вытаскивают по воскресеньям в кабинет: это нарушает столь ценимые
им дни отдыха с миссис Хаффенреффер и всем семейством, которые
они проводят либо в Балтиморе, где в конце сезона играет команда
«Ориол», либо в Рок-Крик-парке, где они гуляют с детьми, которые
носятся по парку, — все, кроме трехгодовалой девочки, которую все
еще приходится возить в коляске. Мисс Фогель не может ревновать его
к жене и к семье, поскольку они составляют невидимую часть его,
столь же невидимую, как те части, что скрыты под синим костюмом и
трусами. Но мысленно она иногда сопровождает его, живописуя его
более раскованным, не министром, а мужем, не сражающимся
напряженно с тенями, возникающими в его загроможденном угловом
кабинете. Эрмиона интуитивно чувствует, что теперь, когда влажная
летняя жара наконец отступила и широкие листья американских и
простых платанов на Молле приобрели благородно-утомленную
окраску, министр жаждет быть на воздухе. Она это чувствует по
напряжению, надувающему спину его очень темного пиджака. В
Америке работающие мужчины раньше обычно носили синие или
коричневые костюмы, — папа целую неделю выходил из дома на
Плезант-стрит и садился на троллейбус в одном и том же коричневом в
полоску костюме с жилетом, — теперь же единственный серьезно
воспринимаемый цвет — это черный или темно-синий, почти черный,
в знак траура по ушедшим дням дешевой свободы.
Последнее время министра мучили частые и широко освещаемые
в прессе провалы в обеспечении безопасности аэропортов. Такое
впечатление, словно каждый ничтожный репортеришка и стремящийся
попасть в заголовки газет демократ — член палаты представителей
жаждет победоносно положить под замок победоносно размахиваемые
ножи, дубинки и заряженные револьверы, благополучно прошедшие
сквозь рентгеновские лучи в багаже при пассажире. Они оба —
министр и его помощница — стояли рядом со Службой безопасности,
медленно гипнотизируемые бесконечной чередой призрачных
внутренностей чемоданов, сияющих искусственным ядовито-зеленым,
телесно-персиковым, закатно-красным и полуночно-синим цветом
металла. Ключи от автомобиля и от дома, разложенные словно карты
на кольцах или маленьких цепочках, или сувенирных вещицах;
немигающий пустой взгляд очков для чтения с проволочной оправой,
лежащих в футлярах из ткани; молнии, похожие на скелеты
миниатюрных змей; пригоршни монет, рассыпанные по брючным
карманам; собрания золотых и серебряных украшений; воздушный ряд
дырочек в кроссовках и туфлях; маленькие металлические кнопочки и
рычажки в будильниках для путешественников; фены, электробритвы,
переговорные устройства, миниатюрные камеры — все это излучает
темно-синие диатомы под пробегающими бледными катодными
лучами. Нет ничего удивительного в том, что смертельное оружие
снова и снова проплывает мимо глаз, остекленевших от
восьмичасового
разглядывания
двухмерных
изображений
упакованного вооружения в поисках зловредной опухоли, выискивания
внезапно возникшего абриса смертоносного намерения в океаническом
потоке повседневного однообразия американских жизней, выпаренных
до крупиц, — всего, что необходимо для нескольких дней пребывания
в другом городе или штате в материальном комфорте, являющемся
нашей ненормальной нормой всюду и везде. Пара маникюрных
ножниц или вязальных спиц — это будет замечено и конфисковано,
тогда как четырехдюймовые ножи проходят незаметно, принятые за
язычки для обуви, а маленький револьвер, в основном состоящий из
твердого пластика, проскальзывает прилепленным к оловянной
мисочке для каши, которую — если ее темный вид вызовет сомнение
— везут младенцу на предстоящие завтра в Де-Мойне крестины.
Инспекция всегда заканчивается — должна заканчиваться — тем, что
министр похлопывает плохо оплачиваемых сторожевых псов в форме
по плечу и говорит, чтоб они старались: они же защищают
демократию.
Он отворачивается в своем черном костюме от залитого светом
окна, выходящего на Эллипс и на Молл — эти затоптанные луга, где
пасутся овцы-граждане в своих спортивных костюмах, разноцветных
шортах и туфлях для бега, похожих на космические корабли из
комиксов тридцатых годов.
