платанов, обнажающих при малейшем ветерке свою белую подкорку, и
мнится, будто там живые души, и ты понимаешь, почему первобытные
люди поклонялись когда-то деревьям. В другом направлении
троллейбус, ходивший по Джермантаун-авеню, что на расстоянии
квартала от дома, вез тебя в поистине бесконечный парк Фейрмонт,
который перерезала река Виссахикон, — троллейбус останавливался у
Лютеранской теологической семинарии с ее славными старыми
каменными зданиями и такими молодыми, красивыми и увлеченными
семинаристами; их можно было увидеть на аллеях, в тени, тогда не
было всех этих гитар, женщин-священников и разговоров об
однополых браках. Молодежь в библиотеке разговаривает так, точно
находится у себя в гостиной; то же происходит и в кино, никто не
соблюдает приличий — телевидение разрушило все. Когда они с
Джеком летают в Нью-Мексико повидать Марки в Альбукерке, часто
наблюдают, как многие пассажиры сидят в самолете в шортах или в
чем-то вроде пижам — это так неуважительно по отношению к другим
пассажирам: благодаря телевидению люди теперь всюду чувствуют
себя как дома, не думают о том, как они выглядят, и женщины, не
менее толстые, чем она, носят шорты — должно быть, они никогда не
смотрятся в зеркало.
Работая четыре дня в неделю в библиотеке, Бет не всегда может
смотреть сериалы, которые идут среди дня, и следить за всеми
перипетиями сюжета, но действие — а теперь переплетают три или
четыре сюжета — разворачивается так медленно, что она не чувствует,
будто что-то пропустила. У нее вошло в привычку за ленчем взять
сандвич, или салат, или подогретые в микроволновке остатки
позавчерашней еды — Джек, похоже, никогда теперь не доедает того,
что у него на тарелке, — а на десерт кусок сладкой ватрушки или
несколько печений, овсяного с изюмом; если на нее нападает желание
быть целомудренной — усесться в кресле и дать себя убаюкать всем
этим молодым актерам и актрисам, обычно двум или трем
одновременно в этих декорациях, слишком просторных, где все
слишком новое, так что не похоже на обычную комнату, да и в воздухе
чувствуется эхо сцены и звучит эта трескучая музыка, которую все они
используют, не органная, как в старых радиосериалах, а
синтезированная — так это, кажется, называется, — и звучит она
порой почти как арфа, а порой как ксилофон со скрипками, всё на
цыпочках, чтобы создать напряжение. Музыка усугубляет
драматичность признания или конфронтации, когда актеры, снятые
крупным планом, смотрят, замерев, друг на друга, в застывших глазах
их печаль или неприязнь — маленькие мостики, которые они
постоянно
переходят
в
бесконечном
круговороте
своих
взаимоотношений. «Мне, право, плевать на благополучие Кендалла…»
«Ты, конечно же, знала, что Райан никогда не хотел иметь детей: он
страшился проклятия своей семьи…» «Я больше не властна над своей
жизнью. Я больше не знаю, кто я или что я думаю…» «Я вижу это по
твоим глазам: все любят победителя…» «Ты должна достаточно
любить себя, чтобы уйти от этого человека. Отдай его своей матери,
если она того хочет: они — два сапога пара…» «Я правда глубоко
ненавижу себя…» «Я чувствую себя заблудившимся в пустыне…» «Я
никогда в жизни не платил за секс и не собираюсь теперь начинать…»
А потом менее злой, испуганный голос произносит, обращаясь прямо к
зрителю: «Женские выкрутасы могут привести к трениям. Создатели
„Монистата“ понимают эту интимную проблему и предлагают новый,
беспрецедентный продукт».
