пока они не очистятся. А когда они очистятся, войдите в них, как
повелел Господь. Истинно Господь любит тех, кто обращается к нему,
и любит тех, кто стремится быть чистым».
Ахмад идет, одетый в черно-белое, быстро разрезая воздух,
подпрыгивая как истинный американец, и видит, какие тут жалкие
улицы, сколько выброшено готовой еды и ломаных пластмассовых
игрушек, и какие непокрашенные ступени и портики, еще темные от
утренней сырости, и растрескавшиеся и неотремонтированные
оконные рамы. У края тротуаров стоят американские машины
прошлого века, размером куда больше, чем требуется, и теперь
разваливающиеся, с треснувшими задними фарами, без колпаков на
колесах и с лопнувшими шинами. Из задних комнат доносятся
женские голоса с безжалостным сетованием на то, что дети родились
нежеланные и заброшенные, теперь собираются вокруг единственных
дружелюбных голосов, звучащих из телевизора. Zanj с Карибских
островов или Кейп-Вердинс сажают цветы и красят портики, и
черпают надежду и энергию из того, что находятся в Америке, а те, кто
поколение за поколением родились здесь, пребывают в грязи и лени в
знак протеста — протеста рабов, ведущего к деградации, к отказу от
предписания всех религий блюсти чистоту. Ахмад чист. Холодный
душ, который он принял утром, остался второю кожей под его
одеждой, как предвкушение великого очищения, к встрече с которым
он спешит. На его часах — без десяти восемь.
Он быстро идет, но не бежит. Он не должен привлекать внимание,
должен проскользнуть по городу невидимкой. Позже появятся
заголовки, сообщения Си-эн-эн, которые преисполнят ликованием
Ближний Восток, заставят тиранов содрогнуться в их роскошных
кабинетах в Вашингтоне. А теперь дрожит он, еще не выполнив своей
тайной миссии, своей задачи. Он вспоминает, как участвовал в бегах,
как стоял, согнувшись, тряся голыми руками, чтобы расслабить их, в
ожидании выстрела из стартового пистолета, после чего кучка
мальчишек, грозно стуча ногами, устремлялась вперед по старой
гаревой дорожке Центральной школы, и пока тело не брало над ним
верх, а мозг не растворялся в адреналине, он нервничал куда больше,
чем сейчас, потому что сейчас он действует, находясь в руке Божией,
подчиняясь Его всеобъемлющей воле. У Ахмада в беге лучшим
временем было 4 и 48,6 минуты за милю на смешанной дорожке,
зеленой с красными разделительными линиями, в районной школе в
Беллвилле. Он тогда пришел третьим, и его легкие потом еще страдали
от пламени в финальном рывке на последних ста ярдах: он обогнал
двух мальчиков, но двое других были недостижимы для его ног — они
расплывались впереди как мираж.
Через пять кварталов Шестнадцатая улица выходит на УэстМэйн-стрит. Пожилые мусульмане толпятся тут подобно мягким
статуям в своих темных костюмах, а некоторые — в грязных
галлабиях. Ахмад находит витрины «Бодрячков» и «Аль-Акса —
Сходных цен», а затем и проулок позади них, по которому они с Чарли
шли к бывшей «Механической мастерской Костелло». Он
удостоверяется, что никто не следил за ним, когда он подошел к
маленькой боковой дверце из подбитого ватой металла, выкрашенной в
рвотный рыжий цвет. Никакой Чарли не ждет его возле нее. И ни звука
внутри. Солнце прорвалось сквозь облака, и Ахмад чувствует, как
плечи и спина покрываются потом, — его белая рубашка уже утратила
свою свежесть. В полуквартале оттуда, на Уэст-Мэйн-стрит уже ожил
понедельник. В проулке появились машины и пешеходы. Ахмад
берется за новую медную ручку на двери, но она не поворачивается. В
отчаянии он пытается ее повернуть. Как может какой-то маленький, не
обладающий мышлением кусок металла препятствовать исполнению
воли as-Samad, Безупречного?
Борясь с паникой, Ахмад пытается открыть большую дверь —
задвижную. У нее внизу есть ручка, которая, если ее повернуть,
высвобождает пару боковых щеколд. Ручка поворачивается; дверь,
испугав Ахмада, под действием противовеса легко уходит вверх,
словно взлетает, и, дребезжа, замирает на рельсах вверху во мраке,
царящем под потолком.
Ахмад впустил свет в пещеру. В грязном помещении нет Чарли,
как нет и двух механиков — техника и его молодого помощника.
