неудобно доставать, коробка стоит не на полу, а на перевернутой
пластмассовой корзине для молока и для безопасности прикреплена
кабелем ко дну корзины. С одной стороны на детонаторе — а это,
должно быть, именно он — находится желтый рычаг, а в центре, в
маленьком углублении, куда можно протиснуть большой палец, на
расстоянии полдюйма от поверхности находится блестящая красная
кнопка.
Цветовая
примитивная
кодировка
для
военных,
невежественных парней, которых обучают простейшим операциям,
указывает на то, что утопленная кнопка предохраняет от случайной
детонации.
Мужчина объясняет Ахмаду:
— Это аварийный выключатель. Передвинул направо — щелк —
приспособление заряжено. Затем нажимаешь на кнопку и держишь ее
в таком положении — буум. Сзади находится четыре кило нитрата
аммония. В два раза больше того, что было у Маквея. Столько
необходимо, чтобы разломать стальную обшивку туннеля. — Его руки
с черными кончиками пальцев изображают круг.
— Туннеля, — глупо повторяет Ахмад: никто ведь до этого не
говорил с ним о туннеле. — Какого туннеля?
— Имени Линкольна, — отвечает мужчина с легким удивлением,
но проявив не больше эмоций, чем нажимая на кнопку. — В
Голландский не пускают грузовики.
Ахмад
молча
проглатывает
эти
сведения.
Мужчина
поворачивается к Чарли:
— Он знает?
— Теперь знает, — говорит Чарли.
Мужчина улыбается Ахмаду улыбкой, в которой отсутствует часть
зубов: он явно становится дружелюбнее. Его руки взлетают, описывая
широкий круг.
— Утренний час пик, — поясняет он. — Из Джерси. Правый
туннель — единственный открытый для грузовиков. Он самый новый
из трех, построен в пятьдесят первом. Самый новый, но не самый
крепкий. Более старые лучше построены. В двух третях от начала —
там, где туннель поворачивает, — слабое место. Даже если внешний
каркас выдержит и не даст хлынуть воде, вентиляция будет
уничтожена, и все задохнутся. От дыма, давления. Для тебя — никакой
боли, даже минуты паники. Наоборот: радость успеха и теплое
приветствие Господа.
На память Ахмаду приходит фамилия, услышанная несколько
недель тому назад.
— Вы не мистер Карини?
— Нет, нет, — говорит он. — Нет, нет, нет. Даже и не друг его. Я
друг его друга — все мы сражаемся за Господа против Америки.
Молодой механик, ненамного старше Ахмада, услышав слово
«Америка», разражается длинной возмущенной тирадой по-арабски,
которую не понимает Ахмад.
Он спрашивает Чарли:
— Что этот сказал?
Чарли передергивает плечами.
— Что всегда.
— Вы уверены, что эта штука сработает?
— Она причинит минимум тонну разрухи. Появится сообщение.
Заголовки по всему миру. А на улицах Дамаска и Карачи люди будут
танцевать благодаря тебе, Недоумок.
Старший мужчина без имени добавляет:
— И в Каире тоже. — Он улыбается чарующей улыбкой,
показывая квадратные, редкие, окрашенные табаком зубы, и, ударив
кулаком в грудь, сообщает Ахмаду: — Египтянин.
— Как и мой отец! — восклицает Ахмад, однако, выясняя, что
может их связывать, надумывает лишь спросить: — Вам нравится
Мубарак?
Улыбка исчезает.
— Орудие Америки.
Чарли, словно решив включиться в игру, спрашивает:
— А саудовские принцы?
— Орудия.
— А как насчет Муаммара аль-Каддафи?
— Теперь — тоже. Орудие. Очень жаль.
Ахмад обижается на Чарли за то, что тот встрял в разговор между
в конце-то концов основными игроками — техником и жертвой, точно,
уверившись в его жертвоприношении, теперь его можно и отбросить.
Как орудие.
И, утверждая себя, он спрашивает:
— А Осама бен Ладен?
— Великий герой, — отвечает человек с почерневшими от масла
пальцами. — Неуловимый. Как Арафат. Лис. — Он улыбается, но он
не забыл, зачем они встретились. И он говорит Ахмаду, старательно
произнося слова по-английски: — Покажи мне, что ты будешь делать.
У юноши по коже пробегает мороз, словно реальность сбросила с
себя один из своих неуклюжих покровов. Он преодолевает неприязнь к
некрасивому простому грузовику, такому же бросовому, как и он сам.
Он протягивает руку к детонатору с вопросительным выражением
лица.
Коренастый техник улыбается и заверяет его:
— Все о’кей. Не подсоединено. Показывай же.