Бет кажется, что молодые актрисы говорят как-то по-новому,
закругляя слова в конце фраз, отсылая их назад в горло, словно чтобы
прополоскать, и выглядят они более естественно — или менее
неестественно и деланно, — чем молодые мужчины, которые больше
похожи на актеров, чем женщины — на актрис; мужчины больше
похожи на Кена, партнера куклы Барби противоположного пола, чем
девушки — на Барби. Если же на экране трое, то обычно это две
женщины, подсекающие друг друга из-за парня, который стоит,
смущенно поеживаясь, с застывшей физиономией, а если на экране
четверо, то один мужчина будет постарше, с красиво седеющей
головой, подобно голове Прежнего в рекламе «Греческой формулы», и
перепалка станет усугубляться, пока набирающая силу потусторонняя
музыка не придет на выручку, давая понять, что настало время для
другой связки «сообщений». «И все это жизнь, — с изумлением думает
Бет, — это состязание вплоть до убийства, когда секс, и ревность, и
жажда наживы подгоняют к этому людей, вроде бы обычных людей в
типичном пенсильванском городке Пайн-Вэлли». Она сама из
Пенсильвании и никогда не слышала о таком месте. Как же она
упустила столько в жизни? «Вся моя жизнь вроде вне моей
досягаемости», — сказал как-то один из героев пьесы «Все мои
дети», — возможно, Эрин. Или Кристал. Эта ремарка вонзилась в Бет
как стрела. Любящие родители; счастливый, хотя и не вполне
традиционный
брак;
чудесный
единственный
ребенок;
интеллектуально интересная, физически нетяжелая работа — выдавать
книги и искать нужное в Интернете, мир устроил так, чтобы она была
мягкой и полной, застрахованной от страсти и опасности
возникновения искры, которая вспыхивает, как только люди касаются
друг друга. «Райан, я так хочу помочь тебе, я готова сделать что угодно
— да я бы отравила твою мать, если б ты попросил». Никто ничего
подобного не говорит Бет; самым экстремальным, что случилось с ней,
был тот случай, когда ее родители отказались прийти на ее
гражданское бракосочетание с евреем.
Мужчины-юноши, к которым обращены эти пылкие слова,
обычно медлят с ответом. Наступает неземная, полная тишина в
провале между обменом репликами. Бет часто боится, что они забудут
текст, но они после такой долгой паузы произносят следующую
реплику. В противоположность вечерним программам: полицейским
фильмам, комедиям, «Новостям» с четырьмя участниками,
треплющимися, сидя за столом (дикторами — мужчиной и женщиной,
энергичным спортивным репортером и объектом их юмора и
добродушных нареканий слегка нелепым метеорологом), — действие
дневных мыльных опер разворачивается на фоне глубокой полнейшей
тишины — тишины, какую не могут перекрыть все эротические
заявления, напряженно высказанные признания, лживые заверения и
кипящая неприязнь, как и неземная музыка и внезапное включение
завершающей нелепой поп-песни. Молчание от ужаса сковывает их
всех словно магнитами, какие притягивают дверцу холодильника, —
актеров в их гулких комнатах с тремя стенами и Бет в ее широченном
кресле, которая злится на себя за то, что не положила на тарелку
достаточно овсяного печенья, а теперь еще и телефон, не переставая,
звонит, так что она вынуждена покинуть свой идеально обитый,
уютный остров ленивого мальчишки, в то время как Дэвид, невероятно
красивый кардиолог, зловеще обвиняет Марию, роскошного хирурга
— специалиста по операциям мозга, чей муж-журналист, лауреат
Пулитцеровской премии Эдмунд был убит в более раннем эпизоде,
который Бет, к сожалению, пропустила.
Она поднимается постепенно — сначала нажимает на рычаг,
чтобы опустить подставку для ног, и, преодолевая наклон кресла,
спускает ноги на пол, а сама обеими руками вцепляется в левую ручку
кресла, чтобы подтянуться, и наконец с громким возгласом переносит
свой вес на колени, которые медленно, мучительно выпрямляются, а
она переводит дух. В начале этого процесса она намеревалась
переставить пустую тарелку с ручки кресла на столик, но забыла
убрать с колен телевизионный пульт, и он упал на пол. Она видит его
там — на светло-зеленом ковре лежит маленькая прямоугольная
панель с перенумерованными кнопками среди пятен от кофе и пищи.
Джек предупреждал ее, что на таком ковре видна будет грязь, но
светлые ковры во всю комнату в тот год были в моде, сказал продавец.
