является событием, — они стоят в купальниках, с банными
полотенцами и в драных шортах и футболках с гедонистскими
надписями и остротами, словно беженцы, которым не дали времени
собрать вещички, прежде чем они пустились в бега. Среди них есть
дети в шляпах из пенопласта, а те, которые могли бы быть их
бабушками и дедушками, забыв о достоинстве, напрашиваются на
насмешки в обтягивающих разноцветных, пестрых одеяниях.
Загорелые и перекормленные, иные из них с добродушной издевкой
над собой надели такие же, как и на внуках, карнавальные шляпы из
пенопласта, высокие и полосатые, как в книжках доктора Сейсса, или
в виде акул с раскрытым ртом, или омаров с вытянутой большущей
красной рукой-клешней. Дьяволы. У мужчин висят огромные животы,
а у женщин чудовищные зады болезненно колышутся, когда они
вышагивают по дощатым тротуарам в разбухших кроссовках. Эти
американские старики, находящиеся в нескольких шагах от смерти,
плюют на внешний вид и одеваются как малыши, начинающие ходить.
В поисках адреса, стоящего на последней для того дня накладной,
Ахмад ведет грузовик по переплетению улиц назад от пляжа. Тут нет
ни обочин, ни тротуаров. Из-под краев рассыпающейся щебенки
торчит спаленная солнцем трава. Маленькие, крытые черепицей
домики теснятся друг к другу — их, слегка подремонтировав, сдают на
сезон; почти в половине из них видны признаки жизни — горит свет,
мигает телеэкран. Некоторые дворы усеяны яркими пляжными
игрушками; на затянутых сеткой верандах стоят в ожидании выхода в
океан доски для серфинга и надувные «Несси» и «Спондж Бобы».
Номер 292, Уилсон-Уэй. Коттедж внешне выглядит необитаемым,
и окна фронтона скрыты венецианскими ставнями, поэтому Ахмад
вздрагивает, когда входная дверь открывается через несколько секунд
после того, как он нажал на зазвеневший дверной колокольчик. За
дверью с проволочной сеткой стоит высокий мужчина с узкой головой,
которая кажется еще уже от его близко посаженных глаз и коротко
остриженных черных волос. В противоположность толпам на берегу,
на нем не годящаяся для солнца одежда — серые брюки и рубашка с
длинными рукавами неопределенного цвета вроде нефтяного пятна,
застегнутая на запястьях и у горла. Взгляд у него недружелюбный.
Тело натянуто как струна; живот на удивление плоский.
— Мистер… — Ахмад заглядывает в накладную, — …Карини? У
меня доставка от «Превосходной домашней мебели» из НьюПроспекта. — Он снова заглядывает в накладную. — Оттоманка в
многоцветно раскрашенной коже.
— Из H ью-Проспекта, — повторяет мужчина с плоским
животом. — Нет Чарли?
Ахмад понимает не сразу.
— М-м… грузовик теперь вожу я. Чарли занят в офисе, изучает
работу в офисе. Отец его болен диабетом.
Ахмад опасается, что эти излишние фразы не будут поняты, и
краснеет в темноте.
А высокий мужчина поворачивается и повторяет: — НьюПроспект, — для тех, кто находится в комнате.
Ахмад видит, что там — трое, все мужчины. Один из них
маленький, полный и старше двух других, которые ненамного старше
Ахмада. Все они одеты не по-курортному, а как бы для физической
работы — сидят на арендованной мебели и ждут, когда можно
приступить к работе. Они бормочут в ответ что-то одобрительное —
Ахмаду кажется, что он слышит слова: fulūs[44] и kāfir[45]; высокий
замечает, что он вслушивается и резко спрашивает:
— Enta btehki ‘arabī?[46]
Ахмад вспыхивает и говорит ему:
— La’ — ana aasif. Inglizi[47].
Удовлетворившись таким ответом и немного расслабясь, мужчина
говорит:
— Внеси ее, пожалуйста. Мы весь день ее ждем.
У «Превосходной домашней мебели» не так много в продаже
оттоманок — они, как и здание Городского совета в Нью-Проспекте,
принадлежат к эпохе украшательства. Упакованная в толстый
прозрачный полиэтилен дня защиты покрывающей ее тонкой цветной
кожи, сшитой в виде абстрактных шестигранников, оттоманка, уже
бывшая в употреблении, но хорошо сохранившаяся, представляет
собой достаточно прочный мягкий цилиндр, способный выдержать вес
сидящего человека, и достаточно мягкий, чтобы приятно было
вытянуть на ней ноги, словно сидишь в кресле. Она не такая тяжелая и
слегка поскрипывает, когда Ахмад несет ее из грузовика по ползучему
сорняку в зал, где при свете всего лишь слабой настольной лампы
сидят четверо мужчин. Ни один из них не предлагает ему помощь.
