понимает. Он уважает его, но не доверяет ему.
— Ты говоришь, что знакома с этим человеком?
— Я видела его раз или два, когда заезжала за Ахмадом или
подвозила его. Со мной он держался очень спокойно и пристойно.
Однако я чувствовала ненависть. Я была для него куском мяса —
нечистого мяса.
Нечистое мясо. У Джека вновь возникает эрекция. Он позволяет
себе минуту-другую сосредоточиться на этом обстоятельстве, прежде
чем поделиться с Терри этим, возможно, не к месту возникшим
фактом. Он уже забыл, что получает удовольствие просто от того, что
это существует — твердый, крепкий, назойливо напоминающий о себе
стержень, исполненный самомнения, маленький, недавно заново
возродившийся центр твоего существа, создающий впечатление, что
ты — больше, чем на самом деле.
— А эта работа Ахмада, — возобновляет Джек разговор. — Он
проводит на ней много часов?
— По-разному, — говорит Терри. Ее тело — пожалуй, в ответ на
то, что излучает его тело, — выдает смесь дразнящих запахов, главным
образом запах мыла с загривка. Разговор о сыне перестает
интересовать ее. — Он освобождается, как только доставляет мебель.
В иные дни рано, по большей части — поздно. Иногда им приходится
ездить в такую даль, как Кэмден или Атлантик-Сити.
— Непросто это — доставлять мебель.
— Они не только развозят мебель, но и забирают ее. У них очень
много мебели, бывшей в употреблении. Они оценивают имущество и
увозят его. У них есть своего рода сеть покупателей — какую роль
играет тут ислам, я не знаю. Большинство их клиентов живут вокруг
Нью-Проспекта — это семьи черных. Некоторые их дома, говорит
Ахмад, на удивление симпатичные. Ему нравится видеть разные
районы, разный образ жизни.
— Нравится смотреть на мир, — со вздохом произносит Джек. —
Сначала посмотреть Нью-Джерси. Я это посмотрел, а вот до
остального мира не дошел. А теперь, мисс, у нас с тобой появилась
проблема.
Выпуклые, цвета бледного берилла глаза Терезы Маллой
расширяются в легком испуге.
— Проблема?
Джек приподнимает простыню и показывает ей, что произошло
ниже его талии. Он надеется, что достаточно разделил с ней
жизненные проблемы, так что теперь она должна разделить это с ним.
Она смотрит и, высунув кончик языка, загибает его и
дотрагивается до пухлой середины верхней губы.
— Это не проблема, — решает она. — No problema, señor[39].
Чарли Чехаб часто ездит с Ахмадом, даже когда Ахмад может сам
справиться с погрузкой и разгрузкой мебели. Поднимая и подтаскивая
тяжести, юноша стал сильнее. Он попросил, чтобы чеки — почти
пятьсот долларов в неделю, вдвое больше того, что платили ему из
расчета почасовых в «Секундочке», — выписывались на имя Ахмада
Ашмави — фамилию отца, хотя он по-прежнему живет с матерью.
Поскольку на его страховке и водительских правах всюду стоит
фамилия Маллой, мать пошла с ним в банк, в одно из этих новых
зданий из стекла в центре города, чтобы объяснить ситуацию и
открыть отдельный счет. Такой она теперь стала: не противится ему, —
правда и прежде никогда особенно не противилась. Его мать, как он
теперь, оглядываясь назад, понимает, — типичная американка, у
которой нет ни сильных убеждений, ни храбрости и уверенности,
какие они приносят. Она — жертва американской религии свободы,
свободы прежде всего, хотя свободы в чем и для какой цели — это
растворяется в воздухе. А в воздухе разрываются бомбы — пустой
воздух является идеальным символом американской свободы. Здесь
нет ummah, — Чарли и шейх Рашид утверждают оба, — нет
всеобъемлющего божественного закона, который повелевает людям
богатым и бедным стоять согнувшись, плечом к плечу, нет кодекса
самопожертвования, нет исходящего от души подчинения, какое лежит
в основе ислама, в самом его имени. Вместо этого существует
разнообразие несовместимых индивидуальных поисков своей сути под
лозунгами: «Не упусти ни одного дня», и «Всяк за себя», и «Бог за тех,
кто помогает себе», иначе говоря: «Бога нет, Судного дня нет —
помогай сам себе». Двойной смысл выражения «помогай сам себе» —
что значит «полагайся на себя» и «хватай, что можешь» — забавляет
шейха, который, проведя двадцать лет среди неверных, гордится
свободным владением их языком. Ахмад иногда вынужден бороться с
подозрением, что его учитель живет в полуреальном мире чистых слов
и больше всего любит Священный Коран за его язык, хранилище
скорописи, чьим содержимым являются слоги, экстатический поток
«л» и «а» и гортанных звуков в горле, наслаждение криками и
мужеством воинов-всадников в развевающейся одежде под
безоблачными небесами аравийских пустынь.
