— О шейхе Рашиде. Вашему информатору известно, что
произошло с ним, когда все это раскрылось?
— На данный момент он исчез. Но вернуться в Йемен ему не
удастся. Это я тебе обещаю. Этим мерзавцам не может все вечно
сходить с рук.
— Он приходил ко мне вчера вечером. Выглядел печальным.
Впрочем, он всегда был таким. Я думаю, его познания сильнее его
веры.
— И он не сказал тебе, что игра окончена — все пропало? Чарли
ведь нашли вчера рано утром.
— Нет. Он заверил меня, что Чарли будет ждать меня, как
запланировано. И пожелал мне добра.
— Он возложил на тебя одного ответственность.
Ахмад улавливает в тоне презрение и заявляет:
— А я и есть в ответе. — И хвастливо говорит: — Сегодня утром
на площадке у «Превосходной» были две странные машины. Я видел
мужчину, который громко, авторитетным тоном говорил по
мобильнику. Я-то видел его, а он меня не видел.
По наущению девочки она и ее маленький братик прижимают
лица к выгнутому стеклу, таращат глаза и кривят рот, пытаясь
заставить Ахмада улыбнуться, обратить на них внимание.
Мистер Леви внезапно обмяк на своем сиденье, изображая
безразличие или же съежившись под впечатлением того, что рисует
ему воображение. Он говорит:
— Еще один грубый промах со стороны Дяди Сэма. Полиция
распивала кофе, обменивалась по интеркому грязными анекдотами, —
кто знает? Послушай. Мне надо кое-что тебе сказать. Я трахал твою
мать.
Ахмад замечает, что кафельные стены становятся розовокрасными, отражая такое множество вспыхивающих при торможении
хвостовых огней. Машины делают рывок в несколько футов и снова
тормозят.
— Мы спали вместе все лето, — продолжает Леви, поскольку
Ахмад никак не реагирует. — Она потрясающая. Я не знал, что смогу
снова кого-либо полюбить, что в моем теле будет снова прилив
жизненных соков.
— По-моему, моя мать, — подумав, говорит ему Ахмад, — без
труда укладывается в постель со всеми. Помощница медсестры
привыкла иметь дело с телом, и она видит себя этакой
эмансипированной современной женщиной.
— Так что ты хочешь сказать: не переживайте, ничего особенного
не произошло. Но для меня произошло. Для меня весь мир
сосредоточился в ней. Потеряв ее, я словно перенес большую
операцию. Мне больно. Я много пью. Тебе этого не понять.
— Не обижайтесь, сэр, а поймите, — говорит Ахмад довольно
высокомерно. — Я не в восторге от того, что моя мать устроила блуд с
евреем.
Леви хохочет — хрипло, точно лает.
— Эй, да что ты, мы же все тут американцы. Такова наша идея —
разве тебе не говорили этого в Центральной школе? Американцы
ирландского
происхождения,
американцы
африканского
происхождения, американцы-евреи, есть даже американцы-арабы.
— Назовите хоть одного.
Леви захвачен врасплох.
— Омар Шариф, — говорит он. Леви знает, что мог бы назвать и
другие имена в менее напряженной ситуации.
— Не американца. Попытайтесь.
— Мм… Как же его звали? Лью Элсиндор.
— Карим Абдул-Джаббар, — поправляет его Ахмад.
— Спасибо. Это было задолго до тебя.
— Но он был героем. Он преодолел большие предрассудки.
— По-моему, это был Джекки Робинсон, но не важно.
— Мы подъезжаем к самой глубокой части туннеля?
— Откуда мне знать? В свое время мы ко всему подъезжаем. В
туннеле, раз ты в нем очутился, уже не жди указателей. Раньше на этих
боковых дорожках стояли полицейские, но их больше нет. Они были из
дисциплинарного отряда, но, я полагаю, полицейские наплевали на
дисциплину, когда все от нее отказались.
Дальнейшее продвижение на несколько минут прекратилось.
Машины позади них и впереди начали гудеть — шум пролетает по
кафелю, как дыхание по большому музыкальному инструменту.
