отлично. Но что сейчас об этом говорить. Жаль, что у меня не было
вашего дела раньше. Получайте диплом об окончании школы и
посмотрите, что вы будете думать насчет колледжа через год или два.
Вы знаете, где меня найти, и я постараюсь сделать все, что смогу.
Могу я спросить, что вы намеревались делать после выпуска? Если у
вас нет никаких перспектив в плане работы, подумайте об армии. Это
теперь не самое любимое место, но по-прежнему немало дает человеку
— вы приобретете кое-какие навыки и помощь в получении
образования впоследствии. Я, например, такую помощь получил. Если
вы немного знаете арабский, вы им понравитесь.
У Ахмада лицо становится жестким.
— Армия пошлет меня сражаться с моими братьями.
— Или сражаться за ваших братьев — такое тоже возможно. Ведь
не все иракцы — мятежники. В большинстве своем они не такие. Они
хотят заниматься бизнесом. Цивилизация ведь началась там. И до
Хусейна это была перспективная маленькая страна.
Брови юноши, густые и широкие, как у мужчины, только волоски
более тонкие, мрачно сдвигаются. Ахмад встает, чтобы уйти, но Леви
еще не готов отпустить его.
— Я спросил, — не отступается он, — вы уже приглядели себе
какую-нибудь работу?
Ответ звучит неохотно:
— Мой учитель считает, что мне надо водить грузовик.
— Водить грузовик? Какой грузовик? Грузовики бывают разные.
Вам всего восемнадцать, а я случайно знаю, что вы еще три года не
сможете получить права на вождение трактора, или автоцистерны, или
даже школьного автобуса. Экзамен на права — на коммерческие права
— трудный. Пока вам не исполнится двадцать один год, вы не сможете
выезжать за пределы штата. И не сможете перевозить опасные
материалы.
— Не смогу?
— Нет, насколько я помню. У меня до вас были молодые люди,
интересовавшиеся такой работой, — многих отпугнули техническая
сторона этого дела и все эти правила. Вам надо будет вступить в
профсоюз водителей грузового транспорта. В грузовых перевозках
много трудностей. И много бандитов.
Ахмад пожимает плечами — Леви видит, что исчерпал
отведенную парнишкой квоту на сотрудничество и любезное
поведение. Парнишка замкнулся. О’кей, так же поступит и Джек Леви.
Он живет в Нью-Джерси дольше этого мальчишки-показушника. И
надеется, что менее опытный из мужчин сломается и нарушит
молчание.
Ахмад чувствует, что обязан оправдаться перед этим неудачником
евреем. Запах неудачника исходит от мистера Леви, как иногда исходит
от матери Ахмада, после того как один дружок бросил ее, а другой еще
не появился, и вот уже несколько месяцев она не продала ни одной
своей картины.
— Мой учитель знает людей, которым может понадобиться
водитель. И кто-нибудь введет меня в курс дела, — поясняет Ахмад. —
За это хорошо платят, — добавляет он.
— И работать надо по многу часов, — говорит наставник, с
треском закрывая папку, где на первой странице он нацарапал: «пд» и
«нк» — свои сокращения: «пропащее дело» и «никакой карьеры». —
Скажите мне вот что, Маллой. Ваша вера — она для вас важна?
— Да.
О чем-то парнишка умалчивает — Джек нюхом чувствует это.
— Значит, Бог — Аллах — кажется вам совершенно реальным.
Ахмад произносит медленно, словно в трансе или словно
цитирует что-то заученное по памяти:
— Он во мне и рядом со мной.
— Отлично. Отлично. Рад это слышать. Храните это. Я был
немного приобщен к религии, мать зажигала на Пассовер свечи, а отец
у меня был циник — высмеивал религию, и я последовал его примеру
и не сохранил веры. В общем-то я ее не терял. Я считаю: «всё из праха,
и возвратится в прах»[3]. Извините.
Парнишка моргает и кивает, несколько напуганный таким
признанием. Его глаза кажутся круглыми черными лампами над
белоснежной рубашкой — они словно выжжены в памяти Леви и
время от времени возникают как зрительный образ солнца в момент
заката или вспышка камеры, когда ты покорно позируешь, стараясь
выглядеть естественно, и вдруг неожиданно происходит вспышка.
Леви продолжает свое:
— Сколько вам было лет, когда вы… когда вы обрели свою веру?
— Мне было одиннадцать, сэр.
