режет глаза Джеку Леви, у которого от раннего пробуждения немного
побаливает голова. На папке с отчетами об успеваемости ученика
значится Маллой (Ашмави), Ахмад.
— У вас интересное имя, — говорит юноше Леви. Что-то есть в
этом парне, что нравится Леви: серьезность немигающих глаз,
старательно сложенные с любезным выражением мягкие, довольно
пухлые губы и хорошо подстриженные и тщательно причесанные
волосы стойким, как проволока, пробором, который проложен ото
лба. — Ашмави — это кто? — спрашивает наставник.
— Мне объяснить, сэр?
— Пожалуйста.
Юноша говорит с мучительно достающимся ему достоинством,
явно подражая, думает Леви, какому-то знакомому взрослому, который
говорит гладко и официально:
— Я являюсь плодом матери — белой американки и студентаегиптянина по обмену; они познакомились в лагере университета
штата Нью-Джерси, что находится в Нью-Проспекте. Моя мать,
которая с тех пор стала работать помощницей медсестры, пыталась
тогда получить стипендию для диплома по искусству. В свободное
время она рисует и создает украшения, причем довольно успешно,
хотя и недостаточно, чтобы содержать нас. А он… — Юноша
приостанавливается, словно ему попало что-то в горло.
— Ваш отец, — подсказывает ему Леви.
— Совершенно верно. Он надеялся, как рассказала мне мать,
научиться американскому делопроизводству и технике рыночного
дела. А это оказалось не так легко, как ему говорили. Его фамилия — в
моем представлении он по-прежнему жив — Омар Ашмави, а ее —
Тереза Маллой. Она американка ирландского происхождения. Они
поженились задолго до того, как я родился. Так что я
законнорожденный.
— Отлично. Я в этом не сомневался. Да это и не имеет значения.
Законность не относится к ребенку, если вы понимаете, чтó я имею в
виду.
— Понимаю, сэр. Благодарю вас. Мой отец прекрасно знал, что,
женившись на американской гражданке, какой бы аморальной дрянью
она ни была, он получает американское гражданство, что и произошло,
но не американскую сноровку и не связи, ведущие к американскому
процветанию. Отчаявшись когда-либо заработать больше, чем на
скромную жизнь, он, когда мне было три года, снялся с якоря. Я
употребил
правильное
выражение?
Я
встретил
его
в
автобиографических мемуарах великого американского писателя Генри
Миллера, которые мисс Макензи велела нам прочесть по своему курсу
Совершенствования в английском языке.
— Велела это прочесть? Бог ты мой, Ахмад, как изменились
времена! Мы держали Миллера под партой. Вы знаете это выражение?
— Конечно. Я же не иностранец. Я никогда не бывал за границей.
— Вы спросили, правильно ли употребили выражение «сняться с
якоря». Это старомодное выражение, но большинство американцев
знает, что оно значит. Первоначальный его смысл — «удрать из
военного лагеря».
— Мистер Миллер, по-моему, употребил его применительно к
ушедшей от него жене.
— Да. Ничего удивительного. Я имею в виду то, что она снялась с
якоря. Миллер едва ли был легким мужем. — Эти три способа
общения с женой в «Сексе». Неужели на английском факультете
изучают «Секс»? Неужели ничего не оставляют для познания во
взрослом состоянии?
Юноша делает удивительный разворот от странного направления,
какое приняли высказывания его наставника.
— Мама уверяет меня, что я не могу помнить отца, — говорит
он, — а я его помню.
— Что ж, вам было три года. Биология развития организма такова,
что у вас могло сохраниться несколько воспоминаний. — Джек Леви
намеревался совсем иначе строить свое интервью.
— Этакая теплая темная тень, — говорит Ахмад, резко нагибаясь
вперед от предпринятого усилия. — Очень белые квадратные зубы.
Маленькие аккуратные усики. Я уверен, что мое стремление к
аккуратности идет от него. Среди моих воспоминаний есть
сладковатый запах — вроде лосьона после бритья, — правда, в нем
чувствуется острота, так что, возможно, отец только что съел какое-то
ближневосточное блюдо. Он был темнокожий, с более темной, чем у
меня, кожей и с изящным, тонким лицом. Пробор в его волосах шел
почти посредине.
