двора. Ничуть не бывало. Исаак Ньютон имел довольно хорошенькую племянницу, прозванную «Мадам Кондюит». Она очень нравилась великому казначею Галифаксу. Исчисление бесконечно малых и гравитация ничего не дали бы Ньютону, не будь у него красивой племянницы.
Письмо восемнадцатое
О ТРАГЕДИИ
У англичан уже был театр, равно как и у испанцев, тогда, когда французы не имели ничего, кроме балаганов. Шекспир160, слывущий английским Корнелем161, процветал приблизительно во времена Лопе де Beги162; он создал театр; он был гением, исполненным творческой силы, естественности и возвышенности, но без малейшей искорки хорошего вкуса и какого бы то ни было знания правил. Я намерен сказать вам нечто рискованное, но истинное, а именно что достоинства этого автора погубили английский театр. В его чудовищных фарсах, именуемых трагедиями, повсюду разбросаны такие прекрасные сцены, столь величественные и страшные отрывки, что эти пьесы всегда игрались с огромным успехом. Время, которое одно только создает людям славу, в конце концов делает почтенными даже их недостатки. Большинство причудливых идей и преувеличений этого автора получили по истечении двухсот лет право слыть возвышенными. Новые авторы почти все ему подражали, но то, что пользовалось успехом у Шекспира, было освистано у них, и поверьте, что преклонение перед этим старым автором возрастает в меру того презрения, которое питают к авторам новым. При этом не размышляют о том, что не следовало бы ему подражать, и провал подражателей заставляет лишь думать, что Шекспир неподражаем.
Вы знаете, что в трагедии «Венецианский мавр»163, весьма трогательной пьесе, муж удушает на сцене свою жену и эта бедная женщина, умирая, вскрикивает, что погибает совсем невинной. Вам также известно, что в «Гамлете» могильщики роют могилу и при этом пьют вино, поют водевильные песенки и отпускают по поводу отрытой им мертвой головы шуточки, достойные людей их профессии; но вы будете поражены, если узнаете, что эти нелепости вызвали подражания в царствование Карла Второго, отличившееся отменной учтивостью и бывшее золотым веком изящных искусств.
Отуэй164 в своей «Спасенной Венеции» выводит сенатора Антонио и куртизанку Наки в разгар ужасов заговора маркиза де Бедмара. Старик-сенатор, увиваясь за своей куртизанкой, проделывает перед ней всевозможные ужимки старого бессильного развратника, абсолютно лишенные здравого смысла: он изображает быка и кобеля, кусает икры своей любовницы, получая от нее за это удар ногой или хлыстом. Из пьес Отуэя были изъяты все эти буффонады презренного негодяя, однако в «Юлии Цезаре» Шекспира оставили шуточки римских сапожников и башмачников в сцене Брута и Кассия. И это потому, что глупости Отуэя новы, а глупости Шекспира стары.
Вы, конечно, посетуете, что все сообщенное вам до сих пор об английском театре, и особенно знаменитом Шекспире, показывает вам пока только его ошибки, и никто не потрудился дать перевод хотя бы одного из тех потрясающих мест, которые служат извинением всех его погрешностей. Я отвечу вам на это, что весьма легко рассказывать в прозе об ошибках поэта, но очень трудно перевести его прекрасные стихи. Все писаки, выступающие в качестве критиков знаменитых писателей, компилируют целые тома; я предпочел бы две странички, которые познакомили бы нас с какими-то красотами; ибо я всегда буду утверждать вместе с людьми, обладающими хорошим вкусом, что можно извлечь гораздо больше пользы из дюжины стихов Гомера165 или Вергилия166, чем из всех критических описаний, относящихся к двум этим великим людям.
Я осмелился перевести несколько отрывков из лучших английских поэтов и предлагаю вам отрывок из Шекспира. Будьте снисходительны к переводу во имя оригинала и вспоминайте всякий раз, когда вы видите Перевод, что перед вами всего лишь бледная копия прекрасной картины. Я выбрал монолог из трагедии «Гамлет», известный всему миру и начинающийся со стиха:
То be or not to be, that is the question*.
Быть или не быть — таков вопрос (англ.). — Примеч.
Это слова Гамлета, принца Датского.
Остановись; необходимо выбрать и внезапно перейти
От жизни к смерти, иль от бытия к небытию.
Жестокие боги! Если только вы можете, осветите путь моему мужеству.
Надо ли состариться согбенным той рукой, что меня гнетет,
Надо ли терпеть мой несчастный жребий или положить ему конец?
Кто я? Кто остановит меня? И что такое смерть?
Это — конец наших бед, мой единственный приют;
После долгих мытарств — это спокойный сон;
Мы засыпаем и все умирает с нами; но, быть может, страшное пробуждение
Должно последовать за сладким сном.
Нам угрожают и говорят, что за этой краткой жизнью
Тотчас же последуют вечные муки.
О смерть! Час роковой! Страшная вечность!
Все сердце цепенеет от ужаса при одном твоем имени!
Кто мог бы без тебя выносить эту жизнь
И благословлять лживое лицемерие наших духовных отцов,
Льстить прегрешеньям недостойной возлюбленной,
Пресмыкаться перед министром, преклоняться пред его величием
И показывать слабость своей поверженной души
Неблагодарным друзьям, отвращающим свой взгляд?