Станки и крепления — в том же виде, как их помнил Ахмад. В углах,
похоже, меньше мусора и выброшенных частей машин. Гараж
вычищен, прибран, словно перед концом. В атмосфере — тишина,
будто в разграбленной в последний раз могиле. Транспорт,
проезжающий по проулку, отбрасывает в пещеру опасные отблески
огней; прохожие от нечего делать заглядывают туда. Там нет никого,
только грузовик — пузатый «Джи-эм-си 3500», на котором
непрофессиональной рукой написано: «Системы оконных ставен».
Ахмад осторожно открывает дверцу водителя и видит, что повоенному тускло-серый ящик все еще стоит между двумя сиденьями и
от него идут провода к корзине из-под молока. С приборной доски
свисает ключ зажигания, приглашая вторгшегося сюда повернуть его.
Два толстых изолированных провода по-прежнему тянутся от
детонатора внутрь грузовика. Дверца лаза, позволяющая по высоте
проползти человеку, приподнята всего на шесть дюймов, чтобы
пропущенные сквозь нее провода не натягивались. Сквозь это
шестидюймовое отверстие до Ахмада доходит запах смеси нитратоаммониевого удобрения и нитрометана, гоночного автомобильного
топлива; он видит призрачно-бледные пластмассовые цилиндры,
каждый высотой ему до талии и в каждом сто шестьдесят килограммов
взрывчатки. Блестящая белая пластмасса контейнеров тускло мерцает,
словно живая плоть. Срощенные желтые провода петлей закреплены
на взрывных капсулах, укрепленных алюминиевым порошком и
пентритом, находящимися на дне каждого цилиндра. Ахмад
разглядывает в темноте, что двадцать пять контейнеров расставлены
по пять в ряд этаким квадратом, крепко связаны друг с другом двойной
веревкой для сушки белья и предохранены от скольжения, будучи
накрепко привязаны к рейкам и боковым перекладинам внутри
грузовика. Все в целом похоже на произведение современного
искусства, прилежно созданное и непонятное. Ахмад вспоминает
приземистого техника, изящную, мягкую жестикуляцию его
вымазанных в масле рук и представляет себе, как он улыбается ртом, в
котором не хватает зубов, с невинной гордостью творца. Они все здесь,
все — в этой схеме, части великолепной машины, срощенные воедино.
Остальные исчезли, но остался Ахмад, чтобы поставить последнюю
частицу на место.
Он осторожно опускает вниз маленькую деревянную дверцу,
возвращая заряженные цилиндры в их хрупкую темноту. Их доверили
ему. И как и он, они — солдаты. Он окружен товарищами-солдатами,
хотя они молчат и не оставили никаких инструкций. Дверь в задней
части грузовика заперта на висячий замок. Сверху наброшен крючок,
острие его продето в толстую скобу, и на скобе тоже висит тяжелый
комбинированный замок. Комбинацию Ахмаду не сообщили. Он
понимает идею: он должен верить своим братьям, как они верят
ему, — верить их необъяснимому отсутствию, следовать плану. Он
стал единственным из живых инструментом Всемилостивейшего,
Безупречного. Ему дали грузовик, двойник того, на котором он обычно
ездит, чтобы путь его был прямым и гладким. Он осторожно садится
на водительское место. Старая черная искусственная кожа кажется
теплой, словно кто-то только что слез с нее.
Взрыв, вспоминает Ахмад из своих занятий в классе физики в
Центральной школе, — это просто когда твердое вещество или
жидкость быстро превращается в газ, расширяясь в объеме менее чем
за секунду в сотни раз. Вот и все. И, словно стоя на краю подобного
химического превращения, он видит себя, маленького и
сосредоточенного, как он влезает на непривычный грузовик, включает
мотор, заставляет его слегка взреветь и задом выводит в проулок.
Одна маленькая неприятность. Выйдя из грузовика, чтобы
опустить грохочущую дверь — за ним самим, за грузовиком и
невидимой командой соратников, — Ахмад чувствует, что
апельсиновый сок, выпитый за завтраком, и нервное возбуждение
стали давить на его мочевой пузырь. Лучше разрядиться до
предстоящего путешествия. Он ставит грузовик с включенным
мотором в проулке, снова поднимает дверь гаража и находит туалет за
грязной дверью без надписи, в углу, позади станка. С помощью шнура
включается голая лампочка, стоит блестящий фарфоровый сосуд с
овалом воды сомнительного вида, которую надо слить после того, как
он добавит туда небольшую струю. Он старательно моет руки,
воспользовавшись
жироудаляющим
средством,
стоящим
на
умывальнике. Он выходит наружу, опускает за узловатый шнур
грохочущую дверь и понимает, внутренне содрогнувшись, как было
глупо и опасно оставлять грузовик с работающим мотором даже на
минуту или две. Он перестал нормально думать о последних минутах в
этом своем экзальтированном, однако разряженном состоянии. Надо не
терять головы, понимая, что ты — инструмент Господа, холодный, и
твердый, и решительный, и бездумный, каким и должен быть
инструмент.