Маленький желтый рычажок, похожий на букву «L», казалось, сам
коснулся руки Ахмада, а не рука Ахмада коснулась его.
— Я поворачиваю этот рычаг вправо, — он сопротивляется, а
потом со всасывающим звуком, словно притянутый магнитом, встает в
нужное положение, повернувшись на девяносто девять градусов, — и
нажимаю на эту кнопку, вдавливаю ее. — Ахмад невольно закрывает
глаза, чувствуя, как она опустилась на полдюйма.
— И держи кнопку, — повторяет его учитель, — пока…
— Буум, — подсказывает Ахмад.
— Да, — признает мужчина, и слово облачком повисает в воздухе.
— Ты очень храбрый, — говорит по-английски почти без акцента
тот, что моложе, выше и стройнее из двух чужаков.
— Он — преданный сын ислама, — говорит ему Чарли. — Мы
все завидуем ему, верно?
У Ахмада снова возникает раздражение против Чарли: как он
может держаться так по-хозяйски, не имея на то права? Этот поступок
принадлежит тому, кто будет его совершать. Озабоченность и то, как
распоряжается Чарли, вызывают сомнение в абсолютном характере
istishhād[58] и в восторженном, сопряженном со страхом состоянии
istishhādī[59].
Возможно, техник чувствует легкое несогласие среди воинов, так
как он по-отечески кладет руку на плечо Ахмада, запачкав белую
рубашку юноши жирными пальцами, и поясняет остальным:
— Он выбрал хороший путь. Стать героем за дело Аллаха.
Очутившись снова в веселом оранжевом грузовике, Чарли
признается Ахмаду:
— Интересно, как у них работают мозги. Орудия — герой, и
ничего между ними. Такое впечатление, что ни у Мубарака, ни у
Арафата, ни у саудовцев нет у каждого своей ситуации и каждый не
ведет своей сложной игры.
И снова то, что произносит Чарли, звучит для Ахмада слегка
фальшиво в его новом, возвышенном и более понятном представлении
о себе. Такое сопоставление выглядит цинично.
— Наверное, — вежливо говорит он в противовес, — сам Бог
простодушен и использует простодушных людей, чтобы формировать
мир.
— Орудия, — говорит Чарли, безрадостно глядя сквозь ветровое
стекло, которое Ахмад протирает каждое утро, но оно все равно
становится грязным к концу дня. — Мы все орудия. Господь
благословляет безмозглые орудия, верно, Недоумок?
Ахмад начинает в определенном смысле яснее все понимать в
промежутках между вспышками ужаса, а потом экзальтации,
оканчивающимися нетерпеливым желанием, чтобы все уже было
позади. Позади него, чем бы он ни стал. Он существует в близком
соседстве с невообразимым. Мир с его застывшими в солнечном свете
деталями, крошечные, взаимосвязанные вспышки, зияющие провалы
вокруг него, сверкающая чаша деловой пустоты, тогда как в нем —
тяжесть тупой черной уверенности. Он не может забыть об
ожидающей его трансформации за щелкнувшим затвором
фотоаппарата, в то время как его чувства по-прежнему бомбардируют
зрелища и звуки, запахи и вкусы. Блеск Рая просачивается в его
повседневную жизнь. Все там большое, измеряемое масштабами
космоса; в детстве, когда ему было всего несколько лет, засыпая, он
вдруг ощущал свою огромность, каждая клеточка казалась целым
миром, и его детскому уму это служило доказательством правдивости
религии.
Он теперь меньше работает на «Превосходном», и у него
образуются передышки, когда он должен читать Коран или изучать
брошюры, поступающие из-за океана, составленные и напечатанные
для подготовки шахидов — омовения, очищения духа — к своему
концу, будь то мужчина или женщина, так как теперь женщинам в их
широких черных бурках, под которыми легко скрыть жилеты со
взрывчаткой, разрешено в Палестине стать мученицами. Но мозг
Ахмада слишком возбужден, чтобы заниматься изучением. Он всем
своим существом пребывает в том восторженном состоянии, в каком,
наверно, находился Пророк, когда согласился, чтобы Гавриил
продиктовал ему божественные суры. Каждая минута жизни Ахмада
занята повторением про себя молитвы, которую выбрасываешь из себя,
обращаясь уже не к себе, а к Другому, к Существу, которое столь
близко тебе, как вена на шее. Более пяти раз в день он находит
возможность — чаще всего на пустом паркинге магазина — постелить
свой коврик на восток и коснуться лбом земли, всякий раз получая от
цемента успокоительное чувство покорности. Сидящая в нем темная
тяжесть, похожая на шлак, скрашивает его представление о мире и
украшает каждую веточку и каждый телефонный провод невидимыми
прежде драгоценными камнями.
