теперь с удивлением спрашивает:
— А как мы переключаем скорости?
— Мы их не переключаем, — говорит ему Чарли; на лице его
появляется недовольное выражение, но голос звучит достаточно
нейтрально. — Это автоматическая коробка. Как в вашей семейной
машине.
У матери Ахмада — «субару», которой они стыдятся.
Его новый друг чувствует, что он смущен, и успокаивающе
говорит:
— Переключение скоростей — это только лишняя морока. Один
малый, которого мы взяли водителем два года назад, сломал коробку
скоростей, воткнув заднюю скорость, когда спускался с горы.
— Но на крутых спусках разве не следует переходить на
пониженную передачу? Вместо того чтобы жать на тормоз,
продавливая педали.
— Валяй, ты можешь тормозить, переключая скорости. Но в этой
части Нью-Джерси не так много холмов. Это не Западная Виргиния.
Чарли знает штаты — он человек бывалый. Он обходит кабину и,
вытянув, как обезьяна, руки, легким прыжком залезает на
пассажирское сиденье. У Ахмада такое чувство, будто кто-то, легко
прыгнув, лег с ним в постель. Чарли извлекает наполовину красную
пачку сигарет из кармашка рубашки из жесткой грубой ткани, похожей
на хлопчатобумажную, только не голубого цвета, а как у военных,
зеленого, и ловким щелчком выбрасывает из нее на дюйм несколько
сигарет с коричневым кончиком.
Он спрашивает Ахмада:
— Курнешь, чтоб успокоить нервы?
— Спасибо, нет, сэр. Я не курю.
— В самом деле? Это мудро. Будешь жить вечно, Недоумок. И
можешь обходиться без «сэра». «Чарли» сойдет. О’кей, посмотрим, как
ты поведешь эту махину.
— Прямо сейчас?
Чарли фыркает, выпустив облачко дыма, которое краем глаза
видит Ахмад.
— Ты предпочел бы сделать это на будущей неделе? А для чего же
ты сюда пришел? Да не волнуйся так. Это же плевое дело. Полные
идиоты, поверь, все время этим занимаются. Это не ракетная наука.
Сейчас половина девятого утра — слишком рано, считает Ахмад,
для крещения. Но если Пророк доверил его тело бесстрашному коню
Бураку, Ахмад может залезть на высокое черное сиденье,
потрескавшееся и все в пятнах от тех, кто его занимал, и повести эту
оранжевую махину-коробку на колесах. Мотор, включенный
поворотом ключа, басовито гудит, словно горючее гуще бензина и
состоит из кусков.
— Топливо дизельное? — спрашивает Ахмад.
Чарли выдыхает еще большее облако — дым выходит из самой
глубины его легких.
— Ты что, шутишь, парень? Ты когда-нибудь ездил на дизеле?
Дизель провоняет все тут, и двигатель разогревается страшно долго.
Ты не можешь просто сесть и жать на газ до упора. Кстати, об одном
следует помнить: на крыле нет бокового зеркальца. Так что не
паникуй, когда глянешь по привычке, а там ничего нет. Пользуйся
боковыми зеркалами. Еще одно: запомни, что на все требуется больше
времени — на то, чтобы остановиться, и на то, чтобы поехать. У
светофоров не пытайся победить в гонках и удрать. Машина похожа на
пожилую даму: не подталкивай ее, но и не недооценивай. Отведешь на
секунду взгляд с дороги, и она может тебя убить. Но я не хочу тебя
пугать. О’кей, устроим ей испытание. Поехали. Подожди: не забудь
сдать назад. А то мы уже не раз налетали на платформу. Тот самый
водитель, о котором я говорил прежде. Знаешь, что я за годы узнал?
Нет ничего такого, чего дураки не совершили бы. Сдай назад,
развернись на сто двадцать градусов, выезжай с участка прямо вперед
— это будет Тринадцатая улица — и поезжай по Рейгану. Свернуть
налево ты не сможешь: там бетонный отбойник, но, как я уже сказал,
нет ничего такого, чего не совершил бы дурак.