— Любопытно… Я в этом возрасте объявил, что прекращаю
заниматься скрипкой. Бросил вызов родителям. Самоутвердился. К
черту всех. — Парнишка продолжает смотреть в одну точку, не желая
признавать такое единство. — О’кей, — уступает Леви. — Мне хочется
немного больше о вас подумать. Возможно, я захочу снова встретиться
с вами, дать вам некие материалы до вашего окончания школы. — Он
встает и импульсивно берет худую, хрупкую на вид руку высокого
юноши, чего не делает с каждым мальчишкой по окончании интервью
и никогда не станет нынче делать с девушкой: малейшее касание
рискует вызвать жалобу. Кое-кто из этих горячих штучек с пожаром
между ног любит пофантазировать. Рука у Ахмада такая вялая и
влажная, что Джек поражен: да он все еще застенчивый мальчишка, а
не мужчина. — Ну, а если не встретимся, — в заключение произносит
наставник, — пусть у вас будет замечательная жизнь, мой друг.
В воскресенье утром, когда большинство американцев еще в
постели, правда, некоторые уже спешат на раннюю мессу или
намеченный матч по гольфу в еще влажной от росы траве, министр
внутренней безопасности переводит уровень так называемой угрозы
террора с желтого цвета, что означает «повышенный», на оранжевый,
что означает «высокий». Это плохая новость. Хорошая новость — то,
что на более высокий уровень угрозы переводятся только отдельные
районы Вашингтона, Нью-Йорка и северная часть Нью-Джерси;
остальная страна остается на желтом уровне.
Министр сообщает стране со своим почти безупречным
пенсильванским акцентом, что, судя по последним данным разведки,
изобилующим, по его словам, «тревожными подробностями», в этих
столичных районах Восточного побережья готовятся нападения на
наиболее чувствительные объекты, которые «враги свободного мира
изучали с помощью самых изощренных разведсредств». Финансовые
центры, стадионы, туннели, мосты, метро — все это находится под
угрозой.
— Вы увидите, — сообщает он телекамерам, выглядящим
эдакими амбразурами под цвет пушек, прикрытыми линзами, к
которым с другой стороны прильнул океан доверчивых взволнованных
граждан, — что по периметрам зданий будут устроены специальные
буферные зоны, чтобы там не могли парковаться не имеющие
разрешения машины и грузовики; будут введены ограничения на
пользование подземными гаражами; сотрудники безопасности с
личным знаком и фотографией будут проверять входящих и
выходящих из зданий; будет увеличено число стражей порядка и
проводиться усиленная проверка сумок на колесиках, пакетов и
всевозможных доставок.
Министру нравится выражение «усиленная проверка», и он
произносит это подчеркнуто. Он вызывает в воображении картину
того, как рослые мужчины в зеленых или голубовато-серых
спортивных костюмах раздирают сумки на колесиках и пакеты, своим
усердием оправдывая ежедневные страдания министра внутренней
безопасности по поводу невыполнимости его нелегкой задачи. А
задача его — защищать, несмотря ни на что, почти триста миллионов
анархических душ, ежедневно совершающих миллионы неразумных
импульсивных поступков и эгоистических действий, ускользающих от
возможного наблюдения. Эти коллективные провалы внимания и
несоблюдение правил создают идеальную атмосферу, в которой враг
может плести интриги и заговоры. Разрушать, часто думал министр,
куда легче, чем строить, и беспорядок легче создать, чем
общественный порядок, поэтому столпы общества всегда оказываются
позади тех, кто уничтожает его, подобно тому (а в юности он играл в
футбол за команду «Лихай») как быстроногий принимающий игрок
всегда опередит левого или крайнего правого защитника.
— И да благословит Бог Америку, — произносит в заключение
министр.
Красный огонек над маленькой амбразурой гаснет. Выступление
министра окончено. Он внезапно становится маленьким — теперь его
слова услышат лишь кучка телетехников да верные сотрудники,
окружающие его в этом тесном помещении средств массовой
информации, находящемся в бомбоубежище, в сотне футов под
Пенсильвания-авеню. Другие члены Кабинета министров получают
федеральные здания из мрамора и известняка, откуда у каждого свой
вид из окна, тогда как он вынужден работать в маленьком кабинетике
без окон, находящемся в подвале Белого дома. Издав геркулесов вздох
усталости, министр отворачивается от камер. Он крупный мужчина с
выступающей на спине мускулатурой, что создает дополнительные
мучения портным, шьющим его темно-синие костюмы. Рот на его
массивной голове выглядит поджатым и маленьким. Казалось, что и
волос на этой голове тоже мало — словно натянута чужая шляпа. Его
пенсильванский акцент звучит не как проглатывающий слога рык у Ли
Якокки или пронзительный гулкий голос Арнолда Палмера, — он
принадлежит к более молодому поколению и говорит на нейтральном,
приятном для средств массовой информации английском, который
только своей торжественностью и произношением некоторых гласных
выдает, что источником его является штат, известный своей
серьезностью, рвением и стоической покорностью, а также квакерами
и угольными шахтами, фермерами-менонитами и богобоязненными
пресвитерианцами — стальными магнатами.