Это намеренное отклонение в сторону смущает Леви. Парень чтото скрывает… Что?
— Возможно, вы путаете фотографию с воспоминанием, —
замечает Джек, ставя парнишку на место.
— У меня всего одна или две фотографии. У мамы, возможно,
есть и другие, которые она спрятала от меня. Когда я был маленький и
ничего еще не знал, она не отвечала на мои вопросы об отце. Помоему, она очень рассердилась на него за то, что он оставил ее. А мне
б хотелось когда-нибудь его найти. Не предъявлять ему никаких
требований и не винить, а просто поговорить с ним, как говорили бы
двое мусульман.
— М-м, мистер… Как вы хотите, чтобы вас называли? Маллой
или… — Он снова бросает взгляд на папку. — Ашмави?
— Мама дала мне свое имя для социальной страховки и
водительских прав, и найти меня можно в ее квартире. Но когда я
окончу школу и стану независимым, я буду называться Ахмад
Ашмави.
Леви не отрывает глаз от папки.
— И как же вы намерены обеспечивать свою независимость? У
вас были хорошие отметки, мистер Маллой, по химии и по
английскому, но я вижу, что в прошлом году вы перешли на
профессиональное обучение. Кто вам это посоветовал?
Юноша опускает глаза — две мрачные черные лампы,
обрамленные длинными ресницами, — и проводит рукой по лицу,
словно прогоняя жужжащего возле уха комара.
— Мой учитель, — говорит он.
— Какой учитель? Переход с одной программы лекции на другую
должен быть согласован со мной. Мы с вами могли бы побеседовать —
пусть даже мы оба и немусульмане.
— Это не здешний мой учитель. А тот, что в мечети. Шейх Рашид,
имам. Мы с ним вместе изучаем Священный Коран.
Леви, пытаясь подавить неприязнь, говорит:
— Так. А знаю ли я, где находится мечеть? Боюсь, что не знаю,
если не считать той огромной на Тилден-авеню, которую черные
мусульмане после бунтов в шестидесятые годы превратили в
развалины. Вы ее имеете в виду? — Он произнес это жестким тоном,
чего не хотел. Ведь не этот парнишка разбудил его в четыре часа ночи
и насадил ему в голову мысли о смерти или превратил Бет в
удручающую толстуху.
— Это мечеть на Уэст-Мэйн-стрит, сэр, в шести кварталах от
Линден-бульвара.
— Бульвара Рейгана. Его переименовали в прошлом году, —
говорит Леви, укоризненно поджимая губы.
Парнишка на это не клюет. Политика для подростков — темный
закоулок в раю для знаменитостей. Опросы показывают, что они
считают Кеннеди лучшим президентом после Линкольна, потому что
на нем была марка знаменитости, — в любом случае они не знают
никого другого, даже Форда и Картера, вот разве что Клинтона и
Бушей, если они способны отличить одного Буша от другого.
А юный Маллой — другая фамилия вылетает из памяти Леви —
тем временем говорит:
— Мечеть на улице, где полно лавочек, над лавкой косметики и
тем местом, где выдают наличные. Ее первый раз нелегко найти.
— И имам этого места, которое трудно найти, велел вам перейти
на профессиональное обучение.
Парнишка снова медлит, защищая то, что защищает, а потом,
смело глядя своими большими черными глазами, в которых зрачок
сливается с радужной оболочкой, произносит:
— Он говорит, что программа колледжа подвергает меня
коррумпирующему влиянию — скверной философии и скверной
литературы. Западная культура лишена Бога.
Джек Леви откидывается на спинку своего скрипящего,
старомодного деревянного кресла-качалки и вздыхает:
— Так оно и есть. — Испугавшись скандала на школьном совете и
в прессе, если узнают, что он сказал такое ученику, Леви
спохватывается: — Это у меня вырвалось. Эти евангелисты-христиане
совсем меня доконали: винят Дарвина в том, что Господь так плохо
соорудил вселенную.
Но парнишка не слушает, продолжает свое:
— И потому что западная культура лишена Бога, она погрязла в
сексе и предметах роскоши. Взгляните на телевизор, мистер Леви: как
там используют секс, чтобы продать то, что вам не нужно. Взгляните
на историю, какую преподают в школе, — это же чистый колониализм.
