распространяет эту пропаганду, а сам знает, что здесь хорошо. И он
хороший малый. Видишь, он улыбается.
А Чарли не только улыбается — он хохочет, откинув голову, так
что видно подковообразное полукружие его верхней челюсти и
зернистый мускул языка, похожего на широкого червя. Его подвижные
губы складываются в самодовольную ухмылку; глаза под густыми
бровями настороженно изучают Ахмада.
— Что ты по поводу всего этого думаешь, Недоумок? Имам
говорит нам, что ты очень верующий.
— Я стараюсь идти по Прямому пути, — признается Ахмад. — В
нашей стране это нелегко. Тут слишком много путей, слишком много
продается ненужных вещей. Они хвастают своей свободой, но
бесцельная свобода становится своего рода тюрьмой.
Отец перебивает его, громким голосом заявляя:
— Ты же никогда не знал тюрьмы. В этой стране люди не боятся
тюрьмы. Не как в Старом Свете. Не как в Саудовской Аравии, не как
было прежде в Ираке.
Чарли успокаивающе произносит:
— Папа, в тюрьме США — самое большое в мире
народонаселение.
— Не больше, чем в России. Не больше, чем в Китае, хотя мы
этого и не знаем.
— И все равно достаточно большое — подходит к двум
миллионам. Молодым черным женщинам не хватает парней, чтобы
развлечься. Господи, они же все сидят в тюрьмах.
— Тюрьмы — они для преступников. Три-четыре раза в год они
вламываются в наш магазин. И если не находят денег, крушат мебель и
всюду гадят. Мерзость!
— Папа, они же бедняки. Для них мы — богачи.
— Твой приятель Саддам Хусейн — вот он знает тюрьмы.
Коммунисты — они знают тюрьмы. А в этой стране средний человек
ничего не знает о тюрьмах. У среднего человека нет страха. Он
работает. Он соблюдает законы. А законы легковыполнимы. Не воруй.
Не убивай. Не спи с чужой женой.
Несколько соучеников Ахмада в Центральной школе нарушили
закон и были приговорены судом для несовершеннолетних за
употребление наркотиков, за взлом и проникновение и за управление
транспортным средством в нетрезвом состоянии. Заправские
злоумышленники считали суд и тюрьму частью нормальной жизни и
не испытывали страха — они уже смирились с этим. Но намерение
Ахмада сообщить об этом подавляет Чарли, который говорит с умным
видом человека, одновременно стремящегося к миру и жаждущего
поставить в разговоре точку:
— Папа, а как насчет нашего маленького концентрационного
лагеря в Гуантанамо-Бэй? Эти несчастные даже не могут иметь
адвокатов. Они даже не могут иметь имамов, которые не являются
осведомителями.
— Это вражеские солдаты, — угрюмо произносит Хабиб Чехаб,
стремясь окончить дискуссию, но не в состоянии сдаться. — Они
опасные люди. Они хотят уничтожить Америку. Они говорят это
репортерам, хотя мы их лучше кормим, чем когда-либо кормил
Талибан. Они считают то, что произошло одиннадцатого сентября,
большой шуткой. Для них — это война. Это джихад. Они сами так
говорят. Чего они ожидают — что американцы лягут плашмя им под
ноги и не станут обороняться? Да бен Ладен — и тот считается с тем,
что ему будет нанесен ответный удар.
— Джихад вовсе не означает войны, — вставляет Ахмад слегка
ломающимся от стеснения голосом. — Он означает борьбу за то,
чтобы идти по пути Аллаха. Джихад может означать внутреннюю
борьбу.
Старший Чехаб смотрит на него с новым интересом. Глаза у него
не такие темно-карие, как у сына, — они как золотистые камушки,
лежащие в водянистых белках.
— Ты хороший мальчик, — торжественно произносит он.
Чарли обхватывает сильной рукой тощие плечи Ахмада, как бы
скрепляя солидарность троицы.
— Он не всем такое говорит, — признается он молодому
новобранцу.
