Это проникновение в органическую лживость женщины, в ее неспособность составить себе истинное представление о своей собственной сущности, неспособность, которая ведет ее к образу мышления, совершенно чуждому ей – все это дает, на мой взгляд, в принципе вполне удовлетворительное разрешение тех трудностей, которые связаны с этимологией истерии. Если бы добродетель была вполне свойственна женщине, то последняя не страдала бы от нее, на самом деле она расплачивается за ту ложь, которую совершает против своей собственной, в действительности, неослабленной природы. В частности, отдельные положения требуют дальнейшего выяснения и подтверждения.
Явление истерии ясно свидетельствует о том, что лживость женщины, которая так глубоко засела в ее природе, занимает не столь прочное положение, чтобы быть в состоянии вытеснить все прочее. Женщина усвоила себе целую систему чуждых ей представлений и оценок путем воспитания или общения с другими людьми: или, вернее, она послушно и безропотно подчинилась влиянию с их стороны. Могущественнейший толчок необходим для того, чтобы искоренить этот огромнейший, сросшийся с нею психический комплекс, чтобы женщина очутилась в сотоянии интеллектуальной беспомощности, которая так типична для истерии. Необычайный испуг может опрокинуть эту искусственную постройку и превратить женщину в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом. Наступающее вслед за этим метание то в одну, то в другую сторону объясняет нам необыкновенную психическую прерывистость во время истерических страданий, постоянную смену различных настроений, из которых ни одно не может быть схвачено, фиксировано, подвергнуто наблюдению или познано каким‑нибудь элементом сознания, господствующим над всем состоянием. В связи с этим находится чрезвычайная восприимчивость к испугу, свойственная истеричкам. Тем не менее есть основания в этом случае предположить, что очень много поводов к испугу, который объективно не имеет никакого отношения к половой сфере, воспринимаются ими в качестве половых. Кто теперь скажет, с чем связывается у них переживание, вызвавшее в них испуг, которое при том по всем признакам совершенно лишено сексуальных элементов?
Совмещение целого ряда всевозможных противоречий в истеричках всегда вызывало в людях удивление. С одной стороны, они отличаются развитым критическим умом и строгой последовательностью и верностью своих суждений, сильно противятся действию гипноза и т. д. С другой стороны, они сильно возбуждаются под влиянием самых незначительных явлений и склонны впадать в самый глубокий гипнотический сон. С одной стороны, они кажутся нам неестественно целомудренными, а с другой – необычайно чувственными.
Но все это легко объясняется с излагаемой здесь точки зрения. Глубокая правдивость, бескорыстная любовь к истине, строгое избегание всего полового, осмысленное суждение и сила воли – все это составляет лишь частицу той псевдоличности, которую женщина, по своей пассивности, разыгрывает перед собой и всем миром. Все то, что свойственно ее истинной природе и составляет ее единственный смысл, образует собою «отделившуюся личность», ту «бессознательную душу», которая может проявиться в самых разнообразных непристойностях или подчиниться безраздельному влиянию со стороны других. В фактах, известных под именем «duplex» и «multiplex personality», «double conscience» или «раздвоение я», хотели узреть один из убедительнейших аргументов против допущения единой души. В действительности же все эти явления дают лучшее указание на то, что и где можно говорить о ее единой душе. «Раздвоение личности» возможно только там, где с самого начала отсутствует личность, как это бывает у женщины. Все знаменитые случаи, которые описаны Жане в книге «Психологический автоматизм» относятся только к женщинам. Ни один из них не имеет отношения к мужчине. Только женщина, лишенная души и умопостигаемого «я», не в состоянии познать своего внутреннего содержания, не в силах озарить духовный мир светом истины. Только она может превратиться в игрушку чужого сознания, совершенно пассивно проникающего в ее существо, и побуждений, заложенных глубоко в ее истинную природу, что предполагает Жане при описании истерических явлений. Только она может в такой сильной степени притворяться, жаждать полового акта и вместе с тем испытывать страх перед ним, маскироваться перед собой и скрывать свое истинное хотение в непроницаемую оболочку кокона. Истерия есть банкротство внешнего, мнимого «я», поэтому она превращает иногда женщину в «tabula rasa». Последняя кажется лишенной всех собственных влечений («анорексия»). Но это продолжается до тех пор, пока не проявляется истинная натура женщины, которая решительно протестует против лжи истерического отрицания. Если этот «chos nerveux», эта психическая «trauma» является испугом действительно асексуального характера, то тем самым лучше всего доказывается вся слабость и неустойчивость усвоенного «я», которое исчезает и, таким образом, дает возможность проявиться истинной природе.