— Что скажешь? — спрашивает он своего помощника, стройную,
с красноватыми глазами соотечественницу-пенсильванку шестидесяти
четырех лет, тем не менее девственницу Эрмиону Фогель.
Прозрачная кожа и боязливая стеснительность Эрмионы
указывают на инстинктивное стремление мелкой сошки стать
невидимкой. Так же топорно и весело, как министр выражал свое
доброе отношение и доверие, он забрал ее с собой из Гаррисбурга и
дал ей неофициальную должность: заместитель министра по женским
сумочкам. А проблема была вполне реальная: дамские сумочки были
выгребными ямами, где лежит все вперемешку, даже сокровища, тут
можно укрыть любое количество компактных орудий террористов:
складные кусачки, взрывные пульки, револьверы-автоматы, похожие
на губную помаду. Развить протокол обыска в этой важной, покрытой
мраком неизвестности области помогла Эрмиона, придумав давать
охранникам у входа простую деревянную палку, которой они могли
тыкать в глубину и никого не возмущать тем, что они роются голыми
руками.
Большинство персонала службы безопасности было набрано из
национальных меньшинств, а многие женщины — особенно пожилые
— содрогались при виде того, как черные или коричневые пальцы
роются в их сумках. Задремавший было гигант американского расизма,
убаюканный десятилетиями официальных либеральных басен, вновь
зашевелился, когда афроамериканцы и лица испанской крови, которые
(на что часто поступают жалобы) «даже и говорить-то по-английски
по-настоящему
не
могут»,
получили
право
обыскивать,
расспрашивать, задерживать, давать разрешение на вылет или
отказывать в нем. В стране, где увеличилось число входов,
оберегаемых персоналом безопасности, увеличилось и число
охранников.
Хорошо
оплачиваемым
профессионалам,
путешествующим на самолетах и посещающим недавно укрепленные
правительственные здания, представляется, что смуглым низшим
слоям общества дана поистине тираническая власть. Уютная жизнь,
которая всего десяток лет назад спокойно протекала среди привилегий
и привычной вседоступности, теперь — казалось, на каждом шагу —
наталкивалась на камни преткновения в виде намеренно не спешащих
стражей, подолгу разглядывающих ваши права или посадочные
талоны. Там, где раньше уверенная манера держаться,
соответствующие костюм и галстук, а также визитка размером два на
три с половиной дюйма открывали двери, теперь замок не работает,
дверь остается закрытой. Как могут функционировать перетекающие
жидкости капитализма, не говоря уж о коммерции интеллектуального
обмена и светской жизни семейных кланов в обстановке столь густой
сети предосторожностей? Враг достиг своей цели: бизнес и
развлечения на Западе непомерно застопорились.
— По-моему, все, как всегда, прошло очень хорошо, — отвечает
Эрмиона Фогель на вопрос, который забыл задать министр.
Он озабочен несовместимостью требований приватности и
безопасности: удобство людей и безопасность были ежедневной его
заботой, а компенсации в виде восхищения публики — почти никакой,
да и финансовое вознаграждение крайне скромное, к тому же дети
растут и приближается время для поступления их в колледж; и жена,
вращаясь в бесконечном светском водовороте республиканского
Вашингтона, должна соответствовать его стилю. За исключением
одинокой черной женщины, полиглотки и превосходной пианистки,
отвечающей за долгосрочную глобальную стратегию, все коллеги
министра родились в богатых семьях и нажили дополнительные
состояния в частном секторе за время восьмилетнего отдыха от
служения обществу при Клинтоне. А министр в эти жирные годы
пробивал себе путь наверх с низко оплачиваемых правительственных
постов в «ключевом штате». Теперь все клинтонцы — включая самих
Клинтонов — жиреют на своих «откровенных» мемуарах, а министр
—