Разговор этот происходит в глубине здания, где за перегородкой
стоят несколько стальных письменных столов, а за ними — пара
дверей с матовыми стеклами, ведущих в контору. Все остальное
пространство отдано под демонстрационный зал — кошмарное
нагромождение стульев, сервировочных столов, кофейных столиков,
настольных ламп, напольных ламп, диванов, кресел, обеденных столов
и стульев, скамеечек для ног, сервантов, люстр, висящих словно лианы
в джунглях, настенных светильников в разнообразном металлическом
и эмалированном оформлении, больших и малых зеркал, как голых,
так и в рамах, украшенных позолоченными или посеребренными
листьями и пышными цветами, и изображениями лент и орлов в
профиль, с распростертыми крыльями и сцепленными когтями;
американские орлы смотрят на Ахмада над его испуганным
отражением — на стройного юношу смешанных кровей в белой
рубашке и черных джинсах.
— На нижнем этаже, — говорит толстый коротышка отец с
блестящим горбатым носом и мешками смуглой кожи под золотистыми
глазами, — у нас мебель для улицы — для лужайки и балкона,
плетеная и складная, и даже есть алюминиевые кабинки, где можно
укрыться на заднем дворе от комаров, когда семья хочет побыть на
воздухе. А наверху у нас мебель для спален — кровати и ночные
столики, и бюро, и туалетные столики для дам, шкафы, когда
недостаточно стенных шкафов, шезлонги, где дама может сидеть,
вытянув ноги, мягкие подставки для ног и табуреты тоже для отдыха,
маленькие лампы-ночники — для того, чем занимаются в спальне.
Возможно, заметив, как покраснел Ахмад, Чарли резко прерывает:
— Вещи, бывшие в употреблении, новые — мы не делаем
большой разницы. На ценнике указана история вещи и ее состояние.
Мебель — это не то что машина: у нее нет кучи секретов. Что видишь,
то и получаешь. Что же до нас с тобой, то все свыше ста долларов мы
доставляем бесплатно в любую часть штата. Людям это нравится. И не
потому, что к нам заглядывает много покупателей с Кейп-Мей, но
людям нравится, когда они могут за что-то не платить.
— И еще ковры, — говорит Хабиб Чехаб. — Люди хотят
восточные ковры, словно ливанские поступают из Армении, из Ирана.
Мы держим коллекцию внизу, и те, что лежат на полу, можно купить
— мы их вычистим. На бульваре Рейгана есть специальные магазины
ковров, но люди считают, что с нами можно торговаться.
— Они верят нам, папа, — говорит Чарли. — У нас доброе имя.
Ахмад ощущает, как от этой массы вещей, необходимых для
жизни, исходит аура смерти, которой насыщены подушки, и ковры, и
льняные абажуры, аура органической природы человечества, жалких
шести или около того позиций ее тела и его потребностей, отраженных
в отчаянном разнообразии стилей и материалов того, что находится
между уставленными зеркалами стенами, но в итоге служит
повседневному нагромождению, изнашивается и наскучивает в
закрытом пространстве, навечно отмеренном полами и потолками, где
в молчаливой духоте и безнадежности протекают жизни без Бога в
качестве близкого друга. Это зрелище возрождает в нем воспоминание,
похороненное в складках памяти детства: ложное счастье от хождения
по магазинам, соблазнительное призрачное изобилие того, что сделано
человеком. Он поднимался с матерью на эскалаторах и шагал по
пропахшим духами проходам между прилавками последнего,
обанкрочивающегося универсального магазина в центре города или,
смущенный несоответствием ее веснушчатого лица со своей смуглой
кожей, спешил, чтобы не отстать от ее энергичной поступи, по
покрытой гудроном стоянке для машин в обширные, наскоро
сколоченные в стиле «больших коробок» ангары, где упаковки с
товарами громоздились до обнаженных балок. Во время этих вылазок
с целью найти замену какому-то не подлежащему ремонту предмету
домашнего обихода или купить растущему мальчику новую одежду,
или — до того как ислам отвратил его от этого, — вожделенную
электронную игру, которая устареет в будущем сезоне, мать и сына со
всех сторон осаждали привлекательные оригинальные вещи, которые
были им не нужны и которые они не могли позволить себе, тогда как
другие американцы, казалось, без труда приобретали их, а они не в
состоянии были столько выжать из жалованья безмужней помощницы
медсестры. Ахмад приобщался к американскому изобилию, лизнув его
оборотную сторону. «Дьяволы» — вот чем были эти яркие пакеты, эти
стойки с ныне модными легкими платьями и костюмами, эти полки со
смертоносными рекламами, подбивающими массы покупать,
потреблять, пока у мира еще есть ресурсы для потребления, для
пожирания из кормушки до той минуты, когда смерть навеки
захлопнет их алчные рты. Этому вовлечению нуждающихся в долги
наступал предел со смертью, она была тем прилавком, на котором
звенели сокращающиеся в цене доллары. Спеши, покупай сейчас,
потому что в загробной жизни чистые и простые радости являются
пустой басней.
