ослепительная нагота. Косынка на ее голове говорит о покорности, и
это волнует Леви. Он придвигается к ней в толпе, словно беря ее под
свою защиту. Она говорит ему:
— Я заметила еще несколько матерей в косынках, черных
мусульманок, таких живописных во всем белом, и некоторых
выпускниц-турчанок — когда я была девочкой, мы звали всех
темнокожих мужчин «турками», но, конечно, они не все были турками.
Я думала: «Могу поспорить, под косынкой самые рыжие волосы — у
меня». Монашки были бы в восторге. Они и сказали, что я
пренебрегаю своими чарами. Я тогда не знала, что такое чары и как
можно ими пренебрегать. Мне казалось, они просто есть и все. Мои
так называемые чары.
Она разделяет его стремление поболтать здесь, в этой
возбужденной толпе. Он размеренно произносит, так и думая:
— Вы — хорошая мама, раз порадовали Ахмада.
С ее лица исчезает шаловливый налет.
— Он, право, так мало просил меня о чем-либо все эти годы, а
теперь он уезжает. Он всегда выглядел таким одиноким. Он занялся
Аллахом сам, без моей помощи. Даже меньше, чем помощи, — меня
обижало то, что он так интересуется отцом, который ни шиша не
сделал для него. Для нас. Но, наверно, мальчику нужен отец, и если у
него отца нет, он его выдумывает. Подойдет для уцененного Фрейда?
Понимает ли она, чтó делает с ним, порождая в нем желание
обладать ею? Бет никогда не пришло бы в голову вспомнить о Фрейде.
Фрейде, который целое столетие поощрял людей к совокуплению.
Леви говорит:
— Ахмад такой красивый в этом одеянии. Мне жаль, что я
слишком поздно познакомился с вашим сыном. Мне он нравится, хотя
подозреваю, что это не взаимно.
— Вы ошибаетесь, Джек: он ценит ваше стремление расширить
его кругозор. Возможно, со временем он сам это сделает. А сейчас он
рвется получить лицензию на вождение грузовика. Он прошел
письменный экзамен и через две недели будет проходить физический
осмотр. Для округа Пассаик это происходит в Уэйне. Им надо
удостовериться, что ты различаешь цвета и что у тебя есть
периферическое зрение. У Ахмада красивые глаза — я всегда так
считала. Чернильного цвета. У отца глаза были светлее — как ни
странно, цвета пряника. Я говорю «странно», так как можно подумать,
что у Омара более темные глаза, при том что у меня — светлые.
— А я вижу отблеск вашей зелени в глазах Ахмада.
Она пропускает мимо ушей его флиртующее замечание и
продолжает:
— Но зрение у него не двадцать-двадцать. У Ахмада. Скорее
двадцать-тридцать — астигматизм, но он всегда был слишком
честолюбив, чтобы носить очки. Казалось, при его благочестии он не
может быть тщеславным, а он такой. Возможно, это не тщеславие,
скорее, он думает, что Аллах даст вам очки, если Он хочет, чтобы вы
носили их. В бейсболе ему трудно было увидеть мяч — это одна из
причин, по которой он своим весенним спортом избрал бег.
Этот поток неожиданных подробностей о мальчике, который, по
мнению Джека Леви, не слишком отличается от сотен других, с какими
ему приходится каждый год иметь дело, усиливает зародившееся в нем
подозрение, что эта женщина хочет снова увидеть его. И он говорит ей:
— Я подозреваю, что ему не понадобятся эти каталоги колледжей,
которые я оставил у вас месяц назад.
— Я надеюсь, что он еще сможет их найти: в его комнате жуткий
беспорядок, кроме того угла, где он молится. Он должен был вернуть
их вам, Джек.
— No problema, señora[30].
Он замечает, что люди вокруг — в этой толкающейся,
празднующей, но уже уменьшающейся толпе — посматривают в их
направлении и не теснят их, чувствуя, что здесь что-то происходит. Он
понимает, что чрезмерное оживление Терри бросает тень на него,
поскольку он все время старается отвечать ей такой же улыбкой, какую
видит на ее круглом, живом, усыпанном веснушками лице.
