Ахмад, стараясь, чтобы голос звучал торжественнее и красивее из
глубины горла, и он чувствует благочестивую вибрацию в паузах. —
«Tarmīhim b-hijāratin min sijjīl», — продолжает он, увеличивая
резонанс по крайней мере в своих ушах, — «fa-ja’ alahum ka-‘asfìn
ma’kūl».
— Это уже лучше, — вяло признает шейх Рашид, жестом мягкой
белой руки с гибкими длинными пальцами (при том что тело у него,
облаченное в изящно расшитый халат с поясом, тощее и маленькое),
давая понять, что хватит. Под халатом он носит белые трусы,
именуемые sirwāl, а на аккуратно подстриженной голове — белую
кружевную шапочку без полей —‘amāma, указывающую на то, что он
— имам. Его черные туфли, маленькие и грубые, словно детские,
вылезают из-под полы халата, когда он приподнимает ноги и кладет их
на мягкую скамеечку для ног, обитую той же роскошной материей,
сверкающей тысячью серебряных нитей, что и троноподобное кресло,
сидя на котором он учит людей. — И что эти великолепные строки
говорят нам?
— Они говорят нам, — пускается в объяснения Ахмад, краснея от
стыда, что он испоганит священный текст неуклюжим пересказом,
обязанным в меньшей степени его прочтению древнего арабского
текста, чем проделанному тайком изучению английских переводов, —
они говорят нам, что Бог выпустил стаи птиц, направив их на камни
обожженной глины, и превратил соратников слона в травинки, которые
и были съедены. Уничтожены.
— Да, более или менее так, — сказал шейх Рашид. — «Камни
обожженной глины», как ты выразился, составляли, по всей
вероятности, стену, которая под натиском птиц рухнула, что остается
несколько непонятным для нас, хотя, по всей вероятности, ясно, как
кристалл, в выгравированной модели Корана, которая существует в
Раю. Ах, Рай, никак не дождешься, чтобы туда попасть.
Краска медленно сходит с лица Ахмада, лицо его стягивает
смущение. А шейх снова закрывает глаза, погружаясь в мечтания.
Когда молчание мучительно затягивается, Ахмад спрашивает:
— Сэр, не хотите ли вы сказать, что доступная нам версия,
созданная первыми калифами в течение двадцати лет со дня смерти
Пророка, в чем-то несовершенна по сравнению с версией вечной?
Учитель заявляет:
— Несовершенства, должно быть, лежат в нас — в нашем
невежестве и в записях высказываний Пророка, сделанных его
первыми учениками и писцами. Например, само название нашей суры,
возможно, объясняется неверным написанием имени царствовавшего
монарха — Алфиласа, которое превратилось в al-Fīl — то есть в слона.
Можно предположить, что стаи птиц — это метафора,
подразумевающая выпущенные из катапульты ракеты, а иначе перед
нами предстает этакая нелепая стая крылатых, менее крупных, чем Рок
в «Тысяче и одной ночи», но, по всей вероятности, более
многочисленных, дробящих своими клювами глиняные кирпичи — bihidjāratin. Только в этом стихе, четвертом, как ты заметишь, есть
длинные гласные, не стоящие в конце строки. Хотя он, Пророк, с
презрением отвергает титул поэта, тем не менее в этих ранних стихах,
посвященных Мекке, он достигает сложных эффектов. Однако да,
дошедшая до нас версия — хотя было бы богохульством назвать ее
несовершенной — требует — из-за невежества нас, смертных, —
прояснения, а прояснения за четырнадцать веков были разными.
Например, точное значение слова «abābīl» по прошествии стольких
лет неясно, поскольку оно нигде больше не встречается. Есть термин
на греческом языке для этого уникального и, следовательно,
неопределимого слова: hapax legomenon. В той же суре есть еще одно
таинственное слово — sijjīl, правда, оно встречается трижды в Святой
книге. Сам Пророк предвидел трудности и в седьмом стихе третьей
суры «Имраны» признает, что некоторые выражения ясны —
muhkamāt, другие же понятны только Богу. Эти неясные места, так
называемые «mutashābihāt», выискивают противники истинной веры,
те, что, по выражению Пророка, «с дурными наклонностями в душе»,
тогда как мудрые и верящие говорят: «Мы этому верим — все это
исходит от нашего Господа». Я тебя не утомил, мой любимчик?
— Вовсе нет, — искренне отвечает Ахмад, ибо по мере того, как
учитель небрежно бормочет, ученик чувствует, как в нем раскрывается
пропасть, бездна проблематичного и непостижимого прошлого.
