так, что на ее тощей шее натягивались жилы. — Vous avez besoin de
légèreté![33] Представьте себе, что вы — des oiseaux[34]! Вы — существа
воздушные!»
Эрмиона, до нелепости высокая для своего возраста и уже — что
было ясно — предрасположенная к полноте, была тогда тяжела на
ногу, а Бет, en faisant des pointes[35], чувствовала себя птицей и
кружилась, вытянув тощие руки.
— Ты задыхаешься, — осуждающе говорит Эрмиона Бет, когда та
возвращается к телефону и со стоном опускается на маленький
твердый стул, принесенный от кухонного стола, куда его поставили,
когда Марк перестал питаться с родителями. У этого стула,
репродукции мебели «Шейкер» в кедре, такое узкое сиденье, что Бет
приходится нацеливать на него свой зад; несколько лет тому назад она
попала на него лишь наполовину, и стул, покачнувшись, сбросил ее на
пол. Она могла сломать себе копчик, если бы, по словам Джека, не
была так хорошо упакована. Но сначала это его не позабавило. Он в
ужасе бросился к ней, и когда стало ясно, что она не расшиблась,
выглядел разочарованным. Эрмиона резко спрашивает: — Ты не
смотрела специальный выпуск, нет?
— По телевизору? Нет… А был?
— Нет, но… — ее нерешительность полна многозначительности,
как паузы в мыльной опере, — произошли утечки. Кое-что
преждевременно выплывает наружу.
— А что же выплыло? — спрашивает Бет, зная, что полное
невежество — это способ развязать язык Эрмионе при ее жажде
главенствовать над сестрой.
— Да ничего, дорогая. Я, конечно, не могу сказать это тебе. — Но,
не в силах выдержать молчания Бет, она произносит: — Идет болтовня
по Интернету. Мы считаем, что-то готовится.
— О Господи! — покорно включается Бет. — А как министр это
воспринимает?
— Бедный святой человек. Он такой совестливый — ведь вся
страна у него на плечах. Честно, я боюсь, это может убить его. У него,
знаешь ли, высокое давление.
— В телевизоре он выглядит вполне здоровым. Я, правда, иногда
думаю: не мог бы он иначе подстричься? А то вид у него такой
воинственный. Арабы и либералы сразу занимают оборонительную
позицию.
Бет никак не может выбросить из головы мысль о том, что хорошо
бы съесть еще одно овсяное печенье с изюмом — оно так и растаяло
бы у нее во рту, а изюминки слюна вынесла бы на ее язык, и она
покатала бы их, прежде чем раскусить. В свое время она садилась у
телефона с сигаретой; тогда главный хирург стал говорить ей, что это
плохо для здоровья, и она бросила курить, но за первый год набрала
тридцать фунтов. Ну не все ли равно правительству, что люди
умирают? Они же не принадлежат ему. Она считает, они должны
чувствовать облегчение от того, что народу стало меньше. Но рак
легких — ну конечно — сильно опустошил медицинское страхование
и обошелся экономике в миллионы продуктивных рабочих часов.
— Я подозреваю, — пытается помочь делу Бет, — многое из того,
что говорят, — это просто треп из озорства учеников средних школ и
колледжей. Некоторые из них — я это знаю — называют себя
магометанами, просто чтобы досадить родителям. В школе есть
мальчик, чьим наставником был Джек. Он считает себя
мусульманином, потому что мусульманином был его бездельник отец,
и игнорирует свою работящую католичку-ирландку мать, с которой
живет. Представляешь, что сказали бы наши родители, если бы мы
привели в дом мусульман в качестве будущих мужей!
— Ну, ты сделала нечто аналогичное, — говорит ей Эрмиона,
отплачивая за критику прически.
— Бедный Джек, — продолжает Бет, не обращая внимания на
оскорбление, — как он старается вытащить этого мальчика из когтей
мечети! Они — как фанатики-баптисты, только еще хуже, потому что
им все равно, если кто-то умрет. — Прирожденная сторонница
миролюбия — возможно, все младшие сестры такие, — она
обращается к излюбленному предмету разговора Эрмионы: — Скажи
мне, что его сейчас так тревожит. Министра.
