от его носа. В мире царит тишина: те, кому далеко ехать на работу, еще
не вышли на улицу, а ночные гуляки с развевающимися шарфами
наконец залезли в постель. Он слышит, как на расстоянии одного
квартала меняет скорость одинокий грузовик у мерцающего
светофора, а через две комнаты безостановочно скачет на мягких лапах
Кармела, кошка Леви, кастрированная и лишенная когтей. Поскольку
она лишена когтей, ее нельзя выпускать на улицу из опасения, что
кошки с когтями могут убить ее. Запертая в доме, она большую часть
дня спит под диваном, а ночью у нее начинаются галлюцинации и в
затихшем доме ей мнятся смертельно опасные приключения, битвы и
побеги, чего — ради ее же блага — у нее никогда не будет. Столь
лишены звуков эти предутренние часы и таким одиноким кажется себе
Джек Леви, что шум, украдкой поднятый сбитой с толку
нейтрализованной кошкой, оказывается почти достаточным, чтобы
успокоить его мозг, избавить от обязанности быть на страже и вновь
погрузиться в сон.
Однако удерживаемый в бдении требованиями мочевого пузыря,
он вместо этого лежит, словно оказавшись под тошнотворной струей
радиоактивности, сознавая, что его жизнь (неумеха он, затянувшаяся
ошибка природы) — это никому не нужное пятно на иначе
безупречной поверхности этого часа ни свет ни заря. В темной чащобе
мира он пропустил правильный путь. Но существует ли правильный
путь? Или же ошибка уже то, что ты жив? В облегченном варианте
истории, каким он снабжал учеников, которым трудно было поверить,
что мир не начался с их рождения и появления компьютерных игр,
даже величайшие люди кончали ничем — могилой, не осуществив
своей мечты: Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон, отвратительный,
но весьма преуспевший и все еще являющийся объектом поклонения
— по крайней мере в арабском мире — Адольф Гитлер. История — это
машина, постоянно перемалывающая человечество в прах. Советы
ученикам прокручиваются у Джека Леви в голове, создавая какофонию
неразберихи. Он видит себя этаким патетическим пожилым мужчиной,
стоящим на берегу и кричащим флотилии молодых людей, которые
соскальзывают в трясину мира с его убывающими ресурсами,
исчезающими свободами, беспощадной рекламой, нацеленной на
пропаганду нелепой популярной культуры увлечения музыкой и пивом
и тощими, но вполне здоровыми особами женского пола.
Разве большинство молодых женщин, даже Бет, были когда-то
такими же тощими, как те, что выступают в рекламе пива и кока-колы?
Наверняка были, но он едва ли это помнит — воспоминания мелькают,
как телеэкран, мимо которого Бет шныряет туда-сюда, собирая обед.
Они познакомились в те полтора года, что он провел в Ратгерсе. Она
была уроженкой Пенсильвании с северо-запада Филадельфии, район
Ист-Маунт-Эйри, и изучала библиотечное дело. Его привлекла в ней
бесшабашность, заливистый смех, легкость и быстрота, с какой она
превращала все в шутку, даже их отношения. «Какой у нас с тобой
получится малыш? Он уже родится с обрезанной пипкой?» Она была
Элизабет Фогель, полунемка, полуамериканка с более сдержанной,
менее приятной сестрой Эрмионой. А он был еврей. Но не гордый
еврей, защищенный старыми заветами. Его дед отбросил в Новом мире
религию, уверовав в революционизированное общество, в мир, где
облеченные властью не могли уже править на основе предрассудка, где
еда на столе, пристойное жилье, являющееся пристанищем, заменили
собой не заслуживающие доверия обещания невидимого Бога.
Впрочем, еврейский Бог никогда и не был щедр на обещания —
разбитый бокал на свадьбе, быстрые похороны в саване, когда ты
умрешь, никаких святых, никакой жизни после смерти, — просто в
течение жизни будь лоялен тирану, потребовавшему, чтобы Авраам
сжег в качестве жертвоприношения своего единственного сына.
