Эрмиона в шоке. Он так сблизился с ней и так упал в ее глазах.
Она говорит ему не без колкости, пытаясь заставить этого красивого,
самоотверженного слугу народа прийти в себя:
— Господин министр, ни один человек не может служить двум
хозяевам. Одним таким был Маммон; было бы слишком самонадеянно
с моей стороны назвать другого.
Министр понимает намек, моргает удивительно светлыми
голубыми глазами и изрекает:
— Благодарение Богу, что ты существуешь, Эрмиона. Конечно же.
Забудь про Маммона.
Он усаживается за свой скромный стол и начинает неистово
набирать, позвякивая, тройные номера кода на электронной консоли,
затем откидывается на спинку своего эргономически правильно
созданного кресла и рявкает в свой переговорник.
Эрмиона обычно не звонит по воскресеньям. Она предпочитает
это делать по рабочим дням, когда знает, что Джека скорее всего там не
будет. У нее никогда не получалось разговора с Джеком, что слегка
обижало Бет: казалось, будто Эрмиона унаследовала нелепые
лютеранские и антисемитские предрассудки родителей. А кроме того,
пришла к выводу Бет, в рабочие дни у ее «большой» сестры появляется
оправдание, будто на ее другом телефоне замигал красный свет, когда
она считает, что Бет слишком уж разговорилась. Но сегодня она
позвонила, когда в церквах еще звенели колокола, и Бет рада была
услышать ее голос. Ей хотелось поделиться с сестрой добрыми
вестями.
— Эрм, я села на диету и всего за пять дней потеряла двенадцать
фунтов!
— Первые фунты легче всего терять, — говорит Эрмиона, всегда
занижая все, что делает или говорит Бет. — Вначале ты лишь теряешь
воду, которая потом вернется. Настоящее испытание приходит, когда
ты видишь разницу и решаешь обожраться на празднестве. Кстати, это
не диета Аткинса? Говорят, она опасна. На него собирались подать в
суд тысяча людей, потому его внезапная смерть и вызывает
подозрение.
— Это всего лишь диета на моркови и сельдерее, — сообщает ей
Бет. — Как только мне хочется пожевать, я беру одну из этих миниморковок, которые теперь везде продают. Помнишь, как морковку
привозили в Филли с делавэрских ферм на грузовиках — она была
связана букетами вместе с грязью и песком? Ох, до чего же было
противно, когда я откусывала морковку и песок попадал мне в рот, —
хруст даже в голове отдавался! А теперь с этими крошками нет такой
опасности: их, должно быть, привозят из Калифорнии и очищают до
определенного размера. Единственная беда: если они слишком долго
находятся в запечатанном пакете, то становятся скользкими. А с
сельдереем беда в том, что съешь пару стеблей, и во рту образуется
клубок ниток. Но я решила не отказываться от него. Бог знает
насколько легче есть печенье, но каждый кусок пополняет калории. Я в
ужасе прочитала на пакете, что каждая печенина дает сто тридцать
калорий! А напечатано это так мелко, просто дьявольски мелко!
То, что Эрмиона до сих пор не прервала разговора, кажется
странным: Бет знает, что болтовня о том, как обходиться без еды,
может наскучить, но это все, о чем ей приходит в голову поговорить, и
то, что она произносит это вслух, удерживает ее на диете, не позволяет
отступить, несмотря на полуобморочные состояния и боли в желудке.
Ее желудок не понимает, почему она так поступает с ним, почему так
его наказывает, он не знает, что многие годы был ее злейшим врагом,
лежа у нее под сердцем и взывая, чтоб его наполнили. Кармела не
желает больше лежать у нее на коленях — она стала такая нервная и
раздражительная.
— А как Джек ко всему этому относится? — спрашивает
Эрмиона.
Голос ее звучит ровно и серьезно, она чуть задыхается и говорит
торжественно, взвешивая каждое слово. Они бы обе похихикали над
этой перспективой появления новой, стройной, презентабельной
сестры, как хихикали в своей комнате в доме на Плезант-стрит,
радуясь жизни. А Эрмиона, став более серьезной и прилежной в
изучении наук, перестала хихикать — она обнаружила, что ей стало
труднее быть веселой. «Интересно, — думает Бет, — не в этом ли
причина, что она так и не нашла себе мужа: Эрм не умеет заставить
мужчину забыть о своих неприятностях. У нее нет ballon[61], как
говорила мисс Димитрова».