— Порты, — последовал уже готовый ответ. — Сотни кораблей с
контейнерами ежедневно приходят и уходят из наших американских
портов, и никто не знает, что везет десятая часть их. А они могут
привозить к нам атомное оружие, маркированное как аргентинская
воловья кожа или что-то еще. Бразильский кофе — да кто уверен, что
это кофе? Или взять хотя бы эти огромные танкеры, в которых не
просто нефть, а, скажем, жидкий пропан. А именно так перевозят
пропан — в жидком виде. Или подумать только, что произойдет в
Джерси-Сити или под мостом Бэйонн, если они доберутся туда всего с
несколькими фунтами семтекса или тротила. Это же будет большущий
пожар — тысячи погибнут. Или возьми нью-йоркскую подземку — ты
посмотри на Мадрид. Посмотри, что было в Токио несколько лет
назад. При капитализме все нараспашку — так и должно быть, чтобы
система работала. А представь себе несколько человек со штурмовым
оружием в каком-нибудь торговом центре в Америке. Или в магазинах
«Сакс» или «Блумингдейл». Помнишь старый «Уонамейкер»? С какой
радостью ходили мы туда детьми? Мы словно оказывались в раю —
особенно на эскалаторах и в отделе игрушек на верхнем этаже. Все это
ушло. Никогда больше мы не сможем быть счастливы — мы,
американцы.
Бет жалеет Эрмиону, которая принимает все так близко к сердцу, и
говорит:
— Ой, да разве большинство людей не живут по-прежнему изо
дня в день? В жизни всегда таится опасность. Оспа, войны. Ураганы в
Канзасе. А люди продолжают жить. И ты живешь, пока тебя не
остановят, а тогда ты уже ничего не будешь сознавать.
— В том-то и дело, именно в этом, Бетти, они и стараются
остановить нас. Всюду, где угодно, — достаточно маленькой бомбы,
нескольких ружей. Открытое общество так беззащитно. Все, чего
достиг современный свободный мир, столь хрупко.
Только Эрмиона по-прежнему звала ее Бетти, и только когда была
в дурном настроении. Джек и ее друзья по колледжу звали ее Бет, а
после того как она вышла замуж, даже родители пытались
переключиться на другое имя. Желая ликвидировать некоторый отход
от темы, Эрмиона стремится угодить ей, завербовать ее в число тех,
кто, как она, обожает министра.
— И ему, и этим экспертам приходится день и ночь думать о
возможности наихудших сценариев. Возьми, к примеру, компьютеры.
Мы включили их в нашу систему, так что теперь все от них зависят —
не только библиотеки, а и промышленность, и банки, и брокеры, и
авиакомпании, и атомные станции… да я могу перечислять без конца.
— Я в этом не сомневаюсь.
А Эрмиона, не уловив сарказма, продолжает:
— Ведь может произойти «кибернетическая атака», как они ее
называют. Есть такие «червячки», которые проникают через
теплозащитный кожух двигателя и насаждают там «яблочки», как они
их называют, передающие, в какую систему они попали, и
парализующие все, ликвидируя таблицы рассылки материалов и
действуя через выходы, замораживают не только биржу и светофоры,
но все вообще — электростанции, больницы, сам Интернет, —
можешь такое себе представить? «Червячки» запрограммированы
распространяться и распространяться, пока даже телевидение, которое
ты смотришь, не замрет или будет показывать по всем каналам только
Осаму бен Ладена.
— Эрм, лапочка, с тех пор как мы жили в Филадельфии, я ни от
кого не слышала слова «замрет». Разве эти «червячки» и «вирусы» не
распространяются все время и источником их не оказывается какойнибудь несчастный не приспособленный к жизни юнец, который сидит
в своей грязной комнатухе в Бангкоке или Бронксе? Они на какое-то
время устраивают переполох, но не приводят к концу света. Со
временем этих молодчиков вылавливают и сажают в тюрьму. Ты
забываешь о существовании всех умных мужчин и женщин, которые
изобрели этих червячков или как их там называют. Они-то уж
наверняка могут обогнать нескольких фанатиков-арабов — эти ведь не
изобрели компьютера, как мы.