Словно эта остановка дает им неограниченную передышку, Ахмад
поворачивается к Джеку Леви и спрашивает:
— Вы когда-нибудь читали — в ходе своих занятий —
египетского поэта и политического философа Сайида Кутуба? Он
приехал в Соединенные Штаты пятьдесят лет тому назад и был
поражен расовой дискриминацией и откровенным половым
распутством. Он пришел к выводу, что американский народ в большей
мере, чем любой другой, далек от Бога и благочестия. Но понятие
jāhiliyya, означающее состояние невежества, существовавшее до
Мохаммеда, применимо также к любящим жизненные блага
мусульманам, что делает их законными объектами убийства.
— Звучит разумно. Я включу его в факультативное чтение, если
буду жив. Я подписал контракт на чтение курса основ
гражданственности в этом семестре. Надоело мне сидеть весь день в
этом чулане — хранилище оборудования, пытаясь уговорить угрюмых
социопатов не бросать школы. Пусть бросают — такова моя новая
философия.
— Сэр, сожалею, но вы не выживете. Через несколько минут я
увижу лик Господа. Сердце мое переполнено ожиданием.
Их полоса двигается вперед. Детям в передней машине надоело
пытаться привлечь внимание Ахмада. Маленький мальчик в красном
кепи с козырьком и в полосатой рубашке в подражание «янки»
свернулся
калачиком
и
задремал
в
этом
бесконечном
«стоп»-«поехали», под визг и пыхтение тормозов в этом кафельном
Аду, где очищенный бензин превращается в угарный газ. А девочка с
толстыми косичками притулилась, положив палец в рот, к брату и
смотрит на Ахмада остекленевшими глазами, больше не добиваясь
признания.
— Давай-давай. Посмотри на подлеца, — говорит ему Джек Леви,
выйдя из своего обмякшего состояния и выпрямившись; волнение
прогнало болезненный цвет с его щек. — Отправляйся увидеть
треклятое лицо твоего Бога — мне наплевать. Почему это должно меня
заботить? Женщина, по которой я с ума сходил, бросила меня, моя
работа — тоска зеленая, я каждое утро просыпаюсь в четыре и не могу
больше заснуть. Моя жена… Иисусе, слишком печально об этом
говорить. Она видит, как я несчастлив, и винит себя в том, что стала
такой до нелепости толстой, и села на эту диету, которая должна
немедленно дать результат и которая может убить ее. Она в агонии от
того, что ничего не ест. Я хочу сказать ей: «Бет, забудь про эту диету,
ничто не вернет нам то время, когда мы были молоды». Впрочем, мы
никогда не были чем-то необычным. Иногда смеялись, смешили друг
друга и получали удовольствие от простых вещей, раз в неделю ели
вместе, ходили в кино, когда хватало сил, время от времени устраивали
пикники на столах у водопадов. Единственный наш ребенок — его
зовут Марк — живет в Альбукерке и хочет лишь забыть о нас. Ну кто
может его за это винить? Мы точно так же относились к своим
родителям: побыстрее уехать от них, они ничего не понимают, они
стесняют нас. Как звали этого твоего философа?
— Сайид Кутуб. По-настоящему: Кутб. Мой бывший учитель
шейх Рашид очень любил его.
— Похоже, он хорошо высказывается об Америке. Раса, секс —
они пугают нас. Стоит выдохнуться — и Америка мало чего тебе даст.
Тебе даже не позволяют умереть: больницы высасывают из
медицинского страхования все деньги, какие могут. Компании по
изготовлению лекарств превратили врачей в проходимцев. Зачем мне
болтаться тут, пока какая-нибудь хворь не превратит меня в дойную
корову для кучки проходимцев? Пусть Бет порадуется тому немногому,
что я могу ей оставить, — так я считаю. Я стал обузой для мира —
только место занимаю. А ну, нажимай на свою чертову кнопку. Как
сказал тот парень, что летел в самолете одиннадцатого сентября, комуто по мобильнику: «Это будет быстро».
Джек протягивает руку к детонатору, и Ахмад вторично хватает
эту руку.
— Прошу вас, мистер Леви, — говорит он. — Это я должен
сделать. А если сделаете вы, то победа превратится в поражение.
— Господи, да тебе следовало быть юристом. О’кей, перестань
сжимать мне руку. Я ведь пошутил.
Девочка, сидящая в задней части микроавтобуса, видела эту
кратковременную схватку, и ее интерес разбудил брата. Четыре ярких
черных глаза уставились на Ахмада и Леви. Краешком глаза Ахмад
видит, как мистер Леви потирает запястье другой рукой. Он говорит
Ахмаду — возможно, желая смягчить его похвалой:
— Ты окреп этим летом. После нашего собеседования твое
пожатие было вялым до оскорбления.