— Ставь на пол и о’кей, — говорят ему.
Ахмад опускает оттоманку.
— Она будет здесь очень мило смотреться, — говорит он, чтобы
нарушить царящую в комнате тишину, и распрямляется. —
Распишитесь здесь, пожалуйста, мистер Карини!
— Карини нет здесь. Я расписываюсь за Карини.
— Никто из вас не мистер Карини?
На лицах троих мужчин быстро мелькает улыбка — будто они не
поняли заданный вопрос.
— Я подписываю за Карини, — настаивает лидер группы. — Я
коллега Карини.
Без дальнейших возражений Ахмад кладет накладную на
приставной столик, где стоит тусклая лампа, и показывает
карандашом, где подписать. Безымянный стройный мужчина
подписывает. Подпись абсолютно неразборчива, замечает Ахмад, и
впервые обнаруживает, что кто-то из Чехабов — отец или сын —
нацарапал на накладной «Б.О.», то есть «без оплаты», что значительно
меньше минимальных ста долларов за бесплатную доставку.
Как только Ахмад закрывает за собой дверь с проволочной сеткой,
в зале коттеджа загораются огни, и, шагая по песчаной лужайке к
своему грузовику, он слышит оживленный разговор по-арабски и смех.
Ахмад залезает на сиденье водителя и включает мотор, чтобы они
слышали, что он уезжает. Он едет по Уилсон-уэй до первого
перекрестка и, свернув направо, останавливается перед незаселенным
с виду коттеджем. Быстро, тихо, с трудом дыша, Ахмад идет назад по
тропе, протоптанной в траве вместо тротуара. На жалкой маленькой
улочке нет ни машины, ни единого человека. Он подходит к боковому
окну зала дома № 292 — там, где его может прикрыть чахлый куст
гортензии с засохшими зелеными цветочками, и осторожно
всматривается.
С оттоманки снят защитный полиэтилен, и она поставлена на
выложенный изразцами кофейный столик перед обитым потертой
шотландкой диваном. С помощью складного колющего ножа размером
с серебряный доллар лидер перерезал нитки на одном из
треугольников, составляющих шестиконечную звезду на краснозеленом лепестке в кожаном венке наверху. Как только этот
треугольник стал достаточно большим клапаном, тонкая рука лидера
пролезла внутрь и вытащила, зажав между двух длинных пальцев,
множество зеленых американских долларов. Ахмад не может
распознать сквозь умирающий куст гортензии их достоинство, но, судя
потому, как уважительно мужчины считали и раскладывали банкноты
на кафельном столике, это были крупные купюры.
IV
Морис — дядя Чарли и брат Хабиба Чехаба — редко приезжает из
Флориды, однако жара и влажность, царящие в Майами в июле и
августе, вынуждают его уехать на эти месяцы на север. Временами он
днюет и ночует в доме Хабиба в Помптон-Лейксе и порой появляется в
«Превосходной домашней мебели», где Ахмад и видит его — мужчину,
похожего на брата, только более крупного и более сухого, носящего
шелковые костюмы, белые кожаные туфли и слишком явно
старательно подобранные сорочки и галстуки. При первой встрече он
официально обменивается с Ахмадом рукопожатием, и у юноши
возникает неприятное ощущение, что глаза, более настороженные, чем
у Хабиба, более золотистые и менее быстро начинающие вспыхивать
смешинками, оценивают его. Оказывается, Морис — младший брат, а
держится более самоуверенно, чем старший. Ахмада, единственного
ребенка, заинтересовывает проблема братства — его преимущества и
недостатки, как на тебе отражается то, что у тебя есть в известном
смысле двойник. Награди его Бог братом, Ахмад, возможно,
чувствовал бы себя менее одиноко и меньше надеялся бы на Бога,
который всегда с ним — в его пульсе и мыслях. Всякий раз, как они с
Морисом встречаются в магазине, крупный гладкий мужчина в светлой
одежде с легкой улыбкой кивает Ахмаду, как бы говоря: «Я тебя знаю,
молодой человек. У меня есть твой номер».
