— Прошу тебя, Терри. Это же нелепо.
— Почему, чопорный святоша? Ах ты, этакий еврейский ханжа.
Что такого нелепого в моем влагалище?
— Ничего, ничего, — соглашается он, уничтоженный ее
доводами. — Оно у тебя идеальное, роскошное…
— Оно? Что это? К чему относятся все эти милые эпитеты?
Идеальное и роскошное.
— К твоему влагалищу.
— Отлично. Продолжай.
Возможно, она придирается потому, что он использует ее
влагалище, как и ее саму, без должного внимания, без учета всей
картины: запаха, случайных обстоятельств, боли одиночества, когда он
выходит из нее, понимания, что он ее употребляет и употребляет
брезгливо.
— Оно влажное, — продолжает он, — и мохнатое, и мягкое
внутри, как цветок, и растягивается…
— Ах, значит, — говорит она, — растягивается. Интересно. И оно
любит… скажи мне, что оно любит.
— Оно любит, когда его целуют и лижут, и с ним играют, и в него
входят… не заставляй меня продолжать, Терри. Это убивает меня. Я
без ума от тебя, ты это знаешь. Ты — самая славная…
— Не говори мне… — со злостью произносит она и, откинув
простыню, выпрыгивает из постели, тряхнув задом, который, как она
сказала про другое, начал повисать. На ее ягодицах появились складки.
Словно чувствуя взгляд Джека на своей спине, она поворачивается в
дверном проеме в ванную, тряхнув небольшой прядью цвета кедра, —
Джек чувствует, с каким вызовом она выставляет напоказ все свое
мягкое тело — белый хлеб без корочки, — как бы призывая его
проявить доброту, с чем он недостаточно охотно согласился. При виде
ее — обнаженной и такой женственной, такой чувствительной и
неуклюжей — у него высыхает рот, он чувствует, как из него выходит
воздух его обычно закрытой, добропорядочной жизни. Терри
заканчивает за него начатую им фразу: —…самая славная с тех пор,
как Бет стала толстой свиньей. Ты рад предаваться со мной
сексуальным радостям, но ты не хочешь произнести слово «секс» из
боязни, что она может каким-то образом это услышать. Раньше ты
обладал мной и тотчас сбегал, боясь, что Ахмад может вернуться в
любую минуту, а теперь, когда он весь день на работе, у тебя всегда
есть объяснение, почему ты не можешь задержаться ни на минуту.
«Наслаждайся мной» — вот все, о чем я когда-либо просила, но нет, у
евреев должно быть чувство вины — это их способ показать, какие
они особенные, насколько они выше всех остальных, Господь
гневается только на них с их вонючим бесценным заветом. Меня
тошнит от тебя, Джек Леви!
Она захлопывает дверь в ванную, но дверь задевает шерстяной
ванный коврик и не сразу закрывается, так что он видит при свете, со
злостью включенном, как трясется ее ирландский зад, которого
никогда не целовало солнце пустыни.
Помрачнев, Джек продолжает лежать — ему хочется одеться, но
он понимает, что это будет лишь доказательством ее правоты.
Появившись наконец из ванной, где под душем она смыла с себя его,
Терри подбирает с пола белье и не спеша надевает его. Ее груди
болтаются, когда она нагибается, и именно их она первым делом
накрывает, убирая в чашечки бюстгальтера, с гримасой закидывая руки
за спину, чтобы сцепить застежку. Затем она продевает ноги в трусики,
держась, чтобы не покачнуться, вытянутой красивой твердой рукой за
крышку бюро, на котором выстроились масляные краски художника.
Сначала одной рукой, потом обеими она подтягивает нейлон, —
кудрявая волосня кедрового цвета выскакивает на миг из своего плена
над эластичным поясом, словно шапка пены на нетерпеливо налитом
пиве. Бюстгальтер у нее черный, а стеганые трусики — сиреневые. Их
эластичный пояс находится низко, обнажая выпуклость ее живота, как
у самых смелых битников, — правда, она надевает обычные старые
джинсы с высокой талией и пятном-двумя краски спереди. Рифленая
фуфайка и пара парусиновых сандалий — и она будет полностью
оснащена, готовая к встрече с улицей и ее возможностями. Какойнибудь другой мужчина может украсть ее. Всякий раз, как Джек видит
ее нагой, он опасается, что это в последний раз. Его охватывает
отчаяние — настолько сильное, что хочется закричать.