Он бросает взгляд на «таймекс» — стрелки показывают восемь
часов девять минут. Еще четыре минуты потеряны. Он едет на
грузовике, стараясь избежать ям и внезапных остановок. Он
запаздывает, согласно намеченной с Чарли программе, не меньше чем
на двадцать минут. Немного успокоившись, поскольку грузовик едет,
став частью ежедневного движения транспорта в мире, он сворачивает
из проулка направо, потом налево по Уэст-Мэйн-стрит, снова
проезжает мимо «Бодрячков» с их картинкой-мультяшкой, на которой
изображены трое мужчин — Мэнни, Мо и Джек, объединенные в
трехглавом теле карлика.
Окончательно проснувшийся город мелькает и крутится вокруг
него. Он представляет себе, что его грузовик кажется с высоты
вертолета, охотящегося за машиной, зажатым прямоугольником,
прокладывающим себе путь по улицам, останавливающимся у
перекрестков. Этот грузовик ведет себя иначе, чем «Превосходный», у
которого есть легкая раскачка, и у водителя такое чувство, будто он
сидит на шее слона. А с «Системами оконных ставен» у него нет
органического слияния. Руль ему не по рукам. От каждой выбоины на
дорожном покрытии сотрясается весь остов. Передние колеса упорно
тянут влево, словно в результате аварии перекосило каркас. Тяжесть —
в два раза большая, чем была у Маквея, и более компактная, чем груз
мебели, — толкает его в спину, когда он тормозит на красный свет, и
отбрасывает назад, когда он включает скорость на зеленый.
Желая избежать центра города — школы, Городского совета,
церкви, каменного озера, похожих на обрубок стеклянных
небоскребов, построенных правительством в качестве подачки
городу, — Ахмад сворачивает на Вашингтон-стрит, названную так, как
однажды сказал ему Чарли, потому что в обратном направлении она
проходит мимо особняка, где у великого генерала был штаб в НьюДжерси. Джихад и революция — это такие же войны, пояснил
Чарли, — отчаянные и жестокие войны, которые ведут обездоленные,
поскольку империалистические заправилы требуют подчинения
установленным ими к собственному благу бесчестным правилам.
Ахмад включает радио на приборной доске — оно настроено на
станцию,
передающую
отвратительную
болтовню,
изливая
нечленораздельные потоки похоти. Он отыскивает на шкале У-си-биэс-эм, и диктор, захлебываясь, сообщает, что на въезде в туннель
Линкольна, как всегда, большая пробка — стоп-поехал, хо-хо-хо!
Несколько быстрых слов с вертолета, за которыми следует веселая
поп-музыка. Ахмад снова выключает радио. В этом дьявольском
обществе человеку в его последний час нечего послушать. Лучше уж
тишина. Тишина — она музыка Господа. Ахмад должен быть чистым
для встречи с Господом. Ледок, родившийся в его желудке, опускается
в кишки при мысли о встрече с тем, кто так близок ему, как вена на
шее, — с тем, кого он всегда чувствовал рядом, как брата, как отца, но
к кому никогда не мог обратиться напрямую при Его безупречном
сиянии. А сейчас он, не имеющий ни отца, ни брата, исполняет
непреклонную волю Господа: Ахмад спешит доставить Хутаму,
Испепеляющий Огонь. Более точно, пояснил ему однажды шейх
Рашид, Хутама означает «то, что разбивает вдребезги».
В Нью-Проспекте есть лишь одна связка с трассой 80. Ахмад
направляет грузовик на юго-восток по Вашингтон-стрит, пока
Вашингтон-стрит не встречается с Тилден-авеню, которая выводит
прямо на 80-ю, с грохотом устремленную в это время дня к НьюЙорку. В трех кварталах севернее въезда, у широкого изгиба, где
бензоколонка «Гетти» стоит напротив «Мобила», в котором есть
магазин «Секундочка», Ахмад видит вроде бы знакомую фигуру,
стоящую на краю площадки и машущую, но не так, как нелепо машут,
останавливая такси, которые не разъезжают
