силам. На самом деле в девяносто девяти случаях из ста мебель,
которую ты развозил, была просто мебелью.
— А кто те счастливцы, которые в единственном случае получают
награду?
Теперь, когда критический момент позади, Ахмад чувствует, как в
нем нарастает жажда свободы действий. Он представляет себе, что вот
так же освобождаются от чувства ответственности мужчина и
женщина, впервые снявшие вместе одежду. Казалось, Чарли тоже это
почувствовал: его голос, сбросив груз притворства, звучит менее
напряженно.
— Счастливчиками, — говорит он, — являются настоящие
правоверные.
— Верящие, — догадывается Ахмад, — в джихад?
— Верящие, — старательно поправляет его Чарли, — в действие.
Они верят, что можно что-то сделать. Что крестьянин-мусульманин в
Минданао не должен голодать, что бангладешский ребенок не должен
тонуть, что египетский крестьянин не должен слепнуть от
шистосоматоза, что палестинцев не должны расстреливать с
израильских вертолетов, что правоверные не должны есть песок и
верблюжий навоз всего мира, тогда как Большой Сатана жиреет на
сахаре, и свинине, и дешевой нефти. Они верят, что глаза, и души, и
уши миллиарда последователей ислама не должны быть отравлены
ядовитыми увеселениями Голливуда и безжалостной экономикой
империализма, чей христианско-еврейский бог — обветшалый идол,
всего лишь маска, прикрывающая отчаяние атеистов.
— А откуда эти деньги? — спрашивает Ахмад, когда иссякает
поток слов Чарли, в конце-то концов мало чем отличающийся от
картины мира, которую более шелковистыми нитями вышивает шейх
Рашид. — И что станут делать получатели с этими фондами?
— Деньги поступают от тех, — говорит ему Чарли, — кто любит
Аллаха как в США, так и за границей. Считай, что эти четверо мужчин
— семена, брошенные в землю, а деньги — это вода, которая
поддерживает влагу в земле, чтобы однажды зерна лопнули и
появились цветы. Allāhu akbar![49]
— А деньги каким-то образом поступают через дядю Мориса? С
его приездом произошли какие-то перемены, хоть он и пренебрегает
работой магазина. А ваш добрый батюшка — какую роль играет он во
всем этом?
Чарли снисходительно смеется: он перерос своего отца, но
продолжает уважать его, как Ахмад уважает своего.
— Эй, кто ты — ЦРУ? Мой отец — старомодный иммигрант,
лояльный системе, которая приняла его и позволила процветать. Если
бы он знал то, о чем мы с тобой разговариваем, он донес бы на нас в
ФБР.
Ахмад в своем новом качестве пытается пошутить:
— Где быстро затеряли бы его донос.
Чарли не смеется. Он говорит:
— Ты вытянул из меня важные тайны. Это тайны не на жизнь, а
на смерть, Недоумок. Я уже сейчас сомневаюсь, не совершил ли я
ошибки, рассказав тебе все это.
Ахмад стремится преуменьшить то, что произошло между ними.
Он понимает, что наглотался знаний, какие не выплюнешь. «Знание —
это свобода» — сказано на фронтоне Центральной школы. Знание
может быть также и тюрьмой, из которой не выбраться, если ты попал
туда.
— Никакой ошибки вы не совершили. Вы сообщили мне очень
мало. Ведь не вы подвели меня к окну, чтобы я увидел, как считают
деньги. А этим деньгам могло быть много объяснений. Вы могли
сказать, что ничего про них не знаете, и я поверил бы вам.
— Мог, — согласился Чарли. — Пожалуй, мне и следовало так
поступить.
— Нет. Тогда между нами появилась бы ложь, а должно быть
доверие.
— В таком случае ты должен мне сказать вот что: ты с нами?
— Я с теми, — медленно произнес Ахмад, — кто с Богом.
— О’кей. Уже неплохо. Так молчи об этом, как Бог. Не
рассказывай матери. Не рассказывай своей подружке.
— У меня нет подружки.
— Верно. Я ведь обещал позаботиться об этом, не так ли?
— Вы сказали, что меня надо спарить.
— Верно. Я над этим работаю.
— Прошу вас, не надо. Не ваша это забота.
