слишком стара для ординатора, да и вообще они обходят медсестер, с
которыми спят, и целятся на дочек проктологов. Так или иначе, мысль
о мире мужчин, даже принимая во внимание ее возраст, даже здесь, на
севере Нью-Джерси, настраивает ее против этого мрачного, до скукоты
благонамеренного, с затхлым душком мужчины. И она решает порвать
с ним.
— Скрытным, — поясняет она. — Возможно, он нашел себе
девушку. Я надеюсь. Не давно ли пора?
Джек говорит:
— У молодежи нынче куда больше забот, чем было у нас. Во
всяком случае, больше, чем было у меня… не следует мне говорить
так, будто мы одного с Ахмадом возраста.
— О-о, продолжай. Не стесняйся.
— Дело не только в СПИДе и в прочем подобном; у них есть
определенная жажда — как бы это сказать? — абсолюта, тогда как все
относительно и все экономические силы требуют от них мгновенного
удовлетворения и тычут им долгами по кредитным картам. И это не
только право христиан, о чем говорит Эшкрофт на своих утренних
собраниях в Вашингтоне. Ты видишь это в Ахмаде. И у Черных
мусульман. Люди хотят вернуться, когда все так не просто, к
упрощению — видеть черное и белое, правильное и неправильное.
— Значит, мой сын — простак.
— В известном смысле. Но таково большинство человечества.
Иначе слишком тяжело быть человеком. В противоположность другим
животным мы слишком много знаем. Они, другие животные, знают
ровно столько, сколько нужно, чтобы просуществовать и умереть.
Есть, спать, оплодотворять, произвести потомство и умереть.
— Джек, все, что ты говоришь, так удручает. Потому ты такой
печальный.
— Я говорю лишь, что мальчикам вроде Ахмада нужно что-то
такое, чего общество им больше не дает. Общество больше не
позволяет им сохранять невинность. Эти безумцы арабы правы:
гедонизм, нигилизм — вот все, что мы предлагаем. Послушай, что
поют эти звезды рок-н-ролла — сами еще совсем мальчишки с умными
агентами. Мальчишки вынуждены принимать больше решений, чем
прежде, потому что взрослые не могут подсказать им, что делать. Мы
не знаем, что делать, у нас нет ответов, которые раньше были, — мы
без толку суетимся, стараясь не думать. Никто не берет на себя
ответственность, вот мальчишки — некоторые из них — и берут ее.
Даже в такой помойной куче, как Центральная школа, где
демографическая статистика складывается из всего населения школы,
ты наблюдаешь это — это желание правильно поступать, быть
хорошим человеком, куда-то записаться — в армию, в марширующий
оркестр, в шайку, в хор, в школьный совет, даже в бойскауты. Как
выясняется, предводитель бойскаутов, священники — все хотят лишь
испортить ребят, и все равно ребята идут туда, надеясь получить какието указания. В коридорах их лица разбивают тебе сердце — настолько
они полны надежд, так хотят быть хорошими, кем-то стать. Они чегото ждут от себя. Это же Америка, все мы чего-то ждем, даже
социопаты имеют хорошее мнение о себе. Ты знаешь, кем они в конце
концов становятся, даже самые слабые в дисциплинах? Они
становятся полицейскими и школьными учителями. Они стараются
угождать обществу, хоть и говорят, что не делают этого. Они хотят,
чтобы их ценили, если только мы могли бы сказать им, что
представляет собою ценность. — Эта речь, которая быстрым
бормотанием вылетала из волосатой груди Джека, прерывается. — А,
черт, забудь, что я говорил. Священники и руководители бойскаутов не
только хотят портить ребят, они хотят быть хорошими. Но не могут:
слишком уж привлекательны маленькие зады. Терри, скажи мне:
почему я вдруг пустился в такое?
Внутренний сдвиг, произошедший в ней, побуждает ее сказать:
— Возможно, потому что ты чувствуешь: это последний для тебя
шанс.
— Последний шанс для чего?
— Для того, чтобы раскрыться передо мной.
— Что ты мелешь?
