роли отца. Ахмад благодарен Чарли за то, что он включил его в клуб
мужской дружбы. Ведь Чарли на пятнадцать — а то и больше — лет
старше Ахмада и женат, хотя и не похоже, и он, казалось, решил, что
Ахмаду известно все, что знает он, а если нет, то Ахмад хочет это
узнать. А юноше легче разговаривать с Чарли, сидя к нему боком,
глядя вперед через ветровое стекло грузовика и держа руки на руле,
чем лицом к лицу. И он говорит ему, покраснев от собственного
благочестия:
— Я не считаю, что телевидение способствует чистоте мыслей.
— Черт возьми, нет. Да проснись ты: оно и не предназначено для
этого. Большинство из того, что они дают, — просто дрянь,
заполняющая пробелы между рекламой. Вот чем мне хотелось бы
заниматься, если б на мне не висел папин магазин, который надо
удерживать на плаву. Брат занимался бизнесом вместе с ним, а сейчас
сидит во Флориде и сосет нашу кровь, забирая свою часть. Я же хотел
бы заниматься рекламой. Планировать, собирать все воедино —
нанимать режиссера, подбирать актеров, декорации, сценарий — для
таких вещей нужен сценарий, а потом оглоушивать публику, совать им
это в рот, чтоб у них мозги помутились. Выбросить из себя все нутро
им в нутро, говоря, что без этого они жить не смогут. Что еще дают
нам эти магнаты средств массовой информации? Новости — это
душещипательные истории, созданные женщинами-репортерами,
например Дайаной Соер, — о несчастных афганских детях, буу-хоохоо, — или же это прямая пропаганда: Буш сетует на то, что Путин
превращается в Сталина, а ведь мы еще хуже, чем был когда-либо
бедный старый, метавший громы и молнии Кремль. Коммунисты
просто хотели промыть вам мозги. А новые властители —
международные корпорации — хотят вымыть из вас мозги и всё. Они
хотят превратить вас в машины потребления — в общество типа
клетки для живности. Вся эта система развлечения, Недоумок, —
дерьмо, такое же дерьмо, как то, какое зомбировало массы во времена
Депрессии, только тогда мы выстаивали в очереди и платили четвертак
за фильм, а сейчас вы получаете это бесплатно, при том что
рекламодатели платят миллион за минуту ради того, чтобы забить вам
голову.
Ахмад, продолжая вести машину, пытается согласиться:
— Это не Прямой путь.
— Ты что, смеешься? Это Дорога из Желтого кирпича,
выстланная коварными намерениями.
«Ко-вар-ны-ми», — повторяет про себя Ахмад, вспоминая, когда
ему в последний раз читали наставления. Боковым зрением он видит,
как изо рта Чарли, спешащего высказаться, вылетает струйка слюны.
— Спорт, — выбрасывает из себя Чарли. — Они платят
триллионы за права передавать по телевидению спорт. Это реальность,
не будучи реальной. Деньги погубили профессиональные лиги: никто
больше не держится за свою команду, спортсмены перебегают из
одной в другую за дополнительные пятнадцать миллионов, хотя уже не
в состоянии сосчитать имеющиеся деньги. Раньше существовала
верность команде и своему региону, а идиоты, сидящие на трибуне,
понятия не имеют, чего они лишаются. Они считают, что всегда так
было: алчные игроки и каждый год новые рекорды. Барри Бондс — он
лучше Рута, лучше Ди Маджио, но кому может нравиться этот грубый
бодряк мерзавец? Фанаты нынче понятия не имеют, что такое любить
кого-то. Их это не интересует. Спорт превратился в видеоигры, а
игроки — в голограммы. Ты слушаешь эти радио-ток-шоу, и хочется
сказать этим Круглоголовым, или Остроголовым, или каким-то там