А шейх, нагнувшись в своем большом кресле, энергично
продолжает диалог, возмущенно жестикулируя руками с длинными
пальцами:
— Западные ученые-атеисты в своей слепой злобе утверждают,
что Святая книга — это набор фрагментов и измышлений, поспешно
собранных вместе и размещенных в совершенно детском порядке —
по размеру: сначала наиболее длинные суры. Они утверждают, что тут
бесконечные непонятности и загадки. Например, недавно была
довольно забавная полемика по поводу авторитетного заявления
одного немецкого специалиста по древним ближневосточным языкам,
некоего Кристофера Люксенберга, который утверждает, что многие
темные места в Коране проясняются, если читать его не на арабском, а
подставляя сирийские омонимы. Наиболее известно, утверждает он,
что в великолепных сурах «Дым» и «Гора» слова, которые
традиционно читают «девственница с большими черными глазами», на
самом деле означают: «белый виноград кристальной прозрачности».
Так, в суре под названием «Человек» говорится об обаятельных
юношах, сравниваемых с рассыпанным жемчугом, на самом же деле
речь идет об «охлажденном винограде», имеется в виду охлажденное
виноградное питье, которое с изысканной любезностью подают в Раю,
тогда как души обреченные пьют в Аду растопленный металл. Боюсь,
такая ревизия сделает Рай гораздо менее привлекательным для многих
молодых людей. А что ты на это скажешь, будучи благопристойным
молодым человеком?
Учитель с почти комичным оживлением пригибается еще ниже и
опускает ноги на пол, так что его черные туфли исчезают, а губы и
глаза раскрываются в ожидании.
Застигнутый врасплох, Ахмад говорит:
— О нет. Я жажду попасть в Рай. — Хотя пропасть внутри его
продолжает расширяться.
— Тебя не просто тянет туда, — продолжает свое шейх Рашид, —
как в какое-нибудь отдаленное место вроде Гавайев, это что-то такое,
чего мы жаждем, жаждем горячо, верно?
— Да.
— Так что нас раздражает этот мир, такое тусклое и унылое
подобие мира будущего?
— Да, точно.
— И даже если темноокие гурии являются лишь белыми
виноградинами, это не уменьшает твоего влечения к Раю?
— О нет, сэр, не уменьшает, — отвечает Ахмад, а перед его
мысленным взором проходят картины потустороннего мира.
Если некоторые могли счесть эти провокационные настроения
шейха Рашида сатирой и опасным флиртом с адским огнем, Ахмад
всегда считал их вспомоществованием, вызывающим у ученика
нужные видения и ощущения и тем самым обогащающим неглубокую
и наивную веру. Но сегодня эта вспомогательная ирония чувствуется
острее, и желудок у парня бунтует, и он хочет, чтобы урок поскорее
закончился.
— Хорошо, — произносит учитель, и губы его сжимаются в
узкую полоску кожи. — Я всегда считал, что гурии — это метафоры
невообразимого
блаженства,
блаженства
целомудренного
и
бесконечного, а не буквального соития с телесными женщинами —
теплыми, округлыми, рабски покорными женщинами. Соитие, как все
это испытали, является, конечно, самим проявлением быстротечности
жизни, суетной радостью.
— Но… — пробормотал Ахмад, снова краснея.
— Но?..
— Но Рай — это же что-то реальное, реальное место.
— Конечно, милый мальчик… а как же? И однако же, возвращаясь
накоротке к этому вопросу о совершенстве текста: неверные ученые
утверждают, что даже в наиболее спокойных описаниях сур,
относящихся
к
периоду
управления
Пророком
Мединой,
обнаруживаются странности. Не можешь ли ты мне прочесть, — я
понимаю, тени удлиняются, весенний день за нашими окнами
безнадежно умирает, — прочти мне, пожалуйста, четырнадцатый стих
шестьдесят четвертой суры «Взаимное обманывание».
Ахмад неуклюже листает страницы своего истрепанного Корана и
читает вслух:
— «Yā ayyuhā ‘lladhīna āтапū inna min azwājikum wa awlādikum
‘aduwwan lakum fa ‘hdharūhum, wa in ta’fū wa tasfahū wa taghfirū fa-inna
‘llāha ghafūrun rahīm».
— Хорошо. Я хочу сказать: достаточно хорошо. Нам надо,
конечно, больше работать над твоим произношением. Ты можешь,
Ахмад, быстро сказать мне, что значит прочитанное тобой?
— Ух, тут сказано, что среди жен и детей твоих есть враги твои.
