этого человека, укороченное слегка согбенной позой — а он сидел,
согнувшись под мигающими флюоресцентными трубками, — было
чуть деформировано, словно однажды исказилось под влиянием
нехорошего чувства, да так и застыло. Это было безнадежное
существо, на которое изливала свой флирт его мать, оскорбляя чувство
достоинства сына. Этот человек был едва жив, увязнув в паучьей
паутине инструкций, и не в состоянии был понять, что Ахмад, который
по годам уже мог иметь водительские права третьего класса, еще не
был по-настоящему взрослым мужчиной и не мог отказаться от
матери. Осознав лишь, что женщина неприлично себя ведет и,
возможно, подтрунивает над ним, мужчина вырвал из руки Ахмада
заполненную форму о физическом состоянии и, велев Ахмаду сунуть
лицо в ящик, заставил читать, закрывая по очереди то один глаз, то
другой, буквы разного цвета и различать цвета — красный, зеленый и
отличный от них обоих янтарно-желтый. Машина измерила его
пригодность водить другую машину, а у чиновника, проводившего
испытание, лицо исказилось от злости, так как, выполняя изо дня в
день одну и ту же работу, он сам превратился в машину,
легковосполнимый
элемент
в
механизме
беспощадного
материалистического Запада. Это ислам, неоднократно говорил шейх
Рашид, сохранил науку и простые механизмы греков, когда вся
христианская Европа в своем варварстве забыла об этом. В
сегодняшнем мире героями сопротивления ислама Большому Сатане
являются бывшие врачи и инженеры, умеющие пользоваться такими
механизмами, как компьютеры, самолеты и придорожные бомбы.
Ислам — в противоположность христианству — не боится научной
правды. Аллах создал физический мир, и все его устройства,
используемые для святых целей, священны. Раздумывая таким
образом, Ахмад получил права на вождение грузовика. Для получения
прав водителя III класса не требовалось показывать свое умение на
дороге.
Шейх Рашид доволен. Он говорит Ахмаду:
— Внешний вид бывает обманчив. Хотя я знаю, что наша мечеть
кажется юным глазам внешне убогой и ветхой, она соткана из крепких
нитей и построена на истинах, глубоко сидящих в душах людей. У
мечети есть друзья — друзья не только могущественные, но и
верующие. Глава семьи Чехаб на днях говорил мне, что его
процветающей компании нужен молодой водитель грузовика, у
которого нет нечистых привычек и который твердо держится нашей
веры.
— У меня всего лишь права третьего класса, — говорит ему
Ахмад, отступая на шаг от слишком легкого и быстрого, как ему
кажется, вступления в мир взрослых. — Я не могу выезжать за
пределы штата или возить опасные материалы.
Дни, прошедшие со времени выпуска, он жил с матерью,
наслаждаясь бездельем, отрабатывая неупорядоченные часы в ярко
освещенной «Секундочке», добросовестно готовя каждый день салат,
ходя в кино на фильм, а то и на два, удивляясь затратам Голливуда на
боеприпасы и красоте взрывов и бегая по улицам в своих старых
спортивных шортах, иногда даже добегая до района домов барачного
типа, где он в то воскресенье гулял с Джорилин. Он никогда не видит
ее — только девчонок такого же цвета кожи, которые неторопливо
прогуливаются, как она, зная, что на них смотрят. Пробегая по
заброшенным кварталам, он вспоминает разговор, который как-то
неопределенно вел с ним мистер Леви о колледже, и его не менее
туманное перечисление предметов — «наука, искусство, история».