Большое облако с темной сердцевиной перекрывает солнечный
свет, и все становится таким унылым — и каменное озеро, и
перегороженная для проезда улица, и бравая, пестро одетая толпа
родителей и родственников, и фасад Центральной школы с колоннадой
у входа и зарешеченными окнами, такой высокий, как задник оперных
декораций, превращающий исполнителей дуэта в карликов.
— Это невежливо со стороны Ахмада, — говорит его мать, — что
он не вернул вам их в школе. А сейчас уже слишком поздно.
— Как я сказал: нет проблемы. Почему бы мне не зайти какнибудь и не забрать их? — спрашивает он. — Я предварительно
позвоню, чтобы быть уверенным, что вы на месте.
Мальчиком, живя на Тотова-роуд, когда это был еще сельский
район, если не считать новых домов-ранчо, и идя зимой в школу, Джек
иногда, желая проверить себя на храбрость, шагал по заледенелому
пруду, который был на его пути, а с тех пор давно осушен и застроен.
Он был неглубокий, так что в нем не утонешь — сережки и покрытые
травой холмики выдавали отсутствие глубины, — но провались он
сквозь лед, он промочил бы и перепачкал, а возможно, даже вообще
испортил свои хорошие кожаные туфли для школы, что для семьи, чье
финансовое положение было столь скромным, было бы катастрофой.
За серебристым краем облака снова брызжет солнечный свет и
сверкает на шелковой косынке Терри, а Джек, трепеща,
прислушивается, не треснет ли лед.
III
Звонит телефон. Бет Леви пытается выбраться из своего
любимого кресла-качалки, прозванного Ленивым мальчишкой, обитого
тускло-коричневым винилом, похожим на мятую воловью кожу, с
дополнением в виде подставки под ноги, которую можно поднимать и
опускать с помощью ручки; Бет сидела в нем и ела овсяное печенье с
изюмом, в котором меньше калорий, чем в шоколадных чипсах или
сандвичах с кремом, и смотрела «Все мои дети» по телевидению, с тем
чтобы в два часа переключиться на «Вертится-крутится шар земной».
Она часто думала купить более длинный шнур, чтобы перенести
телефон к своей качалке и поставить его на пол на эту часть
принадлежащего ей дня — в те дни, когда она не ходит в Библиотеку
Клифтона, но она все забывает попросить Джека купить более
длинный шнур в магазине, где продают телефоны, а он находится
далеко, в торговом центре, что на дороге 23. Когда она была девочкой,
вы просто звонили в компанию «АТ и Т» и к вам присылали мужчину в
серой (или она была зеленой?) форме и черных ботинках, который за
несколько долларов все вам делал. «АТ и Т» была тогда монополистом,
и Бет знает, что это было плохо: если вы звонили за пределы города,
вам насчитывали за каждую минуту разговора, а теперь она могла
часами говорить с Марки или Эрм, и это почти ничего не стоило, но
зато теперь и нет услуг по починке. Вы просто выбрасываете аппарат,
как старый компьютер и вчерашнюю газету.
А кроме того, в определенном смысле она не хочет физически
облегчать себе жизнь — ей нужна каждая унция физических усилий,
какие приходится делать. Когда она была моложе и вышла замуж, она
все утро проводила в движении — стелила постели, и пылесосила, и
убирала со стола тарелки, но она так всему этому научилась, что может
все сделать, почти не просыпаясь; она, как сомнамбула, передвигается
по комнате, стелет постели и прибирается, — правда, больше не
пылесосит, как бывало: она знает, что новые машины считаются более
эффективными, но на конце шланга у нее никогда не бывает нужной
щетки, и ей трудно открыть маленькое отделение в вакуумной части
пылесоса, — такая головоломка составлять вместе части машины,
тогда как раньше эта штука стояла прямо, вы ее просто включали и
пылесосили всю ширину ковра на манер косилки на лужайке, а
впереди горел такой славный огонек, как у снегоочистителя ночью.