— Друзья помогают друг другу, — настаивает Чарли. И, протянув
руку, сжимает плечо молодого водителя, а Ахмаду это не нравится: это
напоминает ему грубую хватку Тайленола тогда, в школьном зале.
Юноша заявляет с новообретенным мужским достоинством:
— Еще один вопрос, и больше я ничего не скажу, пока со мной не
заговорят об этом. Разрабатывается ли какой-то план в связи с этими
получившими влагу семенами?
Ахмад так хорошо изучил лицо Чарли, что может не смотреть на
него в грузовике, чтобы увидеть, как задвигались растягивающиеся
губы, словно проверяя форму зубов, а затем был издан преувеличенно
тяжкий вздох раздражения.
— Как я уже говорил, всегда существуют проекты на
рассмотрении, а как они будут осуществляться — трудно сказать. Что
говорит на этот счет Книга, Недоумок? «И замышляли евреи, и
замышлял Господь. Но из тех, кто этим занимается, лучше всех
Господь».
— А в этих замыслах я буду когда-нибудь играть какую-то роль?
— Возможно. А тебе бы этого хотелось, малый?
И снова у Ахмада такое чувство, что они подошли к стыку и
ворота закрываются за его спиной.
— Я считаю, что да.
— Ты считаешь? Должно быть что-то большее.
— Как вы говорите, отдельные события нелегко предсказать. Но
расстановка ясна.
— Расстановка?
— Расстановка сил на битве. Армии Сатаны против армий
Господа. Как утверждает Книга: «Преклонение хуже истребления».
— Верно. Верно, — соглашается Чарли и ударяет себя по колену,
словно чтобы проснуться на пассажирском сиденье. — Мне это
нравится. Хуже истребления. — От природы он разговорчив и весел, и
ему трудно было разговаривать с Ахмадом, сохраняя каменное лицо,
словно они вдвоем идут по кладбищу, где, возможно, когда-нибудь
будут лежать. — Одно следует помнить, — добавляет он. — В
сентябре предстоит годовщина. А люди, дающие команду — так
сказать, наши генералы, — по старинке относятся к годовщинам.
Джейкоб и Тереза исполнили любовный ритуал и накрыли
простынями обнаженные тела. В окна ее спальни дует прохладный
бриз. Близится сентябрь: среди усталой зелени, словно отдельные
искорки, появились желтые листья. Они оба, думает он, после теплой
ванны, какой было погружение в ее тело, могут потерять по нескольку
фунтов. Ее кожа — там, где нет веснушек, — пожалуй, чересчур
бледная, как у пластмассовой куклы, и только когда кожа прогибается
под его большим пальцем, на ней остается исчезающее не сразу
розовое пятно. Ему неприятно видеть, как его волосатые руки и грудь
становятся дряблыми, обвисшими; дома зеркало показывает ему
появившиеся сморщенные мешочки под грудями, и на животе под
двумя завитками черных волос образовалась складка. На груди седые
волосы не лежат завитками, а торчат словно волнистые антенны —
волосы старика.
Терри прижимается к нему, ее вздернутый нос уткнулся в его
подмышку. Любовь к ней шевелится в нем, словно позывы тошноты.
— Джек? — выдыхает она.
— Что? — Он произнес это резче, чем намеревался.
— Отчего ты такой грустный?
— Вовсе я не грустный, — говорит он. — Я выдохся. Ты в этом
деле настоящая мастерица. Я думал, мои старые шасси можно уже
выбрасывать на помойку, но ты умеешь разжечь запальные свечи. Ты
потрясающая, Терри.
— Прекрати треп, как говорил мой отец. Ты не ответил на мой
вопрос. Почему ты грустный?
— Возможно, я думал о том, что скоро День труда. И сложнее
будет вклинить нашу встречу. — Он научился говорить о своих
трудностях по обману жены, не упоминая имени Бет, которое Терри —
по непонятной ему причине — не желает слышать. Ведь если
вскроется правда, то ревновать и возмущаться должна Бет.
Терри угадывает ход его мыслей.
— Ты так боишься, что Бет узнает, — с презрением говорит
она. — Ну и что? Куда она денется? Кому она нужна в таком виде, как
сейчас?
— Разве в этом дело?