Бедный Исаак, доверчивый зануда, которого чуть не убил собственный
отец, был слепым старцем, хитростью лишенным своего блаженства
собственным сыном Иаковом и женой Ребекой, которую привели к
нему с закрытым лицом из Падданарама. Позже, на их родине, если ты
соблюдал все правила — а у евреев-ортодоксов длинный список таких
правил, — ты получал желтую звезду и односторонний пропуск в
газовую печь. Ну уж нет, спасибо: Джек Леви высокомерно предпочел
стать одним из тех, кто высокомерно говорил «нет» юдаизму. Он
способствовал тому, чтобы его называли «Джеком», а не «Яковом», и
возражал против обрезания сына, но симпатичный доктор англосакс в
больнице уговорил Бет пойти на это из «чисто гигиенических»
соображений, утверждая, что, исходя из научных работ, в таких
случаях уменьшается риск венерических заболеваний у Марка и
цервикального рака у его партнерши. Речь шла об однонедельном
младенце, у которого пипка была величиной с горошину, лежавшую на
рубчатой подушечке его яичек, а они уже заботились об улучшении его
сексуальной жизни и спасении еще не родившихся младенцев
женского рода.
Бет же была лютеранкой, принадлежала к здоровому
христианскому вероисповеданию, ставившему веру выше работы и
пиво выше вина, и Джек считал, что она разбавит его упорную
еврейскую добродетель, самую древнюю из потерпевших поражение
философий, все еще активно действующую в западном мире. Даже
вера его деда-социалиста стала горькой и затуманилась оттого, как
работал на практике коммунизм. Джек рассматривал свое
бракосочетание с Бет на втором этаже нелепого Городского совета в
Нью-Проспекте в присутствии всего лишь ее сестры и его родителей
как храбрый шаг в неравный брак, маленькое мутное пятнышко любви
в глазу истории, как и все, что происходило в 1968 году. Но после
тридцати шести лет совместной жизни на севере Нью-Джерси их
обоих, людей разной веры и расовой принадлежности, жизнь
перемолола в бесцветную одинаковость. Они превратились в пару,
которая в конце недели ходит вместе за покупками в «Правильный
магазин» и в «Самый дешевый» и считает наилучшим
времяпрепровождением сидеть за двумя столами и играть в бридж с
тремя другими парами из школы или Клифтонской публичной
библиотеки, где Бет работает четыре дня в неделю. В иные пятницы
или субботы вечером они пытаются развлечься, обедая в китайском
или итальянском ресторанах, где они частые посетители, и метрдотель
с покорной улыбкой ведет их к угловому столику, где Бет может
втиснуться, — он никогда не сажает их в кабину. А то они едут в
какую-нибудь захудалую киношку с заплеванными полами и жареной
кукурузой по семь долларов за стакан среднего размера, если могут
найти фильм не слишком жестокий или сексуальный и чересчур
откровенно рассчитанный на мальчишек среднеюношеского возраста.
Период их флирта и ранний брак совпали с крахом системы студий и
выпуском на экран блестящих потрясающих картин —
«Послеполуночный ковбой», «Лихой наездник», «Боб и Кэрол и Тэд и
Алиса», «Дикая шайка», «Заводной апельсин», «Грязнуля Гарри»,
«Вкус плоти», «Последнее танго в Париже», первый фильм «Крестный
отец», «Последняя выставка», «Американские граффити», не говоря
уж о последних работах Бергмана, а также французских и итальянских
фильмах, тревожных и острых и очень национальных. Это были
хорошие картины, которые заставляли хипповую пару шевелить
мозгами. В воздухе еще чувствовалось оставшееся с 1968 года
представление о том, что молодежь может переделать мир.
Сентиментально вспоминая эти совместные открытия, когда они оба
еще только привыкали делиться в браке мыслями, Джек даже и теперь
протягивает в кино руку и берет с колен руку жены и держит ее,
пухлую и горячую, тогда как их лица озаряют взрывы в каком-то тупом
триллере, где хладнокровно вымеренные страхи незрелого сценария
превращают в посмешище пожилых людей.
Терзаясь бессонницей, в отчаянии Джек подумал, что ему станет
лучше, если он под одеялом найдет руку Бет, но, пытаясь найти ее на
сонном теле, он может потревожить Бет и пробудить ее неустанно чтото требующий, все еще девичий голос. Почти с осторожностью
преступника он приподнимает ногами простыню под одеялом,
отбрасывает его и выскальзывает из супружеской постели. Ступив
рядом с ковриком у кровати, он чувствует голыми ногами апрельский
холодок. Термостат по-прежнему включен на ночную температуру. Он
стоит у окна, занавешенного пожелтевшим от солнца кружевом, и
созерцает свой район при сером свете ртутных уличных фонарей. В
предрассветной атмосфере оранжевая надпись «Гольф» на открытой
всю ночь бензоколонке в двух кварталах от него является
единственным цветным пятном. То тут, то там бледный свет
маловольтажной лампы указывает на окно детской спальни или на
лестничную площадку. В полутьме, под гладким куполом тьмы,
разъедаемой городским освещением, в бесконечность уходят
срезанные углы крыш, кровельная дранка и дощатая обшивка.
