флагштоков. Надежды мира какое-то время были сконцентрированы
здесь, но это время прошло. Сквозь высокое ветровое стекло
«Превосходного» Ахмад видит группки людей мужского и женского
пола своего возраста, собирающихся для трепа и безделья — безделья
с примесью угрозы: женщины с коричневой кожей, оголенные, в
коротеньких шортах и тугих эластичных бюстгальтерах, и мужчины в
майках и нелепо болтающихся шортах, с серьгами и в шерстяных
шапочках, вырядившиеся словно для того, чтобы изображать клоунов.
И сквозь блестящее от солнца пыльное ветровое стекло на Ахмада
нападает своего рода ужас перед тяжестью жизни, которую предстоит
прожить. Эти обреченные животные, сгрудившиеся, испуская запах
совокупления и беды, тем не менее утешаются тем, что они в стаде, и
каждый питает какую-то надежду или имеет план на будущее, думает о
работе, о своем предназначении, о надежде пробиться хотя бы в ряды
наркоторговцев или сутенеров. Тогда как у него, у Ахмада,
обладающего, по словам мистера Леви, немалыми способностями, нет
плана: Бог, слитый с ним наподобие невидимого двойника, его второго
«я», — это Бог не предприимчивости, а покорности. Хотя Ахмад
старается молиться пять раз в день, хотя только в прямоугольной
пещере грузовика с его кипами одеял и упаковочных ящиков или на
гравийной площадке за придорожным местом для еды он может на
пять
минут
расстелить
свой
мат,
чтобы
очиститься,
Всемилостивейший и Сострадающий до сих пор не указал ему
Прямого пути для избрания. Такое впечатление, будто Ахмаду в
дивном оцепенении его преданности Аллаху ампутировали будущее.
Когда в длинных переходах, пожирая многие мили, он признается в
своем беспокойстве Чарли, обычно такому разговорчивому и хорошо
информированному, тот, похоже, увиливает и неловко себя чувствует.
— Ну, меньше чем через три года ты получишь водительские
права класса «А» и сможешь перевозить за пределы штата любой груз
— hazmat[43], оборудование для трейлеров. Будешь хорошо
зарабатывать.
— Но для чего? Чтобы потреблять потребительские товары, как
ты говоришь? Чтобы кормить и одевать мое тело, которое со временем
развалится и станет никому не нужным?
— Можно на это и так смотреть. «Жизнь высасывает все из тебя,
и ты умираешь». Но разве такой взгляд не лишает тебя многого?
— Чего? «Жены и детей», как говорят люди?
— Что ж, правда, жена и дети отбрасывают на заднее сиденье
многое из этих больших многозначительных экзистенциалистских
вопросов.
— У вас вот есть жена и дети, однако вы редко говорите со мной о
них.
— А что я могу сказать? Я их люблю. Кстати, как насчет любви,
Недоумок? Неужели она неизвестна тебе? Как я сказал, надо тебя
спарить.
— Это доброе желание с вашей стороны, но без брака это будет
против моих убеждений.
— Да перестань. Пророк и сам не был монахом. Он же сказал, что
мужчина может иметь четырех жен. Девушка, которую мы тебе
добудем, не будет хорошей мусульманкой, это будет шлюха. Встреча с
тобой не будет иметь для нее значения и не должна иметь значение для
тебя. Она так и останется грязной неверной, переспишь ты с ней или
нет.
— Я не хочу грязи.
— А чего, черт побери, ты хочешь, Ахмад? Забудь о сексе —
извини, что я заговорил об этом. А как насчет того, чтобы просто быть
живым? Дышать воздухом, смотреть на облака? Разве это не лучше
смерти?
Внезапно хлынувший при безоблачном небе летний дождь —
свинцово-серый шквал налетел, перекрыв солнечный свет, — усеял
каплями ветровое стекло; от прикосновения руки Ахмада деловито
захлопали «дворники». Тот, что со стороны водителя, оставляет
радужную арку из нестертой влаги — в его резиновой лопасти явно
образовалась дырка: Ахмад запоминает, что надо его заменить.
— Бывает по-разному, — говорит он Чарли. — Только неверные
отчаянно боятся смерти.