Чарли еще говорит, а Ахмад уже сдает назад, пятится, аккуратно
делает полуразворот и, включив скорость, выезжает с участка. Он
обнаруживает, что, сидя так высоко над землей, он словно плывет и
глядит вниз на крыши машин. Выезжая на бульвар, он срезает угол, и
задние колеса переезжают через край тротуара, но он почти не
чувствует этого. Он словно переместился в другое измерение, на
другой уровень. А Чарли тушит сигарету о приборную доску и так
этим занят, что не замечает, как подскочил грузовик.
После того как Ахмад проехал несколько кварталов, он привык
кидать взгляд влево, на зеркало обратного вида, а потом через окно для
пассажира — на правое зеркало. Оранжевые, окаймленные хромом
отражения боков «Превосходного» больше не вызывают у него тревоги
— они стали частью его, как плечи и руки, которые появляются в его
периферическом зрении, когда он идет по улице. Во сне он с детства
иногда летает по коридорам или идет по тротуару в нескольких футах
над землей, а иногда просыпается с эрекцией или — что еще позорнее
— с большим мокрым пятном на внутренней стороне ширинки своих
пижамных брюк. Он тщетно искал в Коране совета касательно секса.
Там говорилось о нечистоте, но только у женщин — во время
менструации, когда они кормят грудью младенца. Во второй суре он
нашел таинственные слова: «Ваши жены — нива для вас, ходите на
вашу ниву, когда пожелаете, и уготовывайте для самих себя, и бойтесь
Аллаха, и знайте, что вы его встретите». А в предыдущем стихе он
прочитал, что женщины — грязные. «Отдаляйтесь от женщин и не
приближайтесь к ним, пока они не очистятся. А когда они очистятся,
приходите к ним, как приказал вам Аллах. Истинно Аллах любит
обращающихся и любит очищающихся»[38]. Ахмад чувствует себя
чистым в грузовике, отрезанным от испорченного мира, где улицы
полны собачьего помета и где летят куски пластика и бумаги; он
чувствует себя чистым и свободным, а позади воздушным змеем летит
за ним — как он видит в боковом зеркале — оранжевая коробка.
— Не перебирай вправо, — неожиданно резко предупреждает его
Чарли, и в голосе его звучит тревога.
Ахмад снижает скорость, не осознав, что обгоняет машины слева,
на полосе, ближайшей к разделителю, прочному ряду джерсийских
барьеров.
— Почему их называют «джерсийскими барьерами»? —
спрашивает он. — А как их называют в Мэриленде?
— Не уводи разговор в сторону, Недоумок. Когда ведешь
грузовик, нельзя сидеть и раздумывать. В твоих руках жизнь и смерть,
не говоря уж о стоимости ремонта, которая взорвет страховку, если ты
напортачишь. Никаких сосисок и болтовни по мобильникам, как это
делают в автомобилях. У тебя машина больше — значит, и работать ты
должен лучше.
— В самом деле? — Ахмад делает попытку подтрунить над более
старшим спутником, своим братом американским ливанцем, заставить
его сбросить свою мрачную серьезность. — Разве автомобили не
должны уступать мне дорогу?
Чарли не понимает, что Ахмад подтрунивает над ним. Он не
спускает глаз с дороги, глядя сквозь ветровое стекло, и говорит:
— Не валяй дурака, парень: они же не могут. Это все равно как с
животными. Крысы и кролики не ровня львам и слонам. Ты не
ставишь Ирак на один уровень с США. Раз ты больше, значит, должен
быть и лучше.
Эта политическая нотка кажется Ахмаду странной, слегка
неуместной. Но он в одной упряжке с Чарли и, покорно смирившись,
продолжает ехать.
— Иисусе, — произносит Джек Леви. — Вот это жизнь! Я уже и
забыл о таком и не ожидал, что кто-то напомнит мне.
Так осторожно, не называя в данных обстоятельствах жену, он
воздает должное той, что в свое время приобщала его к жизни.
Рядом с ним Тереза Маллой, обнаженная, кивает:
— Верно, — но тут же добавляет для самозащиты: — но
ненадолго.