— Джек, ни к чему все это. Это наносит вред твоему браку и не
дает мне ничего хорошего. Сначала давало. Ты замечательный малый
— только не мой. После тех подонков, с которыми я имела дело, ты —
святой. Я это серьезно. Но я должна жить в реальности, должна думать
о моем будущем. Ахмад уже отошел — ему нужно от меня лишь
немного еды в холодильнике.
— Ты нужна мне, Терри.
— И да и нет. Ты считаешь мою живопись мазней…
— Ну нет. Мне нравится твоя живопись. Мне нравятся эти твои
сверхразмеры. Вот что: если бы Бет…
— Если бы Бет обрела сверхразмеры, она провалилась бы сквозь
пол.
Она расхохоталась, представив это себе, и села в постели, так что
груди ее вылезли из-под простыни — верхняя половина в веснушках, а
та половина, где сосок, не тронута солнцем, сколько бы мужчин ни
касались ее губами и пальцами.
«В ней сказывается ирландка», — думает Джек. Вот это-то он и
любит в ней, без этого он и не может обойтись. Пробивная сила, этакая
искра удали, которая появляется у людей, если они на чем-то надолго
зациклились, — она есть у ирландцев, есть у черных и у евреев, а в
нем умерла. Он хотел быть комиком, а стал лишенным чувства юмора
исполнителем системы, которая сама не верит в себя. По утрам,
проснувшись слишком рано, он дает себе время умереть. Научись
умирать в свободное время. Что сказал Эмерсон про смерть? «По
крайней мере ты покончил с походами к дантисту». Это высказывание
поразило его сорок лет тому назад, когда он еще читал серьезные
книги. Эта рыжая секс-бомбочка еще не мертва, и она знает это. Но он
должен поставить ее на место по поводу Бет.
— Давай не будем больше о ней. Она не виновата, что так
раздалась.
— Да глупости это! Если она не может с собой сладить, то кто же
может? Что же до того, чтобы забыть о ней, я бы очень этого хотела,
Джек, но ты не можешь. Она всегда с тобой. У тебя такое лицо — на
нем написано: «Помоги мне, великий Боже, ведь это всего на час». Я
для тебя все равно что пятидесятиминутный урок в школе. Я чувствую,
как ты только и ждешь звонка. — «Это правильный способ», — думает
она. Пойти в атаку на его жену — это способ отвратить его, вызвать у
него неприязнь. — Ты женат, Джек. Ты слишком, черт побери,
женатый для меня человек.
— Нет. — Он это не произнес, а прохныкал.
— Ты женат, — говорит ему Терри. — Я пыталась забыть это, но
ты мне не позволил. И я сдаюсь. Ради себя, Джек. Я вынуждена
сдаться. Отпусти меня.
— А как насчет Ахмада?
Это удивляет ее.
— А что насчет него?
— Я беспокоюсь о нем. Что-то сомнительное в этом мебельном
магазине.
Она теряет терпение — отнюдь не помогает то, что Джек лежит в
мокрых от пота, теплых простынях ее постели, словно он все еще ее
любовник и имеет какое-то право быть тут.
— Ну и что? — говорит она. — В наши дни везде есть что-то
сомнительное. Я не могу жить жизнью Ахмада и не могу жить твоей
жизнью. Я хочу тебе добра, Джек, право, хочу. Ты — милый,
печальный мужчина. Но если ты станешь мне звонить или явишься
после того, как сегодня уйдешь отсюда, это будет рассмотрено как
преследование.
— Эй, не надо так, — говорит он убитым тоном, жаждая лишь,
чтобы все вернулось, как было час назад, когда она встретила его, не
закрыв даже двери, влажным поцелуем, отозвавшимся у обоих внизу, в
паху. Ему нравилось иметь женщину на стороне. Ему нравился ее
багаж: то, что она — мать, что она — художница, что она —
помощница медсестры, снисходительно относящаяся к телу других
людей.
Она вылезает из постели, пахнущей ими обоими.