— Я вот думаю, — признается министр Эрмионе, — не следует
ли вернуть оранжевый цвет тревоги Средне-Атлантическому району.
— Прошу прощения, сэр, — говорит она, — но я разговаривала с
сестрой в Нью-Джерси, и я не уверена, знает ли народ, что надо
делать, когда поднимается уровень тревоги.
Министр какое-то время это пережевывает своими мощными
непослушными мускулами щек, затем заявляет:
— Нет, конечно, но власти знают. Они поднимают свои уровни, и
у них есть целый список чрезвычайных мер.
Однако, произнося эти заверения, он чувствует раздражение, —
Эрмиона видит это по тому, как сужаются его прекрасные глаза под
бесспорно мужскими, но красиво очерченными черными бровями, —
от того, какая существует пропасть между ним и мириадом
чиновников, эффективных и безразличных, коррумпированных и
честных, которые подобно обтрепанным концам нервов то
контактируют, то нет с обширной, медлительной, беспечной публикой.
Эрмиона беспомощно говорит в утешение:
— Но мне кажется, людям действительно нравится, когда целый
правительственный департамент, занимающийся их внутренней
безопасностью, предпринимает какие-то шаги.
— Моя беда в том, — в свою очередь, беспомощно выпаливает
министр, — что я слишком люблю эту проклятую страну и не могу
представить себе, почему кто-то хочет ее разрушить. Что эти люди
предлагают взамен? Больше власти Талибану — больше свести на нет
женщин, больше взрывать статуй Будды. Муллы в Северной Нигерии
говорят людям, чтобы они не разрешали делать детям прививки от
полиомиелита, а потом парализованных детей привозят в
оздоровительные клиники! Родители, преодолев все местные суеверия,
привозят их туда, лишь когда они уже полностью парализованы.
— Они боятся утратить нечто такое, что ценно для них, —
произносит Эрмиона с трепыханием, подойдя к новому уровню
интимности (а эти уровни неуловимы и устанавливаются в
соответствии с правилами приличия, существующими в этой исконно
республиканской и христианской администрации). — Столь ценно, что
они готовы пожертвовать своими детьми. В нашей стране это тоже
существует. Маргинальные секты, куда обаятельный вождь не дает
проникнуть здравому смыслу. Дети умирают, потом родители рыдают
в суде и их оправдывают — они сами такие же дети. Это ужасно, что
взрослые имеют право дурно обращаться с детьми. Откровенно
говоря, я рада, что у меня их нет.
Это что — выступление подсудимого в суде? Жалоба на то, что
хоть они и стоят вместе в начале прекрасного воскресного дня в
столице величайшей нации на Земле, она — старая дева, а он —
женатый мужчина, обязанный согласно обетам своей религии духовно
и законно быть с матерью своих детей? А это должны были бы быть ее
дети. Работая в национальном правительстве, проводя по двенадцать
— четырнадцать часов в день в одной комнате или в соседних
комнатах, они составляют такое же единое целое, как если бы были
законно женаты. В сравнении с Эрмионой жена едва знает его. Эта
мысль приносит Эрмионе такое удовлетворение, что она быстро
стирает с лица случайно появившуюся улыбку.
— Черт побери! — взрывается министр: мысль его, следуя своим
ходом, набрела на больной вопрос, который привел его в кабинет в
день положенного отдыха. — Ненавижу терять ценное приобретение.
У нас так мало своих людей в мусульманской общине — в этом одна
из наших слабостей, поэтому они и ловят нас со спущенными
штанами. У нас нет достаточно людей, говорящих по-арабски, и
половина тех, что у нас есть, не думают так, как мы. Странная штука
— язык: он делает их почему-то слабоумными. Возьми их болтовню по
Интернету: «Небеса разорвутся в клочья ниже Западной реки. И
прольется свет». Что — черт побери! — это значит? Извини меня за
такой язык, Эрмиона.
Она бормочет, извиняя его и тем самым устанавливая новый
уровень интимности.
