дверь дома № 2781½, между
салоном маникюра и конторой, чье большое окно закрыто длинными
светлыми венецианскими ставнями, на которых надпись: «Оплачиваем
чеки — за минимальный процент». Узкая лестница ведет вверх — к almastid al-jami, то есть месту поклонения. Зеленая дверь и длинная
лестница без окон испугали его, когда он впервые сюда пришел в
поисках чего-то, услышанного в болтовне своих чернокожих
одноклассников о своих мечетях, своих проповедниках, которые
«никакого дерьма не принимают». Другие мальчики его возраста стали
петь в хоре или присоединились к «Маленьким скаутам». А он
подумал, что может найти в религии след красавца отца, исчезнувшего
в тот момент, когда у него начали складываться воспоминания. Его
ветреная мать, которая никогда не ходила к мессе и порицала
ограничения своей веры, возила сына, потакая ему, сначала — да и
потом, когда позволяла работа, — в эту мечеть на втором этаже, пока
он не стал юношей и уже мог сравнительно безопасно ходить по
улицам. В большом зале, превращенном в молельню, была когда-то
танцевальная студия, а кабинет имама разместился в фойе, где ученики
бальных танцев и чечеточники ожидали — вместе с родителями, если
они были детьми, — начала своего урока. Аренда и перепланировка
помещений начались в последнее десятилетие прошлого века, но
Ахмаду кажется, что в застоялом воздухе все еще звучат громкие
аккорды рояля и веет неуклюжими, нечестивыми стараниями.
Истертые, трясущиеся доски, на которых было отрепетировано
столько па, накрыты теперь большим восточным ковром, — ковер
лежит на ковре, что указывает на потертости.
Смотритель мечети, сморщенный пожилой ливанец, хромой,
сгорбленный, пылесосит ковры и убирает кабинет имама, а также
детскую комнату, устроенную на западный лад, чтобы оставлять там
детей, а вот окна, достаточно высоко расположенные, чтобы не
подглядывали за танцующими или молящимися, уже недоступны для
инвалида-смотрителя и так и остаются замутненными накопившейся
грязью. Сквозь них можно разглядеть лишь облака, да и то темные.
Даже по пятницам, когда идет служба salāt al-Jum’а[24] и проповедь
произносится с minbar, зал для моления не заполнен, тогда как
процветающие модернистские мечети в Гарлеме и Джерси-Сити
жиреют на свежих эмигрантах из Египта, Иордании, Малайзии и с
Филиппин. Черные мусульмане Нью-Проспекта и еретики —
сторонники Нации Ислама держатся своих святилищ на чердаках и в
лавках. Надежда шейха Рашида открыть у себя на третьем этаже
kuttab[25] для обучения Корану детей школьного возраста все еще
висит в воздухе. Уроки, которые семь лет тому назад он начал давать
Ахмаду и восьми-девяти другим ученикам в возрасте от девяти до
тринадцати, сейчас посещает всего один из них. Он наедине с
учителем, чей мягкий голос в любом случае больше подошел бы для
маленькой аудитории. Ахмад не чувствует себя уютно со своим
учителем, но, следуя предписаниям Корана и Хадиса[26], Ахмад
глубоко уважает его.
В течение семи лет Ахмад приходил сюда дважды в неделю на
полтора часа изучать Коран, но в остальное время у него нет
возможности использовать классический арабский язык. Разговорный
язык — al-lugha al-fushā, с этими его гортанными слогами и
согласными с точкой под ударением — все еще застревает в горле и
вводит в заблуждение глаза: курсив с россыпью диакритических
знаков кажется ему таким мелким, а чтение справа налево все еще
требует перестройки в голове. Когда на уроках, медленно пройдя весь
священный текст, началось повторение, суммирование и обточка, шейх
Рашид отдал предпочтение более коротким ранним сурам о Мекке,
более поэтичным, глубоким и загадочным по сравнению с
прозаическими текстами первой половины книги, где Пророк
приступает к управлению Мединой, разрабатывая законы и давая
мирские советы.