Замеченные Ахмадом доллары, которые он доставил четырем
мужчинам в коттедже на Верхнем Берегу, остались в его памяти как
нечто сверхъестественное, некая бесформенная громада, которая по
своей необъяснимой воле смеет проникать в наши жизни. Он не знает,
посмеет ли признаться в своем открытии Чарли. Знал ли Чарли о
содержимом оттоманки? Сколько еще доставленной ими и
привезенной в магазин мебели было вот так же набито внутри? И для
чего? Он чувствует привкус тайны в событиях, о которых сообщают
газеты, заголовки, говорящие о политическом насилии за границей и
насилии дома, которые он едва пробегает глазами, сообщения в
вечерних «Новостях», которые он проскакивает, щелчками меняя
каналы на устаревшем «Адмирале», телевизоре матери.
Ахмад занялся поисками по телевидению следов Бога в этом
обществе неверных. Он смотрит конкурсы красоты, где белозубые
девушки со светящейся кожей вместе с одной-двумя цветными
состязаются в умении очаровать распорядителя своим пением или
танцами и часто, хоть и поспешно, выражают благодарность Господу
за дарованные таланты, которые они намерены посвятить — после
того как кончится время пения в купальных костюмах — служению
своим собратьям в благородных профессиях врачей, педагогов,
агрономов или в самом святом призвании — в качестве матери
семейства. Ахмад обнаруживает сугубо христианский канал, на
котором выступают басовитые мужчины средних лет в костюмах
необычных цветов с широкими откидными лацканами, которые,
прекратив свою страстную риторику («Готовы ли вы принять Христа?»
— спрашивают они и «Впустили ли вы Иисуса в свое сердце?»), вдруг
принимаются флиртовать с женщинами среднего возраста в своей
аудитории или, щелкнув пальцами, переходят снова на песню.
Христианское пение интересует Ахмада, больше всего его занимают
хористы в переливающихся одеждах, чернокожие толстухи,
прыгающие и раскачивающиеся с такой страстью, что порой она
кажется искусственно вызванной, а в другой раз, когда хористы поют и
поют, кажется воспламененной изнутри. Женщины высоко поднимают
руки в тон голосам и хлопают ими, раскачиваясь, заражая даже
небольшое число присутствующих белых, — это одна из сфер
деятельности американцев, наряду со спортом и преступлениями, где
бесспорно преобладают темнокожие. Ахмад знает из замечаний,
которые сухо, с улыбочкой сделал шейх Рашид, об озарениях и
экстазах суфи[48], чем в давние времена болел ислам, но не находит
даже слабого намека на это в исламских каналах, принадлежащих
станциям, вещающим из Манхэттена и Джерси-Сити: они передают
лишь пять призывов к молитве из большой мечети Мохаммеда Али в
Цитадели Саладина да серьезные выступления очкастых профессоров
и мулл об одолевшей нынешний Запад ярости против ислама и
проповеди имама в тюрбане, сидящего за голым столом, что безо
всяких картинок воспроизводит стоящая в студии камера.
Эту тему поднимает Чарли. Однажды, сидя в кабине грузовика,
когда они ехали по необычно пустынному месту на севере НьюДжерси, между большим кладбищем и еще сохранившимся куском
луговин, где рогозы и тростники блестящими листьями торчат из
отвратительной воды, он спросил:
— Что-то гложет тебя, Недоумок? Каким-то ты стал тихоней в
последнее время.
— Разве я не всегда тихоня?
— Да, но теперь это что-то другое. Вначале это было молчание
человека, который говорит: «Покажи мне», — а теперь это скорее:
«Что происходит?»
У Ахмада не так много в мире друзей, чтобы он мог рискнуть
потерять одного из них. Он понимает: отступать некуда — слишком
мало у него в загашнике. И он говорит Чарли:
— Несколько дней назад, когда я один развозил доставки, я
увидел странную вещь. Я увидел, как мужчины вытаскивали пачки
денег из той оттоманки, что я доставил на Берег.
— Они вскрыли ее при тебе?
— Нет. Я уехал от них, а потом пробрался назад и подсмотрел в
окно. Они так вели себя, что я что-то заподозрил и мне стало
любопытно.
— Ты ведь знаешь, чтб любопытство сделало с кошкой, верно?
— Убило ее. Но незнание тоже может убить. Если я что-то
доставляю, то должен знать, что именно.
— Почему, Ахмад? — чуть ли не с нежностью произносит
Чарли. — В моем представлении ты не хотел знать