Берегись их. А если извинишь и простишь и будешь к ним
снисходителен, Бог всепрощающ и милосерден.
— Но это же твои жены и дети! При чем тут «враги»? И почему
их надо прощать?
— Ну, возможно, потому, что они отвлекают вас от jihād, от
борьбы за то, чтобы стать безгрешнее и ближе к Богу.
— Отлично! Какой же ты прекрасный ученик, Ахмад! Я и сам
лучше не мог бы сказать «ta’fū wa tasfahū wa taghfirū — ‘afā и safaha»
— воздержись и вернись! Обойдись без этих женщин небожественной
плоти, этого земного багажа, этих грязных пленниц фортуны!
Отправляйся налегке прямо в Рай! Скажи мне, дорогой Ахмад, ты
боишься войти в Рай?
— О нет, сэр. Чего мне бояться? Я жду этого, как все добрые
мусульмане.
— Да. Конечно, они ждут. Мы ждем. Ты обрадовал мое сердце.
Для следующего занятия, будь добр, приготовь «Милосердный» и
«Падающее». Это суры под числами пятьдесят пять и пятьдесят шесть
— они стоят рядом, это удобно. Ой, и еще, Ахмад…
— Да?
Весенний день за смотрящими вверх окнами перешел в вечер, на
небе цвета индиго, обесцвеченном ртутными огнями центральной
части Нью-Проспекта, видна лишь щепотка звезд. Ахмад пытается
вспомнить, позволяет ли матери работа уже быть дома. Иначе,
возможно, он найдет стаканчик йогурта в холодильнике или рискнет
пойти в буфет сомнительной чистоты в «Секундочку».
— Я полагаю, ты не вернешься в эту церковь кафиров в центре
города. — Шейх помедлил и заговорил, словно цитируя священный
текст: — Может даже показаться, что нечестивые так и сияют, а
дьяволы хорошо подражают ангелам. Держись Прямого Пути — ihdinā
‘s-sirāta ‘l-mustaqum. Остерегайся любого, каким бы приятным он ни
был, кто будет отвлекать тебя от чистоты Аллаха.
— Но ведь весь мир, — признается Ахмад, — является
отвлечением.
— Так не должно быть. Сам Пророк был земным человеком —
торговцем, мужем, отцом своих дочерей. Однако когда ему было за
сорок, он стал тем сосудом, который выбрал Бог, чтобы сказать Свое
последнее и окончательное слово.
Мобильный телефон, который живет где-то глубоко в просторных
одеждах шейха, вдруг издал свою пронзительную, отчасти даже
музыкальную мольбу, и Ахмад, воспользовавшись моментом,
выскакивает в вечер, в мир со своим потоком стремящихся домой фар
и тротуарами, где пахнет жареной пищей, а над головой висят ветки,
белеющие цветами и липкими сережками.
Несмотря на всю заурядность церемонии выпуска и то, что он
многократно в ней участвовал в Центральной школе, у Джека Леви
чуть не выступают слезы. Все начинается с «Пышной и торжественной
церемонии» и величавого прохода выпускников в развевающихся
черных одеяниях и лихо сидящих на голове академических шапочках с
квадратом наверху и заканчивается парадом по пять человек в ряд —
бойким, веселым, приветствуемым родителями — на заднем дворе под
музыку «Марш полковника Боги» и «Когда святые пройдут маршем».
Даже самый бунтарски настроенный и непокорный ученик, даже те, у
кого на шляпе белой липкой лентой наклеено «Наконец свободен» или
к шнуру с кисточкой приколоты бумажные цветы, проникаются
атмосферой церемонии окончания учебы и затасканной благостью
речей. «Служите Америке», — говорят им. «Займите свое место в
мирных армиях демократического предпринимательства. Даже
пытаясь преуспеть, относитесь по-доброму к своим коллегам.
Несмотря на все скандалы, связанные с недобросовестностью
корпораций и коррупцией политических деятелей, чем ежедневно до
тошноты приводят нас в уныние средства массовой информации,
думайте об общем благе. Теперь для вас начинается реальная
жизнь, — сообщают им. — Рай общественного образования закрыл
садовую калитку». «Сад зубрежки, — размышляет Леви, — для тупых
невежд, где злобных и невежественных больше, чем застенчивых и
послушных, и тем не менее это сад, где произрастают сорняки
надежды, наспех посаженный и плохо ухоженный рассадник того, чем
хочет быть эта нация. Не обращай внимания на вооруженных
полицейских, размещенных тут и там в конце аудитории, и на
металлические детекторы у каждого незапертого и не находящегося на
цепочке входа. Смотри вместо этого