А он продолжает:
— Проблема в том, что это наше приобретение хитрит с нами,
слишком много карт держит в своих руках. Он не следует
установленной процедуре. В его воображении происходит великое
разоблачение и захват — как в фильмах, и главное действующее лицо,
угадай, кто? Он сам. Мы знаем о канале, по которому поступают
деньги во Флориду, но коммивояжер исчез. Он и его брат владеют
магазином, торгующим уцененной мебелью в Северном Нью-Джерси,
но там никто не отвечает ни по одному телефону и не подходит к
двери. Мы знаем про грузовик, но не знаем, где он находится и кто
водитель. Есть команда взрывников — мы поймали двоих из четверых,
но они молчат, или же переводчик не переводит нам то, что они
говорят. Они покрывают друг друга — даже те, кто у нас на
содержании, так что собственным рекрутам нельзя больше доверять.
Это черт знает какая неразбериха, а в воскресенье утром, знаешь ли, у
нас будет труп!
В их родной Пенсильвании — она знает — людям можно
доверять. Доллар там по-прежнему доллар, обед по-прежнему обед,
сделка по-прежнему сделка. Роки выглядит, как и должно, боксером, а
беспринципные мужчины курят сигары, носят клетчатые костюмы и
часто подмигивают. Она и министр далеко отошли от этого края
доброй искренности, стоящих в ряд домов с номерами на цветном
стекле в окошечке над дверью, — края сыновей углекопов,
становящихся звездами-защитниками в футболе, свиных сосисок,
плавающих в собственном жиру, и студня из свиных обрезков в
кленовом сиропе, — эта еда не претендует на отсутствие смертельно
опасного холестерола. Эрмиона жаждет утешить министра, прижаться
к нему своим стройным телом, сделав из него припарку, которая
снимет боль гнетущей ответственности; ей хочется прижать к себе эту
мясистую тушу, натягивающую de rigueur[60] черный костюм
министра, и покачать на своих крепких бедрах.
Вместо всего этого она спрашивает:
— А где этот магазин?
— В городе под названием Нью-Проспект. Никто никогда туда не
ездит.
— Моя сестра там живет.
— Да? Ей следует уехать оттуда. Там полно арабов — так
называемых американцев арабского происхождения. Старые фабрики
привлекли их, а потом постепенно закрылись. Если дело и дальше так
пойдет, Америка ничего не будет производить. Кроме фильмов,
которые с каждым годом становятся все бессвязнее. Мы с Грейс — ты
ведь знакома с Грейс, верно? — любили смотреть фильмы, все время
ходили в кино, пока не появились дети и не пришлось нанимать для
них сиделок. Джуди Гарланд, Кирк Дуглас — они выдавали хороший
честный товар, каждое их выступление на сто десять процентов. А
теперь только и слышишь про этих недоростков актеров — женщинам
больше не нравится, когда их называют актрисами, теперь все
актеры, — что они водят машины в пьяном виде, да кто забеременел
вне брака. Глядя на них, эти бедные черные девчонки считают, что так
здорово дать миру младенца без отца. За исключением Дяди Сэма. Он
оплачивает их счета, не получая за это благодарности: они имеют
право на социальное обеспечение. Если что-то и не в порядке в нашей
стране — а я не говорю, что это так, если сравнить с любой другой,
включая Францию и Норвегию, — так это то, что у нас слишком много
прав и недостаточно обязанностей. Ничего, когда Арабская Лига
завладеет страной, народ узнает, что такое обязанности.
— Совершенно верно, сэр. — «Сэр» было произнесено, чтобы
напомнить ему о самом себе, о его обязанностях в данном
чрезвычайном положении.
Он услышал ее. И, снова повернувшись к окну, мрачно
разглядывает по-воскресному спокойную столицу с Тайдал-Бэсин
вдали и гладкой белой шишкой, похожей на обсерваторию без дырки
для телескопа, — памятником Джефферсону. Люди винят теперь
Джефферсона за то, что он не отпускал рабов и имел детей от одной из
своих рабынь, но они забывают об экономике того времени и о том,
что Салли Хеммингс была очень светлой. «Бессердечный город, —
думает министр, — хитросплетение ускользающей власти, разброс
огромных белых зданий словно поле айсбергов, потопивших
„Титаник“».
Он поворачивается и говорит своей помощнице:
— Если эта штука в Нью-Джерси взорвется, я больше не буду
сидеть в доходных советах директоров. Не буду получать жалованье
спикера. Не получу аванса в миллион долларов за мои мемуары. —
Это было признание, какое мужчина должен делать только своей