В «Секундочке», конечно, продают и вещи, но главным образом
там стоят пакеты и коробки с соленой, сладкой, вредоносной едой, а
также мухобойки и карандаши с ненужными резинками,
изготовленные в Китае, а здесь, в этом большом демонстрационном
зале, Ахмад чувствует себя приобщенным к армии торговли, и,
несмотря на близость к Богу, чьей всего лишь тенью являются все
материальные вещи, он взволнован. Ведь и сам Пророк был торговцем.
«Не устает человек призывать добро» — сказано в сорок первой суре.
Среди добра должно быть и производство во всем мире. Ахмад молод:
у него полно времени, рассуждает он, чтобы получить прощение за
материализм, если прощение потребуется. Бог ближе к нему, чем вена
на шее, и Он знает, каково жаждать комфорта, иначе Он не сделал бы
грядущую жизнь такой комфортабельной: в Раю есть и ковры, и
диваны, как утверждает Коран.
Ахмада ведут посмотреть на грузовик — его будущий грузовик.
Чарли ведет его за столы, потом по коридору, скупо освещенному
через слуховое окно, усеянное упавшими ветками, листьями и
крылатыми семенами. В коридоре стоит бачок с охлажденной водой,
висит календарь, перенумерованные квадратики которого исписаны
датами поставок, и, как со временем поймет Ахмад, грязные
табельные часы, а на стене — полка для карточек, на которых
служащие отмечают время прихода и ухода.
Чарли открывает дверь, и там стоит грузовик, задом к
погрузочной платформе из толстых досок под выступающей крышей.
Грузовик — высокая оранжевая коробка, оба конца которой укреплены
металлическими полосами, — поражает Ахмада, видящего такое
впервые, а погрузочная платформа кажется ему большим тупоголовым
животным, слишком близко подошедшим к платформе и упершимся в
нее носом, словно в поисках еды. На его оранжевом боку, не таком
ярком из-за дорожной грязи, скошенная синяя надпись с обведенным
золотом словом «Превосходная», а под ним черными крупными
буквами вывеска «МЕБЕЛЬ ДЛЯ ДОМА» и более мелкими — адрес и
номер телефона. На задних колесах грузовика — двойные шины. С
боков торчат большие зеркала в хромированной раме. Кабина плотно,
без просвета, притаранена к основному корпусу. Машина большая, но
удобная.
— Это надежный старый зверь, — говорит Чарли. — Она прошла
сто десять тысяч миль и не имеет серьезных проблем. Садись и
познакомься с ней. Не прыгай — пользуйся этими ступеньками.
Меньше всего нам надо, чтобы ты в первый же рабочий день сломал
себе щиколотку.
У Ахмада такое чувство, что все вокруг уже знакомо ему. В
будущем он хорошо все узнает: погрузочную платформу, стоянку для
машин с потрескавшимся асфальтом, нагреваемым летней жарой,
окружающие низкие кирпичные строения и задворки сгрудившихся
домишек барачного типа, в одном из углов — ржавеющий «дампстер»,
принадлежавший давно погребенному предприятию, приглушенный
шум транспорта, мчащегося по четырехполосному бульвару с грохотом
океанской волны. Это место всегда будет каким-то магическим, какимто мирным, неземным, обладающим странным магнетическим
качеством некоего высокого вольтажа. Это место, овеянное дыханием
Бога.
Ахмад спускается по четырем ступеням из толстых досок и
оказывается на одном уровне с грузовиком. На дверце водителя жетон
возвещает: «Форд-тритон-Е-350 сверхмощный».
Чарли открывает дверцу и говорит:
— Это твое место, Недоумок. Залезай.
В кабине стоит теплый дух мужских тел и затхлый запах
сигаретного дыма, холодного кофе и мясных итальянских сандвичей,
съеденных на ходу. Ахмад часами изучал брошюры с правилами
дорожного движения, где столько говорилось о двойном выжимании
сцепления и торможении при помощи коробки скоростей на опасных
спусках