— Да, я больше не боюсь Тайленола.
— Тайленола?
— Тоже выпускника Центральной школы. Тупоголового громилы,
завладевшего нравившейся мне девушкой. И я ей тоже нравился, хоть
и казался странным. Так что не только у вас трудности на
романтической почве. Это одна из серьезных ошибок атеистического
Запада, согласно теоретикам ислама, — превратить животную
функцию в идола.
— Расскажи мне про девственниц. Про сорок двух девственниц,
которые будут обихаживать тебя там.
— В Священном Коране не указано число hūrīyyāt. Сказано
только, что их много, что они черноглазые и смотрят на тебя скромно и
что до них никогда не дотрагивались ни мужчины, ни джинны.
— Еще и джинны! Ну и ну!
— Вы насмехаетесь, не зная языка. — Ахмад чувствует, как
ненавистная краска расплывается по лицу, когда он говорит
насмешнику: — Шейх Рашид пояснил, что джины и гурии являются
символами любви Господа к нам, которая есть везде, вечно
возобновляемая и недоступная пониманию простых смертных.
— О’кей, раз ты так это понимаешь. Я не спорю. Нельзя
поспорить со взрывом.
— То, что вы называете взрывом, для меня — булавочный укол,
маленькая дырочка, сквозь которую сила Господа проникает в мир.
Хотя казалось, этот момент в норовистом потоке транспорта
никогда не наступит, еле заметное спрямление туннеля и легкий скос
вверх указывают Ахмаду на то, что он достиг низшей точки, а изгиб
кафельной стены впереди, видимый в промежутках между высокими
остовами грузовиков, отмечает то слабое место, где фанатично и
тщательно составленный квадрат из пластмассовых бочонков должен
быть взорван. Он снимает правую руку с руля, и она ощупывает серую,
как все военное, металлическую коробку с маленьким углублением,
куда войдет его большой палец. Он нажмет… — и присоединится к
Господу. Господь будет менее одинок. «Он встретит тебя, как своего
сына».
— Действуй, — подталкивает его Джек Леви. — А я немного
расслаблюсь. Господи, как же я в последнее время уставал!
— Боли вы не почувствуете.
— Я — нет, зато ее почувствуют множество других, —
откликается пожилой человек, внезапно сползая. Но молчать он не
может: — Я не так представлял себе это.
— Представляли себе что? — Отклик сам собой вылетает из уст
Ахмада в его выпотрошенном состоянии.
— Смерть. Я всегда думал, что умру в постели. Возможно,
поэтому я не люблю быть в ней. В постели.
«Он хочет умереть, — думает Ахмад. — Он провоцирует меня,
чтобы я это сделал за него». В пятьдесят шестой суре Пророк говорит
о «моменте, когда душа умирающего переместится в его гортань».
Этот момент настал. Путешествие, miraj[66]. Бурак готов. Его
блестящие белые крылья, шурша, расстилаются. Однако в той же суре
«Падающее» Бог спрашивает: «Мы создали вас, и почему вам не
поверить? Видели ли вы то, что извергаете семенем, — вы ли творите
это, или Мы творцы?»[67] Господь не хочет уничтожать — ведь это Он
создал мир.
Рисунок на стенах и на кафеле, что почернел от выхлопных газов
на потолке, — многократное, уходящее вдаль повторение квадратов,
словно гигантская разграфленная бумага, скрученная, образуя третье
измерение, — взрывается перед мысленным взором Ахмада, следуя
гигантскому велению Созидания, одна концентрическая волна следует
за другой, каждая подталкивает другую дальше и дальше от
первоначальной точки, повинуясь Божьей воле перехода от небытия в
бытие. Такова воля Милосердного, Всемилостивейшего — ar-Rahmān
и ar-Rahīm, Живого, Долготерпимого, Великодушного, Безупречного,
Света, Предводителя. Он не хочет, чтобы мы осквернили Его
Творение, желая смерти. Он желает жизни.
Ахмад возвращает правую руку на руль. Двое детишек в
движущейся впереди машине, любовно одетые и причесанные
родителями, каждый вечер вымытые и спокойно уложенные, с
застывшими лицами смотрят на него, почувствовав что-то странное,
что-то необычное в выражении его лица,