Мать кажется Ахмаду немолодой женщиной, а в душе девчонкой,
игриво занимающейся искусством и любовью; в последнее время она
ожила и чем-то озабочена — сын приписывает это появлению нового
любовника, хотя этот — в противоположность предыдущим — не
появляется в квартире и не оспаривает у Ахмада главенствующую роль
в доме. «Она хоть и твоя мать, а обладаю ею я», — говорила манера
держаться ее любовников, и это тоже было слишком американским,
этот перевес сексуальных отношений над семейными узами.
Американцы ненавидят свою семью и бегут из нее. Даже родители
способствуют этому, приветствуя признаки независимости у ребенка и
не обращая внимания на непослушание. Здесь не существует
связующей любви, какую Пророк питал к своей дочери Фатиме:
«Фатима — часть меня: всякий, кто причиняет ей боль, — причиняет
боль Богу». Ахмад не питает ненависти к своей матери: для ненависти
она слишком разбрасывается, слишком отвлекает ее жажда счастья.
Хотя они по-прежнему живут вместе в этой квартире, пропахшей
сладкими и кислыми запахами масляных красок, мать имеет столь же
малое отношение к тому, каким видит его днем мир, как пижама,
пропитанная потом, в которой он спит ночью и которую сбрасывает
перед душем, помогающим ему вступить чистым в утро рабочего дня и
шагать целую милю на работу. Были годы, когда их тела стесняло
ограниченное пространство этой квартиры. Мать считала нормальным
появляться перед сыном в белье или в летней ночной рубашке, сквозь
которую тенью проступают очертания ее полового органа. На летней
улице она появляется в бюстгальтере и мини-юбке, в блузках,
незастегнутых сверху, и в низко посаженных джинсах, обтягивающих
наиболее округлые части ее тела. Когда Ахмад осуждает ее манеру
одеваться, считая это неприличным и провоцирующим, она смеется и
поддразнивает его, словно он флиртует с ней. Только в больнице, в
светло-зеленом операционном костюме, пристойно мешковатом,
надетом поверх ее нескромного уличного наряда, соответствует она
содержащемуся в двадцать четвертой суре предписанию Пророка:
женщина должна набросить покрывала на груди и показывать свои
украшения только своим мужьям и отцам, и сыновьям, и братьям, и
слугам, и евнухам, и особенно, как сказано в Книге: «детям, которые
не постигли наготы женщины»[40]. Когда Ахмаду было лет десять, а то
и меньше, он не раз — из-за отсутствия няни — ждал мать в СентФрэнсисе и с радостью видел, как она появлялась, раскрасневшаяся от
работы, в своих операционных брюках и кроссовках, без браслетов,
чей звон мог нарушить тишину. Сложный момент наступил, когда в
пятнадцать лет он стал выше ее и над его верхней губой появилась
темная щеточка: ей еще не было сорока, она все еще глупо надеялась
заловить какого-нибудь мужчину, вытащить богатого доктора из его
гарема миловидных помощниц, а юноша-сын изобличал ее в том, что
она уже женщина средних лет.