— Не цепляйся, Джек, — говорит она ему, став так, что он не
может до нее достать. С опаской она быстро наклоняется, чтобы
поднять сброшенную одежду. Тон ее становится нравоучительным,
крикливым. — Не будь пиявкой. Держу пари, ты присосался как
пиявка и к Бет. Высасываешь, высасываешь всю жизнь из женщины,
втягиваешь ее в свою жалость к себе. Ничего нет удивительного, что
она столько ест. Я дала тебе, Джек, сколько могла, и должна двигаться
дальше. Пожалуйста. Не осложняй все для меня.
Он начинает обижаться и возмущаться тоном, каким выговаривает
ему эта сучка.
— Я просто поверить не могу, что такое происходит безо всякой
причины, — говорит Джек. Он слишком размяк, слишком взмок и
чувствует себя слишком вялым, чтобы вылезти из постели;
употребленный ею образ пиявки поразил его. Может быть, она права:
он лишь обременяет мир. Увиливает. — Давай дадим себе немного
времени, чтобы все обдумать, — говорит он. — Я позвоню тебе через
неделю.
— Не смей.
Этот повелительный тон вызывает у него раздражение — он резко
выпаливает:
— Какая же у тебя для этого причина? Я что-то пропустил.
— Ты же преподаешь в школе — значит, слышал об отсутствии
причины.
— Я — советчик, наставник.
— Ну так дай себе совет. Очисти территорию.
— А если я избавлюсь от Бет, что произойдет тогда?
— Не знаю. Скорее всего — ничего особенного. Да и как ты от
нее избавишься?
В самом деле — как? На Терри снова бюстгальтер, и она со
злостью натягивает джинсы — его инертность и оголенность выглядят
все более позорно и жалко. Он говорит:
— О’кей. Сказано достаточно. Извини, что я был таким
тугодумом. — Но он по-прежнему продолжает лежать. В памяти вдруг
возникает мелодия из далекого прошлого, когда центр города был
испещрен маркизами кино, каскадирующая, скользящая мелодия. Он
напевает ее финал: — Дин-дин-дит-да-дат-даа.
— Это еще что такое? — спрашивает она, злясь на себя за то, что
выиграла.
— Не мелодия Терри. Мелодия совсем другого рода — из фильма
«Уорнер бразерс». В конце заикающийся поросенок выскакивает из
барабана и говорит: «Эт-то всё, ребятки!»
— Это, знаешь ли, неостроумно.
Он сбрасывает с себя простыню. Ему нравится быть этаким
голым волосатым животным с болтающимися истощенными
гениталиями, с желтыми подошвами ног, от которых исходит сырный
запах; ему нравится тревога, вспыхнувшая в остекленелых
выпученных глазах другого животного. И так, стоя голый, обвисший,
весь в складках, шестидесятилетний мужчина говорит ей:
— Мне будет не хватать этой муки, которую ты мне даришь.
Прохладный воздух лижет его кожу, и он вдруг вспоминает, как
много лет назад прочитал слова палеонтолога Лики, нашедшего самые
старые останки человека в ущелье Олдувай и утверждавшего, что
голый человек мог сбежать вниз и голыми руками убить любую
добычу, даже зубастого хищника, если тот меньше его. Джек
чувствует, что в нем есть такой потенциал. Он мог бы уложить это
более мелкое существо своей породы на пол и задушить.
— Ты была моим последним… — начал он.
— Последним — чем? Куском мяса? Это уж твоя проблема — не
моя. Знаешь ли, ты ведь можешь купить такой кусок мяса.
Ее усеянное веснушками лицо вызывающе зарделось. Она не
понимает, что не обязана сражаться с ним, грубить и все из себя
вываливать. Он знает, что проиграл. Он чувствует, как мертва его
плоть.
— Полегче, Терри. Я собирался сказать: последним смыслом моей
жизни. Последней возможностью ощущать радость жизни.
— Нечего разыгрывать сентиментальные еврейские штучки,
Джек. Мне тоже будет не хватать тебя. — И, не удержавшись, чтобы не
причинить ему боли, добавляет: — Какое-то время.
Однажды рано утром в сентябре Чарли, здороваясь с Ахмадом,
говорит ему:
— Это твой счастливый день, Недоумок!
— В чем?
— Увидишь. — Последнее время Чарли