— Не надевай ты всего этого на себя. Вернись в постель, Терри,
прошу тебя.
— У тебя же нет времени.
— У меня есть время. Я только что вспомнил, что мои
наставнические обязанности начинаются только в три. Парень в любом
случае пропащий — он из Фейр-Лоун, его родители считают, что я
могу натаскать их сына для поступления в Принстон. А я не могу. Ну
так как?
— М-м… может, на секундочку. Только прижаться к тебе. Терпеть
не могу, когда мы ссоримся. Между нами не должно быть ничего
такого, чтобы ссориться.
— Мы ссоримся, — поясняет он ей, — потому что дорожим друг
другом. Если бы мы не дорожили, мы бы и не ссорились.
Она расстегивает крючок на джинсах, вобрав в себя живот и
вытаращив глаза, так что на секунду выглядит комически, и быстро
ныряет под смятую простыню в своем черно-сиреневом белье. В таком
виде в ней есть что-то от беспечной шлюхи типа малолеткипотаскушки, вроде некоторых отчаянных девчонок в Центральной
школе, и член Джека исподволь начинает пульсировать. Он старается
не обращать на это внимания, обнимает ее за плечи — нижние волосы
на ее шее все еще влажны от душа — и целомудренно, по-товарищески
притягивает к себе.
— Как дела у Ахмада? — спрашивает он.
Терри устало отвечает, чувствуя резкий переход от блудницы к
матери:
— По-моему, дела у него идут отлично. Ему нравятся люди, у
которых он работает: отец и сын — ливанцы, которые держатся с ним
как добрый-злой полисмены. Ахмад обожает грузовик.
— Грузовик?
— Это мог быть любой грузовик, но в данном случае — это его
грузовик. Каждое утро он проверяет, как накачаны шины, проверяет
тормоза, все эти жидкости. Он рассказывает мне про них — про
моторное масло, охлаждение для радиатора, жидкость для мытья
ветрового стекла, батареи, рулевое управление с усилителем,
автоматическую коробку передач… По-моему, это все. Он проверяет,
хорошо ли стягивают ремни, и уж и не знаю что еще. Он говорит, что
механики на станциях обслуживания, когда занимаются плановыми
проверками, слишком торопятся и не делают это как следует. У
грузовика есть даже имя — «Превосходный». От «Превосходная
домашняя мебель». Хозяева считали, что он и будет превосходным.
— Что ж, — признает Джек, — это почти так. И это остроумно.
Эрекция возвращается, пока он лежит, думая о Терри как о матери
и профессионале, помощнице медсестры и абстрактном художнике,
интеллигентном многостороннем человеке, которого он был бы рад
знать, даже если бы она не была противоположного пола. Но его
мысли потекли в другом направлении под влиянием ее шелковистого
белья, сиреневого и черного, и ее легкой, беспечной манеры отдаваться
ему — весь этот ее опыт, все эти любовники, какие были у нее за
пятнадцать лет, прошедших с тех пор, как отец Ахмада, не сумев
разгадать загадку Америки, сбежал. Даже и тогда она, девушка,
выросшая в католической семье, ничего не имела против того, чтобы
объединиться с подонком-мусульманином. Она была дикаркой, вне
правил. Терри-бля. Священный Терр-ор.
Он спрашивает ее:
— Кто рассказал тебе о евреях и их завете?
— Не знаю. Кто-то, кого я когда-то знала.
— Знала в каком смысле?
— Знала — и все. Послушай, Джек, разве мы не договорились?
Ты меня не спрашиваешь, и я тебе не рассказываю. Меня бросили, и я
жила одна в лучшие годы, какие бывают у женщины. Теперь мне
сорок. Не ворчи по поводу моего прошлого.