Сегодня учитель говорит:
— Займемся «Слоном». Это сто пятая сура. — Поскольку шейх
Рашид не хочет загрязнять старательно приобретенный учеником
классический арабский язык звуками современного разговорного
языка — al-lugha al-‘āmmiyya на йеменском диалекте, он ведет урок на
хорошем, но весьма формальном английском, произнося слова с
некоторой неприязнью, поджимая фиолетовые губы, обрамленные
аккуратной бородкой и усами, словно подавляя иронию.
— Прочти это мне, — говорит он Ахмаду, — сохраняя ритм,
пожалуйста.
Он закрывает глаза, чтобы лучше слышать; на его опущенных
веках видно несколько багровых тоненьких вен, особенно ярких на
восковом лице.
Ахмад произносит слова вступления:
— «Bi-smi llāhi r-rahmāni r-rahim»[27] — и усиленно, поскольку
учитель требует ритмического чтения, принимается за длинную
первую строку суры: —«a-lam tara kayfa fa’ala rabbuka bi-ashābi ‘lfīl»[28].
Шейх Рашид сидит, закрыв глаза, откинувшись на подушки
просторного серебристо-серого кресла с высокой спинкой, в котором
он принимает своего ученика, а тот сидит у угла его стола на
спартанском стуле из отформованного пластика, какие можно увидеть
в буфете аэропорта маленького городка, и шейх наставляет: — «S» и
«h» — два разных звука, они не произносятся «ш»… Делая между
ними промежуток, не перебарщивай: это классический арабский, а не
какой-нибудь африканский щелкающий язык. Переходи изящно из
одного звука в другой, словно это твоя вторая натура. Каковым это и
является как для тех, чей это родной язык, так и для достаточно
усердных учеников. Держи ритм, несмотря на звуковые трудности.
Подчеркивай последний слог — ритмический слог. Помнишь правило?
Ударение падает на длинную гласную между двумя согласными или на
согласную, за которой следует короткая гласная, а потом две
согласные. Пожалуйста, продолжай, Ахмад. — Даже «Ахмад» мастер
произносит с легким заострением в конце, с фрикативным звуком в
глотке.
— «a-lam yaj’al kaydahum fī tadlīl»[29]…
— Поставь под ударение lil, — говорит шейх Рашид, глаза его попрежнему закрыты и подрагивают, словно под веками перекатывается
желе. — Ты услышишь его даже в своеобразном переводе, сделанном в
девятнадцатом веке Его Преподобием Родуэллом: «Не научил ли он их
коварству заблудиться». — Он приоткрывает глаза и поясняет: — То
есть людей, или сотоварищей слона. Предположительно сура
повествует о реальном событии — атаке на Мекку, устроенную Абраха
аль-Хабаши, губернатором, как выясняется, Йемена, страны, где жили
в свое удовольствие мои боевые предки. В ту пору армия, конечно, не
могла обойтись без слонов — слоны в те времена были танками
«Шерман MI» и бронированными машинами; надеюсь, у них были
более толстые шкуры, чем у злополучных «хамвиз», которые Буш дал
своим бравым солдатам в Ираке. Предполагается, что историческое
событие произошло приблизительно в то время, когда родился
Пророк, — в пятьсот семидесятом году нашей эры. Он слышал об этом
от своих родственников — не от родителей, поскольку отец Пророка
умер до его рождения, а матери не стало, когда ему было шесть лет, но,
возможно, от деда Абд аль-Мутталиба и от дяди Абу Талиба, которые
говорили об этой знаменитой битве, сидя у костра в лагерях
хашимитов. На какое-то время младенца поручили няне-бедуинке, и
считается, что, возможно, от нее он воспринял божественную чистоту
арабского языка.
— Сэр, вы говорите «предполагается», однако в суре в первой
строке говорится: «Разве вы не видели», словно Пророк и его
слушатели действительно это видели.
— Своим мысленным взором, — со вздохом произносит
учитель. — Своим мысленным взором Пророк видел многое. А что до
того, была ли атака, устроенная Абраха, историческим фактом, на этот
счет ученые, равно верующие и равно убежденные, что Коран является
плодом божественного вдохновения, расходятся. Прочти мне
последние три строки, в которых особенно чувствуется это
вдохновение. Дыши ровно. Прочисти носовые проходы. Чтобы я
услышал ветер пустыни.
— «Wa arsala ‘alayhim tayran abābīl», —