еще, которые без конца фонтанируют: «Извольте наслаждаться этой
чертовой жизнью». Бедняги зазубривают всю эту статистику так, будто
получают жалованье академика Рода. А так называемые комедии,
которые преподносят нам каналы, — Иисусе Христе, да кто над ними
смеется? Это же помои. А Лино и Леттермен — еще большие помои. А
вот реклама — это фантастика. Это как яйца Фаберже. Когда кто-то в
нашей стране хочет продать вам что-то, он действительно
расстегивается на все пуговицы. Он напрягается изо всех сил. Ты
видишь одну и ту же рекламу двадцать раз и понимаешь, что каждая
секунда на вес золота. Реклама полна того, что физики называют
«информацией». Ты бы знал, например, если бы не смотрел рекламы,
что американцы — больные люди, что полно страдающих несварением
желудка и импотенцией, и лысых, и тех, что вечно мочатся в трусы и
страдают от геморроя? Я знаю, ты скажешь, что никогда ее не
смотришь, но, право же, ты не должен пропускать рекламу фирмы
«Экс-Лакс» с этой обаяшкой девчонкой с длинными прямыми
волосами и длинными зубами аристократки, которая, глядя в камеру,
говорит тебе — именно тебе, — который сидит там с пакетом жареной
картошки, что у нее слабость к плохой еде, — это у нее-то, тощей как
жердь, оказывается, слабость к плохой еде! — и ей приходится иногда
бороться с запорами? Сколько ей лет? Лет двадцать пять — не больше,
и она крепкая, как Лэнс Армстронг[41], и ты можешь побиться об
заклад, что она не пропустила ни одного дня без опорожнения, но
генеральный директор «Экс-Лакса» хочет, чтобы старушки не
стыдились, что у них забита толстая кишка. «Смотрите, — говорит им
генеральный директор „Экс-Лакса“, — даже такая шустрая
аристократка не всегда может покакать или удержаться от того, чтобы
на поле для гольфа не намочить штаны, или чтобы геморрой не
испортил ей дня, так что, бабуля, ты не старое дерьмо на помойке —
ты сидишь в одной лодке с этими молодыми гламурными кошечками!»
— Это общество, которое боится стареть, — соглашается Ахмад,
слегка тормозя из опасения, что зеленый свет вдали может перейти на
красный, когда грузовик подъедет туда. — Неверные не умеют
умирать.
— Нет, — говорит Чарли, и в его голосе, неумолчно звучавшем,
появляется настороженность. — А кто умеет?
— Верующие, — говорит Ахмад, отвечая на вопрос. — Они
знают, что Рай ждет правоверных. — И, глядя сквозь высокое грязное
ветровое стекло «Превосходного» на щебенку в нефтяных пятнах, и на
красные хвостовые огни, и ослепляющие вспышки отраженного
солнца, которые заполняют летний день на дороге для грузовиков в
Нью-Джерси, он цитирует Коран: — «Господь дает тебе жизнь, потом
подводит к смерти; потом призовет тебя в День воскрешения — в этом
нет сомнения».
— Правильно, — говорит Чарли. — Отлично сказано. Никаких
сомнений. Появись у меня хорошая для этого причина, я был бы рад не
упустить случая. А ты — ты еще слишком молод. У тебя еще вся
жизнь впереди.
— Да нет, — говорит Ахмад.
В том, как Чарли это пробурчал, он не услышал дрожи сомнения,
шелковистого мерцания иронии, какое он подмечает в голосе шейха
Рашида. Чарли — человек светский, но ислам составляет немалую
часть этого света. Ливанцы не такие утонченные и двуликие, как
йеменцы, или такие красивые и скрытные, как египтяне. И Ахмад
застенчиво поясняет:
— Я ведь уже прожил дольше многих мучеников Ирана и Ирака.
Но Чарли никак не может покончить с разговором о женщинах,
которых он видит в телерекламах.