— А как насчет дневных удовольствий? Ты же любишь,
Недоумок, жизнь, не отрицай. То, как ты рано приходишь каждое утро
на работу — тебе не терпится увидеть, что у нас намечено. На нашем
грузовике работали и другие ребята — они ни черта не видели, им
было на все наплевать, они — мертвецы с открытыми глазами. Им
хотелось лишь побыстрей остановиться у какого-нибудь места с
паршивой едой, и съесть тонну, и посрать, а когда рабочий день
окончен, отправиться куда-нибудь и напиться с дружками. А у тебя —
у тебя есть потенциал.
— Мне это говорили. Но если я люблю жизнь, как вы говорите, то
люблю ее как дар Господа. Он решил дать ее, он может решить и
забрать ее.
— Ладно, о’кей. Как пожелает Господь. А пока наслаждайся ездой.
— Я и наслаждаюсь.
— Молодец.
Однажды в июле, на обратном пути в магазин, Чарли велит ему
свернуть в Джерси-Сити через складской район, изобилующий
проволочными изгородями и блестящими мотками проволоки и
проржавевшими рельсами заброшенных отводных дорог для товарных
поездов. Они проезжают мимо новых высоких, стеклянных
многоквартирных домов, построенных на месте старых складов, и
подъезжают к парку на мысу, откуда совсем близко видна Статуя
Свободы и Нижний Манхэттен. Двое мужчин — Ахмад в черных
джинсах, Чарли в свободной оливковой робе и желтых рабочих
сапогах — привлекают подозрительные взгляды пожилых туристовхристиан на цементной смотровой площадке, где все они стоят. Дети,
только что побывавшие в закрытом Научном центре «Либерти»,
шныряют по площадке и прыгают на низкой чугунной ограде, которая
охраняет спуск к воде. С Верхнего залива налетают бриз и тучи брызг
словно сверкающая мошкара. Всемирно известная статуя, меднозеленая от воды, кажется отсюда не такой высокой, а Нижний
Манхэттен выдается вперед, как великолепный ощетинившийся
свиной пятачок.
— Приятно не видеть больше этих башен, — замечает Чарли.
Поскольку Ахмад, слишком погруженный в созерцание, не
откликается, Чарли поясняет: — Они были такие уродливые,
непропорциональные. Им было там не место.
Ахмад говорит:
— Их видно было даже из Нью-Проспекта, с холма над
водопадами.
— Половина штата могла видеть эти чертовы штуки. Многие из
тех, кто погиб в них, жили в Нью-Джерси.
— Мне было жалко их. Особенно тех, кто прыгал из башен. Это
же ужасно: люди оказались в такой гибельной жаре, что предпочли
прыгать на верную смерть. Подумать только, как кружилась у них
голова, когда они смотрели вниз, прежде чем прыгнуть.
Чарли поспешно говорит, словно читая текст:
— Эти люди работали в финансовой сфере в интересах
американской империи — империи, которая поддерживает Израиль и
каждый день несет смерть палестинцам, чеченцам, афганцам и
иракцам. На войне надо сдерживать жалость.
— Многие были просто охранниками и официантками.
— И по-своему служили империи.
— Были среди них и мусульмане.
— Ахмад, ты должен думать об этом как о войне. А война — не
такая приятная штука. Ущерб причиняется и побочно. Те гессенцы,
которых Джордж Вашингтон разбудил и расстрелял, были наверняка
славными немецкими парнями, которые посылали свое жалованье
домой, матери. Империя так ловко высасывает кровь из своих
подданных, что они даже не понимают, почему умирают, почему у них
нет сил. Окружающие нас враги — дети и толстяки в шортах,
бросающие на нас свои грязные взгляды, ты заметил? — не считают
себя угнетателями и убийцами. Они считают себя невиновными
людьми, занятыми своей личной жизнью. Все невиновны: они
невиновны, люди, выпрыгнувшие из башен, были невиновны, Джордж
У. Буш невиновен — он просто излечившийся пьяница из Техаса,
который любит свою славную женушку и шалых дочек. Однако вся эта
невиновность каким-то образом рождает зло. Западные державы
крадут нашу нефть, отнимают у нас землю…
— Они отнимают у нас Бога, — поспешно вставляет Ахмад,
прерывая своего ментора.
Чарли с секунду смотрит в одну точку, затем медленно
соглашается, словно это не приходило ему прежде в голову:
— Да. Пожалуй. Они отбирают у мусульман их традиции и
самосознание, способность гордиться собой, на что имеют право все
люди.