Она почти не замечала усталости, работая по дому. Но тогда у нее
было меньше веса, легче было двигаться, а теперь это ее крест, ее
умерщвление плоти, как говорили люди религиозные.
Многие ее коллеги в Библиотеке Клифтона и все молодые люди,
что приходят в нее и уходят, держат мобильные телефоны в сумочках
или пристегивают их к ремням, но Джек говорит: это сплошное
жульничество, они все время увеличивают плату, совсем как за
кабельное телевидение, какое ей хотелось иметь, а ему — нет. Так
называемая электронная революция, если послушать Джека, принесла
кучу программ, которые без труда ежемесячно вытягивают из нас
деньги за ненужные нам услуги, а в кабельном телевидении картинка,
безусловно, яснее — никаких побочных изображений, никакой
воббуляции, никакой дрожи — и выбора несравнимо больше, да Джек
сам иной раз вечером включает Исторический канал. И хотя он
утверждает, что книги куда лучше и глубже, он почти никогда не
дочитывает до конца ни одной. А что касается мобильных телефонов,
так он напрямик заявил ей, что не хочет, чтобы его все время
беспокоили, особенно во время беседы с учениками, — если у нее чтото случится со здоровьем, пусть звонит 911, а не ему. Не очень-то это
чутко звучит. Есть кое-что — и она это знает, — побуждающее его
желать ее смерти. Тогда на его плечах станет двумя сотнями сорока
фунтами меньше. С другой стороны, она знает, что он никогда ее не
бросит: тут скажется его еврейское чувство ответственности и
сентиментальная преданность — должно быть, тоже еврейская. Если
ты был гоним и тебя поносили на протяжении двух тысяч лет,
преданность любимым — хорошая тактика для выживания.
А евреи действительно люди особые — тут Библия права. На
работе, в библиотеке, от них исходят все шутки и все идеи. Пока они с
Джеком не встретились в Ратгерсе, электрический ток никогда не
пробегал между нею и кем-либо еще. Другие женщины, с которыми он
общался, включая его мать, были, должно быть, очень умные.
Настоящие еврейки-интеллектуалки. Он считал ее забавной, такой
раскрепощенной и беспечной и, хотя ни разу этого не сказал, наивной.
Он говорил, что она выросла под обаянием лютеранского Бога
Папочки-Мишки. Джек содрал покров с ее нервов и накинулся на нее;
он ввинтился в нее, более стройный тогда и уверенный в себе,
прирожденный, как выяснилось, учитель, бойкий, скорый, считавший,
что может стать писателем-хохмачом для Джека Бенни или в моде
тогда был Милтон Берл?
Кто знает, где он сейчас в этот немыслимо душный, жаркий
летний день, тогда как она с трудом передвигается. Уж лучше бы ей
быть на работе, где по крайней мере хороший кондиционер, а тот, что
торчит из окна их спальни, только грохочет, и Джек всегда ворчит,
когда тратит электричество тот, что внизу. Мужчины — они гребцы,
участвующие в жизни общества. А она всегда держалась тихоней,
особенно рядом с Эрмионой, без устали болтающей о своих теориях и
идеалах. Родители сводят ее с ума, говорила она, вечно твердо
соглашаясь со всем, что преподносят профсоюзы, и демократы, и
«Сэтердей ивнинг пост», тогда как Элизабет вполне устраивала их
решительная удобная пассивность. Ее всегда влекло в тихие места, в
парки, на кладбища и в библиотеки до того, как они стали шумными
— в иных даже тихо звучит музыка, как в ресторанах; половину из
того, что спрашивали люди, составляли пленки, а теперь DVD.
Девочкой ей нравилось жить на Плезант-стрит, совсем недалеко от
парка Оубери, где столько зелени, а немного дальше находится
дендрарий возле Чу — вокруг приливный берег, похожий на большую
зеленую лунку, окружает тебя, и Бет казалось, что Рай находится на
покачивающихся верхушках этих высоких-высоких