— А теперь, — говорит он, — наркокартели нагребли столько
денег на виагре и подобном ей зелье, которое они продают женщинам
в качестве так называемого воздействия на секс. Есть реклама — ты,
возможно, ее не видел: ее не часто дают, — в которой показана
женщина, на вид разумная и некрасивая, похожая на школьную
учительницу или управляющую какой-нибудь технической компанией
среднего класса, отнюдь не высшего, слегка насупленная, так что ты
понимаешь: что-то в ее жизни не удалось, и фоном звучит музыка,
эдакая минорная, ноющая, а затем ты вдруг видишь, как эта женщина
плывет в прозрачной одежде, босая — ей и надо быть босой, потому
что, всмотревшись, ты видишь, что она идет, оставляя рябь, по воде,
недалеко от берега, где всего два дюйма глубины, но она все равно не
погружается в воду, теперь у нее новая прическа, и она лучше
загримирована, и лицо у нее затуманенное, как у этой невероятной
девки, про которую я говорил, что сосала член, — по-моему, у них есть
такое средство, которое они прыскают в глаза этим женщинам, чтобы
они расширялись, — и тут появляется причина, по которой все это
происходило: логотип так называемого «Нового воздействия на
гормоны». Тебе дают понять, что она трахалась. И до одурения
трахалась сама с собой, пережив не один оргазм. Лет десять —
пятнадцать назад они никогда не позволили бы себе такого —
показать, что женщины этого хотят, очень хотят, что секс расслабляет и
способствует красоте. А как обстоит дело с тобой, Недоумок? В
последнее время наяриваешь как следует?
— Что делаю как следует?
Внимание Ахмада, очевидно, было отвлечено. Они съехали с
шоссе в Бейуэй и очутились в безликом центре городка, где было
много запаркованных в два ряда машин, что суживало проезд для
«Превосходного».
— Джунгли, — с отчаянием произносит Чарли, втягивая в себя
воздух, когда оранжевый грузовик проезжает, едва не задев, мимо
загромоздившего дорогу школьного автобуса, из которого
выглядывают маленькие личики. — Кошечки, — объявляет он. Увидев,
что Ахмад вспыхнул, но не откликнулся, Чарли заявляет решительным
тоном: — Надо нам тебя спарить.
Городки северной части Нью-Джерси достаточно одинаковы —
витрины магазинчиков, и тротуары, и счетчики парковки, и неоновые
надписи, и быстро проносящиеся мимо пятна зелени, — чтобы даже в
движущейся машине создалось впечатление, будто ты стоишь на
месте. Территории, по которым они с Чарли проезжают, летом
пахнущие размякшим гудроном и пролитым моторным маслом, луком
и сыром, запахами, выплеснувшимися на улицу из маленьких
закусочных, похожи друг на друга, пока грузовик не оказывается
южнее Саут-Амбоя или выезда с шоссе Джерси на Сейирвилл. Однако
по мере того как один городок сменяется другим, Ахмад приходит к
выводу, что нет двух одинаковых и у каждого есть свои социальные
различия. В одних местах большие дома стоят в тени, вдали от дороги
на лужайках с сочной травой, огражденных квадратно
подстриженными кустами, похожими на охрану. «Превосходный»
редко доставляет что-либо в такие дома, но проезжает мимо них по
пути к домам гетто — без намека на палисадник, — к которым прямо с
тротуара ведут входные лестницы. Здесь живут те, кто ждет
доставки, — семьи с более темной кожей, громкими голосами и
телевизорами, звучащими из задних комнат, вдали от чужих глаз,
словно члены семьи забиваются в наиболее отдаленную от прихожей
комнату. Иногда встречаются признаки того, что тут исповедуют
ислам: маты для молитвы, женщины в чадре, в рамках — изображения
двенадцати имамов, включая безликого Скрытого имама, что означает:
это дом шиитов. В таких домах Ахмад чувствует себя неуютно, как и в
городских кварталах, где лавочки рекламируют свои товары на смеси
арабского и английского, а на вновь созданных мечетях вместо
полумесяца стоит крест от секуляризованной протестантской церкви.
Он не любит постоять и поболтать, как Чарли, продираясь сквозь
диалект арабского, на каком с ним говорят, смехом и жестами
восполняя провалы в понимании. Ахмад чувствует, что его горделивой
изоляции и добровольно избранной индивидуальности угрожают эти
массы заурядных людей, тяжело живущих мужчин и некрасивых
практичных женщин, присоединившихся к исламу из ленивого
желания проявить свою этническую принадлежность. Хотя он не был
единственным мусульманином в Центральной школе, других
подобных ему больше не было, — не было детей от смешанных браков
и, однако же, истинно верующих — верующих потому, что они
избрали эту религию, а не просто унаследовали ее от отца,
присутствующего и укрепляющего эту верность. Ахмад был
уроженцем этой страны и в своих