Это не совсем то, что сказал Ахмад, и прозвучало это немного
фальшиво, немного принужденно и далеко от живого Бога, который
стоит рядом с Ахмадом так близко, как солнечное тепло, греющее его
шею. А Чарли стоит напротив него, сдвинув густые брови и сжав
подвижные губы с каким-то мучительным упорством, — в нем
появилась солдатская непреклонность, перечеркнувшая веселого
компаньона по поездке, какого обычно видит боковым зрением Ахмад.
Лицо Чарли, не побрившегося утром, со сдвинутыми над переносицей
бровями, никак не гармонирует с дивным днем — небо безоблачно,
если не считать пушистых облаков, разбросанных далеко над ЛонгАйлендом, и такое скопление озона в зените, будто там колодец с
мягкими стенками, полный голубого огня; нагромождение башен в
Нижнем Манхэттене, кажущихся единой сверкающей массой, ровное
гудение катеров и покачивающиеся в заливе яхты, крики и разговоры
толпы туристов, создающие вокруг них безобидный водоворот звуков.
«Такая красота, — думает Ахмад, — должна что-то означать, это
намек от Аллаха, предвестие Рая».
Чарли спрашивает его:
— Так ты будешь сражаться против них?
Ахмад пропустил, кто подразумевается под «ними», но говорит:
— Да, — словно отвечая на перекличке.
Чарли, похоже, повторяется:
— Будешь сражаться, не жалея жизни?
— То есть?
Чарли настаивает, брови его насупливаются.
— Готов ты отдать жизнь?
Солнце ласкает шею Ахмада.
— Конечно, — говорит он, стараясь смягчить разговор взмахом
правой руки. — Если Господу будет угодно.
Слегка фальшивый и грозный Чарли исчезает, и вместо него
появляется добродушный болтун, суррогатный старший брат, который,
осклабясь, отодвигает в прошлое их разговор, откладывает его.
— Я так и думал, — говорит он. — Недоумок, ты храбрый малый.
Порой, по мере того как проходит лето и август приносит с собой
более поздние восходы солнца и ранние сумерки, Ахмаду,
считающемуся достаточно сведущим, достаточно достойным доверия
членом команды, работающей на «Превосходном», разрешают, имея в
грузовике низкую платформу на колесиках, справиться самому с
дневными поставками. Он и двое черных низкооплачиваемых —
Чарли называет их «мускулами» — к десяти часам загружают
грузовик, и Ахмад отбывает со списком адресов, пачкой накладных и
своим набором цветных карт Хэгстрома из графства Сассекс в НьюДжерси вниз до Кейп-Мей. Однажды поставки включают старомодную
вещь — набитую конским волосом кожаную оттоманку, которую надо
доставить в город на Верхнем берегу, южнее Эшбери-парка; это будет
самая дальняя поездка за день и последняя. Ахмад едет по шоссе
Садового штата, мимо трассы 18, объезжает восточную стену Депо
военно-морской амуниции США и выезжает на 195-е шоссе в
направлении на восток, в Кэмп-Эванс. Выбирая менее значительные
дороги, проложенные по затянутым туманом низинам, он ведет свой
грузовик к океану; в воздухе усиливается запах соли и даже появляется
звук — размеренное дыхание прибоя.
Берег полон архитектурных чудес — зданий в виде слонов или
банок с печеньем, ветряных мельниц и оштукатуренных маяков. Это
старый штат, и на его кладбищах, как не раз похвалялся Чарли, можно
увидеть памятники в виде гигантской туфли, или электрической
лампочки, или любимого «мерседеса»; здесь, в сосновых рощах и
вдоль горных дорог, стоит целый ряд домов, в которых, говорят, есть
привидения, и приютов для умалишенных, — все это мелькает в уме
Ахмада, по мере того как угасает день. Фары «Превосходного»
высвечивают тесные ряды приморских домиков с хилыми
палисадниками, где песок слегка порос травой. Мотели и ночные
заведения обозначают себя неоновыми вывесками — их плохая
подводка издает в сумерках шипящий звук. Нарядные дома,
построенные для отдыха больших состоятельных семей со
множеством слуг, превратились в пристанища, где сдаются комнаты,
спальные места с завтраком и свободные номера. Даже в августе это не
шумный курорт. На улице, похожей на главную, один или два
ресторана забиты досками — они все еще рекламируют своих устриц,
и моллюсков, и крабов, и омаров, но уже не подают их.
С выцветших деревянных тротуаров группки людей смотрят на
его высокий квадратный оранжевый грузовик, словно