Бет понижает голос. Джек читает в спальне и, возможно,
дочитался до того, что заснул. В Центральной школе снова начались
занятия, и он согласился прочесть курс о правах и обязанностях
граждан, сказав, что ему нужно больше знать об этих детях, которым
он должен давать советы. Он утверждает, что они отдаляются от него.
Он утверждает, что стал слишком стар, но это в нем говорит
депрессия.
— Он мало об этом говорит, — сообщает она Эрмионе в ответ на
ее вопрос. — Мне кажется, он боится сглазить. Но ему не может это не
нравиться — я ведь делаю это для него.
Эрм спрашивает, снова все перечеркивая:
— А это хорошая мысль — делать что-то, потому что ты
считаешь, этого хочет твой муж? Я просто спрашиваю — я ведь
никогда не была замужем.
Бедняга Эрм, должно быть, это у нее всегда на уме.
— Ну, ты… — Бет прикусывает себе язык: она чуть не сказала,
что Эрмиона все равно что замужем за этим твердолобым
полузащитником, своим начальником, — ты мудрая, как любая
женщина. Я ведь соблюдаю диету и для себя тоже. Я чувствую себя
намного лучше, хотя спустила всего двенадцать фунтов. Девушки в
библиотеке видят разницу — они очень меня поддерживают, хотя я не
представляю себе в их возрасте, что я могла бы растолстеть. Я сказала,
что хотела бы помочь им расставлять книги, вместо того чтобы сидеть
на моем толстом заду за столом и открывать «Гугл» для детей,
слишком ленивых, чтобы самим его открыть.
— А как Джеку нравятся изменения в его диете?
— Ну, я стараюсь ничего не менять для него, по-прежнему даю
ему мясо и картофель. Но он уверяет, что предпочел бы есть простые
салаты вместе со мной. Чем старше он становится, говорит он, тем
омерзительнее ему еда.
— Это в нем сидит еврей, — отрезает Эрмиона.
— Ой, не думаю, — несколько высокомерно произносит Бет.
После этого Эрмиона умолкает, так что Бет думает, не прервалась
ли связь. Террористы взрывают нефтяные трубы и электростанции в
Ираке — на свете не осталось ничего, что было бы в полной
безопасности.
— Как там у вас погода? — спрашивает Бет.
— Все еще жарко, когда выходишь на улицу. Сентябрь в нашем
округе еще может быть душным. На деревьях не появляются все
оттенки красок, какие мы видим в дендрарии. Лучшее время года здесь
— весна, когда вишня цветет.
— А я, — говорит Бет, и в это время ее изголодавшийся желудок
так дает о себе знать, что она хватается за спинку кухонного стула,
чтобы не упасть, — почувствовала сегодня в воздухе осень. Небо такое
абсолютно чистое… — «Как было одиннадцатого сентября», — хотела
она сказать, но умолкла, подумав, что может быть нетактично
упоминать помощнице министра внутренней безопасности об этом
сказочно голубом небе, ставшем мифом, божественной иронией,
частью американской легенды, подобно красному свету, излучаемому
ракетами.
Должно быть, у них родилась одна и та же мысль, так как
Эрмиона спросила:
— Помнишь, ты упоминала о молодом американце арабского
происхождения, к которому проявил интерес Джек и который, вместо
того чтобы последовать совету Джека и поступить в колледж, получил
права водить грузовик, потому что так велел ему имам из его мечети?
— Смутно помню. Джек уже какое-то время не вспоминал о нем.
— А Джек тут? — спрашивает Эрмиона. — Я не могла бы с ним
поговорить?
— С Джеком? — Она никогда прежде не выражала желания
разговаривать с Джеком.
— Да, с твоим мужем. Пожалуйста, Бетти. Это может быть важно.
Значит, по-прежнему «Бетти».