«Жилой фонд», — думает Джек Леви. Дома превратились в жилой
фонд — они теснятся друг к другу из-за возрастающих цен на землю и
деления ее на мелкие участки. Там, где на его памяти позади домов и
сбоку росли цветущие деревья и были огороды, висели веревки для
белья и качели, теперь лишь два-три жалких куста борются за воздух,
насыщенный углекислым газом, и влажную землю между
цементированными дорожками и залитой асфальтом площадкой для
машин, украденной у щедро росшей травы. Потребность в автомобиле
сыграла решающую роль. Рожковые деревья, посаженные вдоль
тротуаров, дикие айланты, быстро пустившие корни у заборов и стен
домов, несколько конских каштанов, выживших со времен фургонов,
развозивших мороженое, и грузовиков с углем, — все эти деревья с
почками и молодыми листиками, похожими в свете фонарей на
серебристый пушок молодой поросли, подвержены опасности быть
выкорчеванными при очередном расширении улиц. Уже и теперь
простые сдвоенные дома тридцатых годов и длинные пологие дома в
колониальном стиле пятидесятых обросли мансардными окнами,
пристроенными открытыми верандами, шаткими наружными
лестницами, ведущими на законных основаниях в однокомнатные
квартирки, созданные из некогда пустых комнат. Свободное жилье
уменьшается в размере, как складываемая бумага. Брошенные
разведёнки и мастера исчезающих профессий в захиревших отраслях,
а также занятые тяжелой работой цветные, хватаясь за очередную
ступеньку, чтобы вылезти из трущоб, перебираются в этот район и не
могут потом из него уехать. Шустрые молодые пары подновляют
обветшалые сдвоенные дома и ставят свою печать, окрашивая крыльцо
и фронтон, а также рамы окон в чужестранные цвета — пасхальносиреневый, ядовито-зеленый, и этот всплеск разноцветья в квартале
ощущается старыми жильцами как оскорбление, проявление
презрения, некрасивая забава. Бакалейные магазины на углах один за
другим закрылись, уступив место привилегированным фирмам, чьи
стандартные фирменные знаки и оформление кричаще безвкусны, как
и огромные цветные изображения способствующей ожирению готовой
еды. На взгляд Джека Леви, Америка плотно упакована жиром и
гудроном, этакое гудронированное творение от одного берега до
другого, в котором все мы законопачены. Даже наша хваленая свобода
немногого стоит, чтобы гордиться ею, при том что коммунисты сошли
с дистанции, — просто террористам стало легче передвигаться,
арендуя самолеты и фургоны и открывая свои сайты в Интернете.
Религиозные фанатики и компьютерные подонки — такая комбинация
кажется странной его старомодному представлению о противостоянии
разума вере. Те психи, что налетели в самолетах на Всемирный
торговый центр, получили хорошее техническое образование. У
главаря команды была полученная в Германии степень по
планированию городов — ему бы перекроить Нью-Проспект.
Человек более позитивный и энергичный, полагает Джек, с
пользой провел бы эти часы, пока жена спит, а «Перспектива» еще не
лежит на крыльце и небо в звездах над крышами домов быстро
становится грязно-серым. Он мог бы спуститься вниз и отыскать одну
из книг, в которой прочел первые тридцать страниц, или приготовить
кофе, или посмотреть по телевизору команду «Новостей»,
дурачащихся и тараторящих с такой быстротой, словно выпуская
скачущих лягушек из горла. Но он предпочитает стоять тут и занимать
свою пустую голову, слишком уставшую, чтобы мечтать, созерцанием
подлунного пейзажа своего района.
Полосатая кошка — или это маленький енот? — перебегает
пустую улицу и исчезает под припаркованной машиной. Джек не знает,
какой она фирмы. Все машины нынче выглядят одинаково — без
больших крыльев и просвечивающих хромированных решеток, какие
были у машин, когда он был маленьким, нет даже лжедырявых
«бьюиков Ривьера», тупоносых «студебеккеров», больших длинных
«кадиллаков»