— Нет, но они — чего ты, возможно, не знаешь — изобрели
нулевую точку. И им не надо изобретать компьютер, чтобы стереть нас
с лица земли. Министр называет это «кибернетической войной». И мы
— нравится тебе это или нет — вступили в нее. «Червячки» уже
бегают вокруг — министру приходится ежедневно просматривать
сотни сообщений об атаках.
— Кибернетических атаках?
— Совершенно верно. Ты считаешь это забавным. Я это чувствую
по твоему голосу, но это не так. Все очень серьезно, Бетти.
Это шейкеровское кресло начинает причинять боль. У них,
наверно, была другая форма тела, у этих квакеров и пуритан, — другое
представление об удобстве и потребностях.
— Я не считаю это забавным, Эрм. Конечно, очень скверные вещи
могут произойти, да уже и происходили, но… — Она забывает, что
должно следовать за «но». Она думает о том, чтобы пройти с
мобильником на кухню и залезть в ящик с печеньем. Она любит
именно это печенье, которое продают в единственном старомодном
угловом магазинчике, сохранившемся на Одиннадцатой улице. Джек
покупает там это печенье для нее. Интересно, когда же вернется Джек:
его наставнические обязанности стали занимать куда больше времени,
чем прежде. — Но я что-то не слышала, чтобы в последнее время было
много кибернетических атак.
— Ну, поблагодари за это нашего министра. Он получает
сообщения о них даже среди ночи. Это, право же, старит его. У него
над ушами появилась седина, а под глазами — впадины. У меня просто
руки опускаются.
— Эрмиона, разве у него нет жены? И несметного числа детей? Я
видела их в газете — они шли в церковь на Пасху.
— Да, конечно, есть. Я это знаю. И знаю свое место. У нас чисто
официальные отношения. А поскольку ты меня провоцируешь —
только это очень конфиденциально, — больше всего сообщений мы
получаем из Нью-Джерси. Из Тусона, района Баффало и севера НьюДжерси. Министр очень крепко держит рот на замке — он вынужден
так поступать, — но есть имамы (надеюсь, я правильно произнесла), за
которыми явно надо следить. Все они ведут страшную пропаганду
против Америки, а некоторые идут и дальше. Я имею в виду:
призывают к акциям против государства.
— Ну, по крайней мере этим занимаются имамы. А вот если
раввины такое начнут, Джеку придется их поддержать. Правда, он
никогда не ходит в храм. Может, чувствовал бы себя счастливее, если б
ходил.
Эрмиона взрывается:
— Право, я иной раз не могу понять, как воспринимает тебя Джек
— ты же ни к чему не относишься серьезно.
— Это-то частично и привлекло его во мне, — говорит ей Бет. —
Он подвержен депрессии, и ему нравится то, что я такая легкая на
подъем.
Наступает пауза — Бет чувствует, что сестра старается удержаться
от возражения: теперь-то она вовсе не легкая.
— Что ж. — Эрмиона глубоко вздыхает там, в Вашингтоне. —
Отпускаю тебя к твоей мыльной опере. На моем другом телефоне
загорелся красный огонек — он требует внимания.
— Хорошо было поговорить с тобой, — лжет Бет.
Старшая сестра заняла место матери, не давая ей забыть, сколько
у нее недостатков. Бет позволила себе, как говорят, «распуститься». Из
глубоких складок между катышами жира, где собираются темные
дробинки пота, в нос ей ударяет запах, — в ванне плоть ее всплывает
на воде словно гигантские пузыри, кажущиеся чуть ли не жидкими в
своем покачивании и способности держаться на плаву. Как же это с
ней произошло? Девочкой она ела все, что нравилось: ей никогда не
казалось, что она ест больше других, да и сейчас не кажется, — просто
пища задерживается в ней дольше. Она читала,