— Как я уже говорила, он, возможно, спит. Мы ходили
прогуляться, чтобы подвигаться. Движение столь же необходимо, как и
диета. Это подтягивает тело.
— Пожалуйста, пойди посмотри.
— Не спит ли он? Может, я передам ему это потом? Если он
сейчас спит?
— Не думаю. Я предпочла бы поговорить с ним сама. А мы с
тобой поболтаем на неделе, когда ты смотришь свой сериал.
— Я тоже это бросила: для меня это слишком связано с едой. И
потом все действующие лица путаются у меня в голове. Пойду
посмотрю, спит ли он. — Она озадачена и усмирена.
— Бетти, если он спит, не могла бы ты разбудить его?
— Я бы не хотела этого делать. Он так плохо спит ночью.
— Мне необходимо спросить его кое о чем немедленно, дорогая.
Это не может ждать. Извини. Только один-единственный раз.
Вечно ведет себя, как старшая сестра, которая знает больше Бет и
говорит ей, что надо делать. В очередной раз прочитав ее мысли даже
по телефону, Эрмиона мягко предостерегает Бет голосом, похожим на
голос их матери:
— А теперь, что бы ни случилось, не бросай диеты.
В воскресенье Ахмад боится, что не сможет заснуть в свою
последнюю в жизни ночь. Комната, в которой он находится, незнакома
ему. Здесь, заверил его шейх Рашид, стоя с ним раньше в этой комнате,
никто не сможет его найти.
— А кто меня станет искать? — спрашивает Ахмад.
Его маленький худенький ментор — Ахмаду кажется странным,
когда они стоят сейчас так близко друг к другу, что он стал настолько
выше своего учителя, который во время занятий Кораном казался
выше благодаря стулу с высокой спинкой, расшитой серебряными
нитями, — быстро, категорично пожал плечами. Этим вечером вместо
обычного затканного переливающегося кафтана на нем был серый,
западного стиля костюм, словно он оделся для деловой поездки к
неверным. Чем иначе объяснить то, что он сбрил бороду, свою
тщательно подстриженную бороду с вкраплениями седины? Ахмад
увидел, что она скрывала ряд маленьких рубцов, оставшихся на его
восково-белой коже от какой-то болезни, искорененной на Западе, но
подхваченной им в детском возрасте в Йемене. Эти шрамы выявили
нечто неприятное в его лиловых губах — губах недоброго мужчины,
что не было заметно, когда они двигались так быстро, так
обольстительно в окружении волос. На голове шейха не было тюрбана
или его кружевной белой ‘amāma[62] — отступающая линия волос
ничем не была прикрыта.
Усохший в глазах Ахмада, он спросил:
— Твоя мать не станет тебя искать и не поднимет полицию?
— В конце недели она дежурит ночью. Я оставил ей записку, что
ночую у приятеля. Она может предположить, что у девушки. Она все
время ко мне пристает, чтобы я завел подружку.
— Ты проведешь ночь с другом, который окажется куда более
верным, чем любая омерзительная sharmoota. С вечным,
неподражаемым Кораном.
В этой узкой, почти голой комнате на ночном столике лежал
экземпляр Корана в мягкой розовой коже на английском и арабском
языках en face[63]. Это была единственная новая и дорогая вещь в
комнате — конспиративной, надежной комнате, достаточно близкой к
центру Нью-Проспекта, так как из ее единственного окна можно было
увидеть шпиль на мансарде Городского совета. Само здание, крытое
разноцветной, похожей на рыбью чешую дранкой, возвышалось над
менее высокими домами, словно эдакий сказочный дракон, застывший
в момент выброса из моря. Вечернее небо за ним было исполосовано
окрашенными садящимся солнцем ярко-розовыми облаками. Само
солнце, его отраженный оранжевый свет, застыло на викторианских
пластинках стекла на шпиле — окошках внутренней винтовой
лестницы, закрытой десятилетия назад для туристов. Всматриваясь
сквозь свое окно, сквозь тонкие старые стекла, грязные, в разводах и
мелких пузырьках, следствиях давнего производства, Ахмад увидел,
как