Наставник приходил к ним на квартиру раз или два, но — хотя был
дружелюбен с Ахмадом — быстро уходил, словно забыв, зачем
пришел. Не слишком вслушиваясь в ответ, он спросил Ахмада о его
планах и намерен ли он остаться здесь или уехать, посмотреть мир, как
положено молодому человеку. Это прозвучало странно в устах мистера
Леви, который всю жизнь прожил в Нью-Проспекте, за исключением
времени обучения в колледже и пребывания в армии, что американцы
обязаны были делать. Хотя в то время шла война американцев против
жаждавшего самоопределения Вьетнама, обреченная на провал,
мистера Леви никогда не посылали за пределы Соединенных Штатов
— он занимался канцелярской работой и чувствовал себя виноватым,
потому что, хотя война и была ошибкой, она давала возможность
проявить храбрость и доказать любовь к своей стране. Ахмаду это
известно, потому что мать стала теперь говорить о мистере Леви:
каким он кажется славным, несмотря на то, что не очень-то счастлив
— школьная администрация недооценивает его, да и для жены и сына
он не имеет большого значения. Последнее время мать стала необычно
разговорчивой и любознательной; она больше интересуется Ахмадом,
чего он не ожидал: если он уходит, спрашивает, когда он вернется, и
иногда бывает раздосадована, если он отвечает:
— Когда-нибудь.
— И когда же конкретно это может быть?
— Мать! Отвяжись. Скоро. Я, возможно, загляну в библиотеку.
— Не дать тебе денег на кино?
— У меня есть деньги, и я только что видел пару фильмов: один с
Томом Крузом, а другой с Мэттом Дэймоном. Оба фильма о
профессиональных убийцах. Шейх Рашид прав: фильмы порочны и
глупы. Они создают представление об Аде.
— О Господи, каким мы стали святошей! Неужели у тебя нет
друзей? Разве у мальчиков твоего возраста нет подружек?
— Мам, я не голубой, если ты на это намекаешь.
— Откуда ты знаешь?
Это шокировало его.
— Знаю.
— Ну, а я знаю только, — сказала она, согнутыми пальцами левой
руки быстро отбрасывая со лба волосы и тем самым как бы признавая
нечистоплотность этого разговора и кладя ему конец, — что никогда не
знаю, когда ты объявишься.
А сейчас шейх Рашид почти таким же раздраженным тоном
говорит:
— Они и не хотят, чтобы ты выезжал из штата. И не хотят, чтобы
ты возил опасные материалы. Они хотят, чтобы ты развозил мебель.
Фирма Чехабов «Превосходная домашняя мебель» находится на
бульваре Рейгана. Ты наверняка заметил ее или слышал, как я
упоминал о семье Чехабов.
— Чехабов?
Ахмад порой опасается, что, думая все время о стоящем рядом с
ним Боге — стоящем так близко, словно они единое неразрывное
целое, стоящем «ближе к нему, чем вена на шее», как сказано в
Коране, — он замечает меньше подробностей мирской жизни, чем
другие люди, неверные.
— Хабиб и Морис, — поясняет имам, нетерпеливо так
отчеканивая слова, словно щелкает ножницами, обрезая бороду. —
Они — ливанцы, не марониты, не друзы. Они приехали в страну
молодыми людьми в шестидесятые годы, когда похоже было, что
Ливан может стать сателлитом сионистов. Они привезли с собой некий
капитал и вложили его в «Превосходную домашнюю мебель». Идея
была продавать черным недорогую мебель, новую и бывшую в
употреблении. Предприятие оказалось успешным. Сын Хабиба,
которого неофициально зовут Чарли, продает товар и делает поставки,
но они хотят, чтобы он играл в конторе более солидную роль,
поскольку Морис отошел от дел и уехал во Флориду — он бывает на
фирме лишь два-три летних месяца, а у Хабиба диабет, который
забирает у него все больше сил. Чарли — как же это говорят? — введет
тебя в курс дела. Он понравится тебе, Ахмад. Он законченный
американец.
Серые, как у женщин, глаза йеменца превращаются в щелочки от
внутреннего смеха. Он ведь считает Ахмада американцем. Как бы он
ни старался и сколько бы ни изучал Коран, ничто не изменит
национальность его матери и отсутствие отца. Отсутствие отцов, их
влияния на то, чтобы люди были лояльны отчему дому, является одной
из черт этого разлагающегося и лишенного корней общества. Шейх
Рашид — худой и тонкий, как кинжал, с сидящим в нем опасным
лукавством, порой давал понять, что Коран, возможно, и не
существовал вечно до Рая, куда Пророк за одну ночь примчался на
сверхъестественном коне Бураке, — он не предлагал себя Ахмаду в
качестве отца: он смотрит на Ахмада по-братски и одновременно
сардонически, с капелькой враждебности.