С точки зрения Ахмада, она выглядела моложе и держалась не
так, как должна бы была его мать. В странах Средиземноморья и
Ближнего Востока женщины покрываются морщинами и горделиво
теряют форму — спутать мать с подругой невозможно. Слава Аллаху,
Ахмад никогда не мечтал переспать с матерью, никогда не раздевал ее
в закоулках своего мозга, где Сатана воплощает греховные желания в
сны и мечты. По правде говоря, если бы юноша и позволял себе
подумать о матери в таком плане, — она женщина не его типа. Ее
кожа, испещренная розовыми пятнами и усеянная веснушками,
выглядит неестественно белой, как у прокаженной, а у него за годы
пребывания в Центральной школе развился вкус к более темному
цвету кожи — цвета какао, и карамели, и шоколада — и к манящей
тайне черных глаз, которые на первый взгляд кажутся
непроницаемыми, а потом в глубине их появляется багровый цвет
сливы или сверкающий коричневатый цвет сиропа, — такие глаза, про
которые в Коране сказано: «большие черные глаза, расположенные
близко от ушей». Книга обещает: «И даны им будут черноокие гурии,
девственные, как таящиеся в раковине жемчужины, в награду за их
деяния». Ахмад считает, что отец совершил ошибку, женившись на его
матери, какой он никогда не совершит.
Чарли женат на ливанке, которую Ахмад редко видит — она
приходит в магазин к закрытию, по окончании своего рабочего дня, а
работает она в юридической конторе, где заполняет формуляры тем,
кто сам не может это сделать, и где готовят бумаги в правительства
города и штата, а также в федеральное правительство, поскольку
каждое требует свою долю от всех граждан. Есть что-то мужеподобное
в ее манере одеваться по-западному и носить брючные костюмы, и
только оливковая кожа и широкие, невыщипанные брови отличают ее
от кафров. Волосы густым ореолом в несколько футов стоят вокруг ее
головы, а на фотографии, которую Чарли держит на своем столе, они
спрятаны под большой косынкой, и она с улыбкой смотрит на вас
поверх головок двух маленьких детей. Чарли никогда не говорит о ней,
хотя вообще о женщинах говорит часто, особенно о тех, что
появляются в рекламах на телевидении.
— Ты видел ту, что на рекламе левитры для парней, у которых не
встает?
— Я редко смотрю телевизор, — говорит ему Ахмад. — Теперь,
когда я уже не ребенок, это не интересует меня.
— А должно, иначе откуда ты можешь узнать, чтó правящие в
этой стране корпорации делают с нами? Та, что выступает в рекламе
левитры, представляется мне идеальной бабенкой, которая мурлыкает,
рассказывая о своем «малыше», как он любит, чтобы его эрекции были
«что надо», — правда, она не произносит «эрекции»; но вся реклама
об этом: как члены должны быть достаточно твердыми: дисфункция
эрекции — это самая большая беда, с какой столкнулись изготовители
лекарств со времени появления валиума; а как эта девка смотрит в
пространство, и глаза у нее затуманиваются, и ты видишь — видишь
глазами женщины — этот большой вставший член, твердый как
камень, и она так забавно вытягивает рот, — а у нее роскошный рот, —
и крошечные мускулы губ как бы шевелятся, так что ты понимаешь:
она это изображает, думает, что сосет, — а у нее для этого идеальный
рот, и затем с видом таким таинственным, и самоуверенным, и
сексуально удовлетворенным она поворачивается к парню — мужской
модели, который в реальной жизни, наверное, голубой — и быстро —
так что не успеешь моргнуть — говорит: «Вы только посмотрите на
это!» — и касается его щеки, где появилась ямочка, пока он застенчиво
слушал, как она расхваливала его. Просто удивительно, как, черт
побери, они сумели снять такое, сколько сделали видеокадров, прежде
чем она все придумала или сценарист, создавший текст для рекламы,
придумал и заранее все написал, а выглядит все так спонтанно, просто
удивительно, как они сумели сделать ее такой сексуально
привлекательной.
Право
же,
она
выглядит
сексуально
удовлетворенной, как бывают, знаешь ли, женщины! И дело не в том,
что ее сняли в мягком фокусе.
Вот это, немного печально думает Ахмад, мужской разговор,
какой он — в своей строгой белой рубашке и черных джинсах —
краем зацепил в школе и какой в более умеренном и пристойном виде
мог бы