Ее круглое лицо с глазами слегка навыкате залилось румянцем,
так что веснушки слились с цветом щек — светло-бежевые на розовом
фоне.
— Что именно? — спрашивает Джек.
А ей вовсе не хочется, чтобы он согласился с тем, что она так
беспечно его отбрасывает. Щеки ее из розовых становятся красными
— ее больно уколол его вопрос, понимание своей беззащитности в
этой тупиковой авантюре с еще одним женатым любовником. Он
никогда не бросит свою толстуху Бет, да и хочет ли она этого? Он на
двадцать три года старше ее, а ей нужен мужчина, который был бы с
ней до конца ее жизни.
Лето в Нью-Джерси достигло своей июльской непрекращающейся
жары, но их разгоряченным любовью телам воздух кажется
прохладным, и любовники натягивают верхнюю простыню, смятую и
влажную от того, что она была под ними. Джек садится, упершись в
подушки, обнажив вялые мускулы и седую поросль на груди, а Терри с
прелестной богемной нескромностью не стала так высоко подтягивать
свой край простыни, чтобы он мог любоваться ее грудями, белыми, как
мыло, там, где солнце никогда не касается их, и снова взвесить их на
руке, если пожелает. Он любит полноту — правда, она может стать
излишней. Запах растворителя красок и льняного масла нагоняет
здесь, в постели любовницы, на Джека сон. Как сказала Терри, она
стала делать более крупные и более яркие работы. Когда в процессе
секса она сидит у него на коленях, ублажая его вставший член, у него
возникает впечатление, что краски с ее стен текут под его руками по ее
бокам, ее длинным ребристым белым бокам ирландки. А вот Бет он не
может представить себе грузно сидящей на его члене или широко
разбросавшей в стороны ноги, — они больше не сливаются в разных
позах, за исключением того, когда спят, но даже и тогда ее огромный
зад отпихивает его, словно у них в постели лежит ревнивый ребенок.
— Дело в том, — продолжает Джек, почувствовав, что Терри
молчит из-за какой-то бестактности с его стороны, — что пока
отношения продолжаются, не имеет значения, вечны они или нет;
Мать-Природа говорит: «Не все ли равно?» А чувство такое, что это
навеки. Я обожаю твои груди — говорил я тебе это недавно?
— Они начали повисать. Ты бы видел их, когда мне было
восемнадцать. Они были даже больше и стояли торчком.
— Терри, пожалуйста. Не возбуждай меня снова. Мне надо идти.
У Бет тоже, вспомнил он, груди были как перевернутые чаши
размером с плошки для каши на завтрак и соски твердые, как
брусничка во рту.
— Куда теперь, Джек? — Голос Терри звучит устало. Любовница
знает, что ее мужчина — врун, тогда как жена лишь догадывается.
— К моим обязанностям наставника. Это действительно так — на
другой конец города. Машина у меня, а она нужна будет ей через
полтора часа, чтобы ехать в библиотеку.
Он сам не уверен, будучи в состоянии посторгазма, когда в голове
пустота, насколько то, что он сказал, — правда. Но он знает, что Бет в
какое-то время нужна машина.
Услышав неуверенность в его тоне, Терри жалуется:
— Джек, ты вечно куда-то спешишь. От меня что, плохо пахнет
или что-то еще?
Это жестоко, потому что от Бет действительно исходит дурной
запах — кислый дух от ее глубоких складок заполняет ночью постель
и усугубляет его ночное беспокойство и страх.
— Ни в коем разе, — произносит он, переняв жаргон от
студентов. — Даже от… — И умолкает, боясь пережать.
— …от моего влагалища. Так и скажи.
— Даже от него нет запаха, — признает он. — Особенно от него.
Ты — сладкая. Ты моя сахарная слива.
По правде говоря, он боится слишком долго утыкаться лицом в ее
промежность из страха, что Бет почувствует запах другой женщины,
когда они целуются на ночь — вернее, лишь дотрагиваются губами
друг до друга, но за тридцать шесть лет брака это уже вошло у них в
привычку.
— Опиши мое влагалище, Джек. Я хочу услышать. Расслабься.
—