— Нет? А в чем, крошка? Скажи же.
— Чтобы не обижать людей, — предлагает он.
— Ты не считаешь, что мне больно? Ты думаешь, переспать с
мужчиной и через минуту лишиться его — не больно?
Джек вздыхает. Схватка началась, все та же старая схватка.
— Прости меня. Мне хотелось бы больше времени быть с тобой.
Вообще-то его вполне устраивает уезжать, пока не наскучило. А
женщины могут быть такими скучными. Они всё соотносят с собой.
Они
так
заняты
самосохранением,
самопредставлением,
самодраматизированием. С мужчинами не надо маневрировать, —
наносишь удар и все. А с женщинами — это как джиу-джитсу — того
и гляди: споткнешься.
Она чувствует угрожающий поворот в его мыслях и говорит
умиротворяюще, хоть и сердито:
— В любом случае она, наверно, догадывается.
— Как она может догадываться? — Хотя, конечно, Терри права.
— Женщины это чувствуют, — говорит она самодовольно,
прославляя свой пол, прижимаясь к нему и играя — к его досаде —
волосками на его сморщенном, вялом животе. Она говорит: — Я все
твержу себе: «Люби его меньше. Для собственного же блага, девочка.
И для его блага тоже».
Но уже говоря это, Терри чувствует, как что-то внутри уходит, и
предвидит, какое она познала бы облегчение, если бы он стал меньше
значить для нее, если бы ее жалкая связь с этим старым меланхоликом
— неудачливым наставником действительно прекратилась. В сорок лет
она уже расставалась с одним мужчиной, и скольких из них ей
хотелось бы вернуть? Глядя из сегодняшнего дня, с каждым
расставанием она возвращалась в свою одинокую жизнь со свежей
решимостью и энергией, с таким чувством, какое испытываешь, когда
после нескольких дней отдыха от мольберта оказываешься перед
пустым натянутым полотном. Ее пробитый круг — дуга, которой она
не дает закрыться в надежде, что определенный мужчина позвонит, что
раздастся стук в дверь, извне ворвется кто-то и все изменит, — снова
сомкнётся. Этот Джек Леви — при всем его уме и порой даже
чувствительности — тяжелый случай. Еврейский мрак вины давит на
него и будет давить, если она это допустит. Ей нужен кто-то более
близкий по возрасту и неженатый. А эти женатые всегда куда больше
женаты, чем сначала дают понять. Они даже пытаются, не расставаясь
с законной женой, жениться на ней.
— Как дела у Ахмада? — псевдоотцовским тоном спрашивает он
ее.
Он продолжает расспрашивать про Ахмада, а ей хочется от
материнских забот перейти к тому, что она лучше знает.
— При том что я в последнее время работаю ночами, — говорит
она, — а он часто допоздна развозит доставки, мы почти не видимся.
Он пополнел на лицо, стал мускулистее, и это при том, какие тяжести
приходится ему таскать: этот Чарли, который ему так нравится,
насколько я понимаю, только ездит с ним. Эти ливанцы выжимают из
своих помощников все до последнего пенни. Ахмад говорил, что
черные, которых они нанимают, долго там не держатся. Похоже,
Ахмада недавно повысили — во всяком случае, он приходит домой
позже и в те несколько раз, что я видела его, выглядел озабоченным.
— Озабоченным? — переспрашивает Джек, который сам
выглядит озабоченным: должно быть, волнуется из-за Бет.
Посмотри правде в глаза: хотя ей будет недоставать восхвалений
Джека в постели, когда они добираются до нее, все равно — скатертью
ему дорога. Пожалуй, ей нужен другой художник, даже такой, каким
был последний, Лео, — Лео с отнюдь не львиным сердцем, всецело
зацикленный на себе, никчемушный слюнтяй, с опозданием на
шестьдесят лет пропагандировавший Поллока[50], его легко оттолкнуть
и принять обратно, когда он выходит из перепоя вином или
денатуратом, но по крайней мере он смешит ее и не пытается взвалить
на нее вину за то, что она не стала достаточно хорошей матерью
Ахмаду. Или, возможно, ей следовало связаться с кем-нибудь из
ординаторов, вроде этого нового маленького заики, который
стажируется на нейрохирурга, но никуда