Появление последней и есть именно та, «противоволя» Фрейда которая ощущается, как нечто совершенно чуждое. От этой «противоволи» больная хочет спастись, прибегнув к помощи ложного «я», которое в теперешнем состоянии превратилось в нечто дряхлое и хрупкое. Больная всячески стремиться оттеснить эту «противоволю». Прежде внешнее принуждение, в котором истеричка видела свой долг изгнало истинную природу ее из сферы сознания, прокляло и заковало ее в цепи. Теперь же женщина стремится спастись от освободившихся рвущихся наружу сил, спастись бегством в ту систему усвоенных ею принципов, с помощью которой она надеется уничтожить и свергнуть с себя действие непривычных искушений. Но эта система уже, во всяком случае, потеряла свое исключительное господство. Это «чужеродное тело в сознании», это «дурное я» составляет на самом деле ее истинную женскую природу, в то время как то, что она считает своим истинным «я», является личностью, которая сложилась под влиянием всех чуждых ей элементов. «Чужеродное тело» есть не что иное, как сексуальность которой женщина не признает и от которой она всячески открещивается. Но она уже не в состоянии сдерживать эту сексуальность, как прежде, когда все ее влечения без борьбы и навсегда отступали под напором внедрявшейся в нее нравственности. Правда, половые представления, подавляемые с крайним напряжением, могут вызвать в ней самые разнообразные чувства. Этим объясняется тот неустойчивый характер болезни, перескакивания из одной фазы в другую, тот подражательный, непостоянный элемент в ней, который так затрудняет симптоматическое определение истерии. Но никакие превращения не в состоянии уничтожить основное влечение. Оно стремится проявиться наружу и не исчерпывается ни в одном из упомянутых моментов.
Неспособность женщин к истине обусловливает их лживость. Для меня, в частности, это положение является результатом отсутствия у нее свободной воли к истине, так как я придерживаюсь точки зрения кантовского индетерминизма. Кому приходилось вести знакомство с женщинами, тот отлично знает, как часто они приводят ложные мотивы для оправдания своих внутренних слов и поступков, стоит их только внезапно притянуть и решительно заставить их держать ответ, и они не затруднятся в выборе тех или иных оправданий. Отсюда несомненно вытекает, что именно истерички педантично (но не без известной демонстративной умышленности перед чужими) избегают всякой лжи, но именно в этом, как это и ни парадоксально, заключается их лживость. Они не отдают себе отчета в том, что требование истины проникало и постепенно пускало в них корни, шедшие из внешней среды. Они рабски приняли критерии нравственности и при каждом удобном случае дают, подобно верному рабу, понять, как неуклонно они соблюдают их. Нередко приходится слышать, что о ком‑нибудь творят, что он очень порядочный человек. Но такая аттестация всегда кажется весьма подозрительной. Следует полагать, что такой человек сам постарался о том, чтобы все знали о его высокой порядочности, и часто держат пари, что в тайне души он – прохвост. Если врачи очень часто (и вполне искренне) говорят о высокой нравственности своих пациенток, то от этого наше доверие к истинности истерической нравственности ничуть не увеличивается.
Я повторяю: истерички симулируют не сознательно. Только под влиянием внушения они могут вполне сознать, что все происшедшее являлось одной только симуляцией, и в этом заключается весь смысл их «признания» в притворстве. В общем они глубоко верят в свою искренность и нравственность. Страдания, которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения. Напротив, тот факт, что они их действительно чувствуют и что симптомы эти исчезают только с появлением брейеровской «katharsis», которая путем гипноза постепенно приводит их к познанию истинных причин болезни, этот факт служит доказательством органического характера их лживости.
Даже обвинения, которые склонны возводить на себя истерички, в корне своем представляют собою то же притворство. Если какие‑нибудь незначительные проступки вызывают в нас то же чувство вины, что и крупные преступления, то следует признать подобное чувство недостаточно развитым. Если бы у истерических самоистязателей была определенная мера нравственности в себе и вне себя, то они были бы тогда немного разборчивее в обвинениях, возводимых на себя, они тогда отличали бы простое упущение от серьезного проступка в том смысле, что чувство виновности в том и другом случае обладало бы неодинаковой интенсивностью.
Решающим показателем бессознательной лживости их самоупреков является манера всех истеричек рассказывать другим, как они дурны, сколько грехов они совершили, и к тому же еще спрашивают, не являются ли они совершенно погибшими существами. Кого действительно мучат угрызения совести, тот не будет так говорить. Это глубокое заблуждение, в которое впали особенно Брейер и Фрейд, говоря, что только истерички являются высоко нравственными людьми. Дело в том, что именно они гораздо полнее других восприняли в себе нравственность, которая первоначально была им совершенно чужда. Они рабски подчиняются этому кодексу, не подвергая его самостоятельному испытанию, не взвешивая в дальнейшем никаких частностей. Это очень