Но он прав: Ахмаду действительно нравится Чарли Чехаб,
крупный высокий мужчина тридцати с лишним лет, с изрезанным
глубокими морщинами смуглым лицом и широким подвижным ртом.
— Ахмад, — говорит он с одинаковым ударением на оба слога,
растягивая второе «а», как в слове «Багдад». И спрашивает: — Так что
ты больше всего любишь? — И, не ожидая ответа, продолжает: —
Приветствую тебя в нашей так называемой «Превосходной». Мой папа
и дядя не совсем знали английский, когда придумали такое название —
они считали, что все у них и будет превосходным.
На его лице, когда он говорит, отражаются сложные движения
ума: презрение, умаление собственной личности, подозрительность и
(с приподнятыми бровями) добродушное сознание того, что и он, и его
слушатель каким-то образом скомпрометировали себя.
— Да знали мы английский, — возражает стоящий рядом отец. —
Мы научились английскому в американской школе в Бейруте.
«Превосходный» означает «классный». Как и «новый» в НьюПроспекте. Это не значит, что проспект сейчас новый, но он был
новым тогда. Если бы мы назвали компанию «Чехабская мебель»,
люди стали бы спрашивать: «А что значит „чехабская“?» — Он словно
отхаркивает, произнося «ч», напоминая Ахмаду этим звуком уроки по
Корану.
Чарли сантиметров на тридцать выше отца и легко обвивает рукой
голову старшего человека с более светлой кожей и ласково
прижимается к нему, любовно обнимая. В этом положении голова
мистера Чехаба-старшего выглядит как огромное яйцо, без волос на
макушке, с более тонкой кожей, чем у сына, и с лицом как резиновая
маска. Лицо у отца опухшее и словно с прозрачной кожей —
возможно, это от диабета, о котором упоминал шейх Рашид. Бледная
кожа мистера Чехаба прозрачна, но вид у него не больной: хотя он
старше, чем, скажем, мистер Леви, а выглядит моложе, он полный,
восторженный, готовый развлечься, даже если развлечение исходит от
его сына. Он обращается к Ахмаду:
— Америка. Не понимаю я этой ненависти. Я приехал сюда
молодым мужчиной, уже женатым, но мою жену пришлось оставить
там — приехал с братом, — и нигде не было ни ненависти, ни
стрельбы, как в моей стране, здесь все живут в своем племени.
Христиане, евреи, арабы — никому нет дела до других; черные, белые,
какие-то средние — все ладят друг с другом. Если у тебя есть что-то
хорошее для продажи, люди купят. Если ты можешь предложить
работу, найдутся люди, которые ее выполнят. На поверхности — все
ясно. И бизнесом заниматься легко. Сначала никаких беспокойств. Мы
в Старом Свете считали, что цены надо устанавливать высокие, а
потом уступать и снижать. Но никто этого не понимает — даже
бедный zanj, пришедший купить диван или кресло, платит цену,
написанную на ярлыке, совсем как в продуктовом магазине. Но
приходят немногие. Мы понимаем и ставим на мебель ценники с
указанием цены, какую ожидаем получить — более низкую цену, — и
народа приходит больше. Я говорю Морису: «Это честная и
дружественная нам страна. У нас не будет проблем».
Чарли выпускает отца из объятий, смотрит Ахмаду в глаза, так как
новый служащий одного с ним роста, только на тридцать фунтов легче,
и подмигивает.
— Папа, — произносит он с хриплым вздохом долготерпения. —
Тут есть проблемы. Zanj не даны никакие права — они вынуждены
бороться за них. Их линчевали и не разрешали заходить в рестораны, у
них даже отдельные питьевые фонтанчики, они вынуждены
обращаться в Верховный суд, чтобы их считали людьми. В Америке
нет ничего бесплатного, за все надо драться. Нет ни ummah[36], ни
shari’a[37]. Пусть этот парень расскажет тебе — он только что окончил
школу. Всё — война, верно? Посмотри, что делает Америка за
границей, — воюет. Они навязали Палестине еврейскую страну,
впихнули ее прямо в горло Ближнего Востока, а теперь вломились в
Ирак, чтобы превратить его в маленькое США и получить нефть.
— Не верь ему, —