В субботу утром, до открытия магазина, он сидит на ступени
погрузочной платформы и наблюдает, как жук трепыхается на спине на
цементе стоянки. День — одиннадцатое сентября, все еще лето. Раннее
солнце косо освещает неровную светлую поверхность с мягкостью,
предвещающей жару предстоящего дня подобно тому, как
непроросшее зерно таит в себе обещание цветка. Цемент позволил в
своих щелях разрастись сорнякам, высоким сорнякам умирающего
сезона с их молочными слюнями и волосатыми листьями, влажными
от осенней росы. Небо безоблачно, если не считать клочьев перистых
облаков и таящего следа самолета. Его голубизна после недавнего
пребывания в темноте и среди звезд все еще нежная, как голубая
пудра. Крошечные черные ножки жука, отбрасывающие резкие тени,
удлиненные утренним косым солнцем, трепещут в воздухе, стараясь
найти опору, чтобы выпрямиться. Ножки маленького существа яростно
извиваются и корчатся, словно жук ищет способ избежать своей
судьбы. Ахмад думает: «Интересно, откуда появилось это насекомое?
Как оно попало сюда, видимо, не в состоянии воспользоваться своими
крылышками?» Борьба продолжается. Как четко очерчена тень его
ножек, запечатленная с любовной преданностью фотонами,
пролетевшими девяносто три миллиона миль именно до этой точки!
Ахмад поднимается со своего места на жесткой дощатой ступени
и, чувствуя свою огромность, встает как повелитель над насекомым.
Однако он избегает дотрагиваться до этого таинственного упавшего
комочка жизни. Он может ядовито укусить или, словно миниатюрный
посланец Ада, прилепится к пальцу Ахмада и уж больше его не
отпустит. Многие парни — например Тайленол — просто раздавили
бы ногой это раздражающее существо, но для Ахмада это не выход:
возникло бы расширившееся тельце, раздавленные крошечные
частицы его и вылившаяся жидкость, а он не хочет видеть этот
органический ужас. Он окидывает взглядом пространство вокруг себя
в поисках какого-нибудь орудия, чего-то твердого, чем можно ударить
по жуку, — например, темной маленькой картонки, не позволяющей
развалиться надвое плиточке «Маундс» или скрепляющей двойную
«Чашу арахисового масла Риза», — но он не видит ничего
подходящего. «Превосходная домашняя мебель» старается содержать
свою стоянку чистой. «Крепыша» американца африканского
происхождения, да и самого Ахмада посылают чистить стоянку с
зеленым мешком для мусора. Он не видит никакой случайно забытой
лопаточки, а потом вдруг вспоминает о водительских правах, лежащих
в его бумажнике, — пластмассовом прямоугольнике, где его
насупленная, малоприятная физиономия окружена данными,
необходимыми в штате Нью-Джерси, а рядом — созданное
голограммой, не подлежащее подделке изображение Большой
государственной печати. С помощью этой карточки он после
нескольких осторожных попыток умудряется перевернуть маленькое
существо и поставить на ножки. Солнце зажигает разноцветные
искорки — пурпурные и зеленые — на его сложенных крылышках.
Ахмад возвращается на свое место на ступени, чтобы насладиться
результатами своей спасательной операции, своего благого
вмешательства в законы природы. «Улетай же отсюда, улетай».
Но жук, распрямившись на неровном цементе, взгромоздив
блестящее тельце на свои шесть ножек, лишь проползает немного по
его длине и застывает. Его усики колышутся в поисках и тоже
застывают. Минут пять Ахмад наблюдает этот извечный процесс. Он
возвращает в бумажник свои права с грузом закодированной
информации. По бульвару Рейгана, изрыгая грохочущую музыку,
проносятся машины и исчезают из виду — шум то нарастает, то
сникает. Вылетевший из Ньюарка самолет с грохотом набирает высоту
в накаляющемся небе. А жук — вместе со своей микроскопически
сокращающейся тенью — стоит, застыв.
Он лежал на спине в смертных муках и теперь умер, оставив
после себя образ такого масштаба, какого не существует в мире. Ахмад
уверен, что в этом происшествии, столь странно увеличенном, есть
что-то сверхъестественное.
V
Министр в плохом настроении, и верная помощница всячески
старается ему услужить. Настроения министра действуют на Эрмиону,
как волна, поднятая моторным катером, на находящихся поблизости
медуз. Во-первых, он — она это знает