«Такой ковер придает приятный современный вид комнате, — заверил
он ее. — Он расширяет пространство». Всем известно, что на
восточных коврах не видно пятен, но разве они с Джеком смогут когдалибо позволить себе восточный ковер? На бульваре Рейгана есть
место, где можно купить их по сходной цене, но они с Джеком никогда
не ездят в том направлении вместе — там покупатели в основном
черные. Да и то, что ковры были в употреблении — ты ведь не знаешь,
что пролили на него предыдущие владельцы, и это неприятно, — как
ковры в гостинице. Бет даже и подумать не может о том, чтобы
повернуться и, нагнувшись, подобрать пульт, — чувство равновесия у
нее с годами ухудшилось, — да и звонят, должно быть, по важному
делу, раз не вешают трубку. Некоторое время у них был автоответчик,
но было столько сумасшедших звонков от родителей, чьи дети не
смогли поступить в колледжи, какие советовал Джек, что они
отключили механизм. «Если я тут, я с ними слажу, — сказал Джек. —
Люди не бывают такими мерзкими, когда слышат живой голос на
другом конце провода».
Бет делает еще шаг, оставляя тех, что на телевидении, вариться в
собственном соку, и, проковыляв к столу у стены, снимает трубку. В
новой системе телефон стоит прямо в своем гнезде и на маленькой
панели под отверстиями, из которых идет звук, должно появиться имя
и номер звонящего. На нем значится: «ВНЕ РАЙОНА», так что это
либо Марки, либо ее сестра из Вашингтона, либо какой-нибудь торгаш,
звонящий неизвестно откуда, — может, даже из Индии.
— Алло?
Дырочки на другом конце трубки не находятся на уровне ее рта,
как это было со старыми телефонами, простыми трубками из
настоящего черного бакелита, которые лежали в гнезде лицом вниз, и
она повышает голос, потому что не доверяет аппарату.
— Бет, это Эрмиона. — Голос Эрм всегда звучит нарочито резко,
деловито, словно она стремится устыдить более молодую, ленивую,
самоизбалованную сестру. — Что ты так долго не подходила? Я уже
собиралась повесить трубку.
— Что ж, жаль, что не повесила.
— Не очень любезно так говорить.
— Я не такая, как ты, Эрм. Я не быстра на ноги.
— Кто это там у тебя разговаривает? Там кто-то есть? — В
разговоре Эрмиона перескакивает с одного на другое. Однако ее
прямота на грани грубости — приятный остаток манеры голландцев,
живших во времена ее детства в Пенсильвании. Это напоминает Бет о
родном доме, о северо-западной части Филадельфии с ее влажной
зеленью и троллейбусами, и продуктовыми лавками на углу, где
продают хлеб Майера и Фрейхофера.
— Это телевизор. Я поискала эту штуку с кнопками, чтобы
выключить его… — она не хочет признаваться в том, что слишком
ленива и неуклюжа и не смогла нагнуться, чтобы поднять его, — и не
могла найти эту чертову штуку.
— Так пойди найди ее. Она не может быть далеко. А я могу
подождать. Мы же не можем разговаривать при такой трескотне. А что,
собственно, ты смотрела посреди дня?
Бет, не отвечая, кладет трубку. «Говорит точно мать», — думает
она, тяжело передвигаясь к тому месту, где на светло-зеленом ковре,
застилающем весь пол от стены до стены, лежит пульт — по виду и на
ощупь забавно одинаковый с телефоном, матово-черный и набитый
проводами, этакая пара разных сестер. Продавец сказал, что пульт из
селадона. Со стоном, вызванным усилием, схватившись за ручку
кресла одной рукой и потянувшись вниз другой, что пробуждает в ее
мало тренированных мускулах ощущение, будто она выполняет
экзерсис arabesque penchée[31], выученный на уроках балета в восьмиили девятилетнем возрасте в студии мисс Димитровой над кафетерием
в центре города, на Брод-стрит, она поднимает пульт и направляет его
на телеэкран, где по седьмому каналу заканчивается под дребезжащую
зловещую музыку «Вертится-крутится шар земной». Бет узнает Крейга
и Дженнифер, оживленно что-то обсуждающих, и, уже выключая
телевизор, думает: «Интересно, о чем они говорят?» А они менее чем
за секунду превращаются в маленькую звездочку.
На уроках балета она была более гибкой и многообещающей из
сестер — у Эрмионы, говорила мисс Димитрова в печальной манере
русских белогвардейцев, нет