— Я, конечно, не забиваю этим себе голову. Но как мы уже
говорили,
когда
человек
тебе
небезразличен,
появляется
собственнический инстинкт.
— Разве мы это говорили друг другу? Я что-то такого не слышала.
Я слышала только, что ты думаешь о Бет. Несчастной Бет.
— Не такая она уж и несчастная в своей библиотеке. Она сидит за
столом справок и разбирается в Интернете куда лучше меня.
— По тому, чтó ты говоришь, она просто чудо.
— Нет, но она — личность.
— Великолепно. А кто не личность? Ты хочешь сказать, что я —
не личность?
Ирландский характер заставляет вас ценить лютеран. Его член
чувствует перемену в Терезе и начинает снова сникать.
— Мы все — личности, — успокаивает он ее. — Особенно ты.
Что же до завета, то перед тобой еврей, который никогда с этим не
считался. Мой отец ненавидел религию, и единственные заветы, о
которых я слышал, соблюдались по соседству, куда не пускали евреев.
А как у Ахмада с религиозностью в эти дни?
Она немного расслабляется и падает на подушку. Его взгляд
опускается на дюйм в глубину ее черного бюстгальтера. Усыпанная
веснушками кожа верхней половины ее груди похожа в какой-то мере
на креп, потому что из года в год подвергается вредному влиянию
солнца, в противоположность белой, как мыло, полосе с внутренней
стороны бюстгальтера. Джек думает: «Значит, другой еврей был здесь
до меня». А кто еще? Египтяне, китайцы — одному Богу известно кто.
Многие из ее знакомых-художников — мальчишки вдвое моложе ее.
Для них она была бы любовницей-матерью. Возможно, потому ее
мальчик с причудами, если у него есть причуды.
Она говорит:
— Трудно сказать. Он никогда об этом много не говорит.
Малышом он выглядел таким хрупким и испуганным, когда я
высаживала его у мечети и он должен был один подниматься по
лестнице. А когда я спрашивала потом, как все прошло, он говорил:
«Отлично» — и умолкал. Даже краснел. Было что-то такое, чем он не
мог со мной поделиться. А теперь, когда Ахмад работает, он сказал
мне, что ему трудно всегда быть в мечети в пятницу, к тому же этот
Чарли, который постоянно с ним, похоже, не очень соблюдает обряды.
Но знаешь, в общем, Ахмад стал более раскованным — то, как он со
мной разговаривает, более уверенно, по-мужски, смотрит мне в глаза.
Он доволен собой — ведь он зарабатывает, и… не знаю, возможно, я
все это вообразила — более открыт для новых идей, не замкнут в эту
свою, с моей точки зрения, ограниченную и нетерпимую веру. Он
получает свежее вливание.
— А подружка у него есть? — спрашивает Джек Леви,
благодарный Терри за то, что она перешла на тему, не имевшую
отношения к его собственным слабостям.
— Насколько мне известно — нет, — говорит она.
Джеку нравится этот ее ирландский рот, который она забывает
закрыть, когда задумывается, приподняв верхнюю губу с маленьким
прыщичком посередине.
— Я думаю, я бы знала. Он приходит домой усталый, я кормлю
его, он читает Коран или в последнее время, чтобы было о чем
поговорить с Чарли, — газету из-за этой идиотской войны с террором
и ложится у себя в комнате спать. На его простынях… — она жалеет,
что подняла эту тему, и тем не менее продолжает: — нет пятен. — И
добавляет: — Так не всегда было.
— А откуда ты узнала бы, что у него есть девушка? — не
отступается Джек.
— О-о, он заговорил бы об этом, хотя бы для того, чтобы вызвать
у меня раздражение. Он всегда ненавидел моих партнеров. Ему
хотелось бы уходить из дома по вечерам, но он этого не делает.
— Это выглядит не вполне нормально. Он красивый мальчик. А
не может он быть голубым?
Вопрос не расстраивает ее: она об этом уже думала.
— Я могу ошибаться, но, по-моему, я бы это знала. Учитель
Ахмада в мечети, этот шейх Рашид — жутковатый тип, но