Взгляните, какой христиане устроили геноцид исконным американцам,
как подточили Азию и Африку, а теперь взялись за ислам со всею
мощью Вашингтона, где правят евреи, чтобы таким образом
удержаться в Палестине.
— Вот так-так! — произносит Джек, думая: интересно, парень
понимает, что разговаривает с евреем? — Да это целый список
явлений, чтобы выбить вас из школы. — Ахмад таращит глаза при
упоминании о такой несправедливости, и Джек замечает, что радужная
оболочка его глаз не чисто черная, а каряя с зеленоватым отливом,
щепоткой от мамы Маллой. — А имам никогда не говорил, —
спрашивает он, благодаря наклону качалки с доверительным видом
пригибаясь к столу, — что такой умный мальчик, как вы, живущий в
нашем многоликом и исполненном терпимости обществе, должен
познакомиться с разными точками зрения?
— Нет, — говорит Ахмад с удивительной категоричностью,
вызывающе надув пухлые губы. — Шейх Рашид этого не говорил. Он
считает, что такой релятивистский подход принижает религию,
создавая впечатление, что она не имеет особого значения. Вы верите в
то, я верю в это, и мы живем вместе — таково умонастроение
американцев.
— Правильно. А ему это не нравится?
— Он терпеть этого не может.
Джек Леви, продолжая сидеть пригнувшись, кладет локти на стол
и в задумчивости упирается в скрещенные пальцы подбородком.
— А вы, мистер Маллой? Вы тоже терпеть этого не можете?
Парнишка застенчиво вновь опускает глаза.
— Я, конечно, не питаю ненависти ко всем американцам. Но
умонастроение американцев — это умонастроение неверных. Оно
ведет к страшной гибели.
Он не говорит: «Америка хочет отнять у меня моего Бога». Он
защищает своего Бога от этого усталого, неухоженного, неверующего
старого еврея и хранит про себя подозрение, что шейх Рашид так
рьяно абсолютен в своих доктринах, потому что Бог потихоньку
сбежал с его светлых йеменских глаз, голубовато-серых глаз женщиныкафирки. Ахмад, растя без отца, с блаженно неверующей матерью,
привык быть единственным почитателем Бога, — тем, чьим
невидимым, но ощутимым компаньоном был Бог. Бог всегда был с
ним. Как сказано в девятой суре: «У тебя нет иного патрона или
помощника, кроме Бога». Бог — существо, близкое ему, эдакий
сиамский близнец, присоединенный ко всем частям твоего тела — и
внутри, и снаружи, и ты можешь воззвать в любой момент к нему в
молитве. Бог — его радость. А этот старый дьявол еврей, прикрываясь
своей хитрой мудростью и манерами лжеотца, жаждет разорвать этот
союз и отобрать у него Всемилостивейшего и Жизнетворящего.
Джек Леви снова вздыхает и думает о следующем посетителе —
еще одном нуждающемся, неприветливом, введенном в заблуждение
подростке, готовящемся кинуться в трясину мира.
— Что ж, возможно, мне не следует вам этого говорить, Ахмад,
но, учитывая ваши оценки и результаты тестов, а также вашу далеко не
заурядную манеру держаться и серьезность, я считаю, что ваш — как
же его звать? — имам способствовал тому, что вы зря растратили свои
школьные годы. Жаль, что вы сошли со школьной дороги.
Ахмад стремится оправдать шейха Рашида:
— Сэр, у нас нет денег на то, чтобы платить за колледж. Моя мать
считает себя художницей, но ей пришлось прекратить свое обучение,
когда она стала помощницей медсестры: не могла она оплачивать еще
два года, потому что мне надо было идти в школу.
Леви ерошит свои редкие, уже и без того взлохмаченные волосы.
— О’кей, понятно. Сейчас все мы подтягиваем пояса при том, как
увеличились расходы на безопасность и как устроенные Бушем войны
пожирают то, что было сверхприбылью. Но посмотрим правде в глаза:
все еще существует достаточно пособий для умных, достойных
цветных детей. Я уверен, мы могли бы добиться этого для вас.
Возможно, не Принстон и, возможно, не Ратчерс, но что-нибудь вроде
Блумфилда или Ситон-Холла,