Смерть чересчур сладка в таких крайних обстоятельствах;
Но тут возникает сомнение и кричит нам: Остановитесь!
Оно запрещает нашим рукам это счастливое человекоубийство
И превращает воинственного героя в смиренного христианина,
и т.д.
Не думайте, что я передал здесь английский текст слово в слово. Горе тем, кто переводит буквально и, передавая каждое слово, обескровливает смысл. Именно в этих случаях следует сказать, что буква убивает, а дух дает жизнь.
Вот еще одни отрывок из знаменитого английского трагика Драйдена167, поэта времен Карла Второго, автора скорее плодовитого, чем здравомыслящего, который пользовался бы незапятнанной репутацией, если бы написал не более десятой части своих сочинений, и чьим большим недостатком было стремление к универсальности. Отрывок этот начинается так:
When I consider life, t’is all a cheat. Yet fool’d by hope men favour the deceit*
Я вижу, в жизни все — обман,
Надежды полные, благословляем ложь (англ.). — Примеч. переводчика
Сожаление о замыслах и ложные желания…
Безрассудные смертные пестуют свое безумие.
В своих насущных бедах и надеждах на наслажденье
Мы не живем, мы ожидаем жизнь.
Завтра, завтра, — говорим мы себе, — исполнятся все наши желания;
Но приходит это завтра и оставляет нас еще более несчастными.
Какая страшная ошибка, увы, — эта забота, пожирающая нас!
Никто из нас не пожелал бы проделать свой путь сначала:
С первых же наших минут мы проклинаем зарю
И от надвигающейся ночи продолжаем ждать
Того, что вотще нам сулил прекраснейший из наших дней,
и т.д.
Именно этими отрывками до сих пор блистали английские трагические поэты: в их пьесах, которые почти все варварски грубы, лишены благопристойности, порядка и правдоподобия, бывают поразительные проблески света среди ночного мрака. Стиль их чрезмерно выспрен, неестествен и слишком напоминает манеру еврейских писателей, исполненную азиатской напыщенности; однако следует также признать, что ходули образного стиля, на которые взбирается английский язык, поднимают также достаточно высоко и смысл, хотя и неупорядоченным путем.
Первый из англичан, создавший дельную пьесу и написавший ее от начала до конца с изяществом, — это прославленный г-н Аддисон168. Его «Катон Утический» — шедевр по своему слогу и красоте стиха. Роль Катона, на мой вкус, стоит по своим достоинствам значительно выше роли Корнелия в «Помпее» Корнеля, ибо Катон велик без напыщенности, а Корнелий, который и вообще-то не является необходимым персонажем, иногда ударяется в галиматью. Катон г-на Аддисона кажется мне самым прекрасным действующим лицом, какое когда-либо появлялось на сцене, но остальные роли пьесы ему не соответствуют, и сочинение это, так прекрасно написанное, обезображено холодной любовной интригой, разливающей по пьесе тоску, которая ее убивает.
Обычай вводить невпопад любовь в драматические произведения перешел из Парижа в Лондон около 1600 года вместе с нашими лентами и париками. Дамы, украшающие там театральные залы, так же как у нас, не желают, чтобы им говорили о чем-либо, кроме любви. Мудрый Аддисон с мягкой услужливостыо подчинял суровость своего характера нравам своего времени и исказил шедевр во имя желания нравиться.
После него пьесы стали более упорядоченными, публика — более придирчивой, а авторы — более корректными и менее смелыми. Я видел новые пьесы, очень мудрые, но холодные. По-видимому, до сих пор англичане были созданы лишь для того, чтобы творить беспорядочную красоту. Блистательные чудища Шекспира доставляют в тысячу раз большее наслаждение, чем современная умудренность. Поэтический гений англичан до настоящего времени напоминал густое дерево, рожденное природой, беспорядочно разбрасывающее тысячи ветвей и растущее с неравномерной силой; оно погибает, если вы хотите принудить его природу и подрезать его наподобие деревьев в садах Марли.
Письмо девятнадцатое
О КОМЕДИИ
Не знаю, каким образом мудрый и остроумный г-н де Мюро169, письмами которого об англичанах и французах мы располагаем, ограничился, говоря о комедии, критикой одного лишь комедиографа по имени Шадуол170.
Автор этот был в свое время достаточно презираем; он не был поэтом людей порядочных: его пьесами, которыми в течение нескольких представлений наслаждался народ, пренебрегали все люди с хорошим вкусом; они напоминали пьесы, которые во Франции, как мне случалось видеть, привлекали толпу и возмущали читателей и о которых можно сказать:
Весь Париж их проклинает, весь Париж их избегает.
Г-н де Мюро должен бы, кажется, рассказать нам о выдающемся авторе, жившем в те времена, — это г-н Уичерли171, который долгое время был официальным возлюбленным самой знаменитой фаворитки Карла Второго. Человек этот, живший среди высшего света, в совершенстве знал его пороки и смешные стороны и набросал их самыми сильными мазками и самыми правдоподобными красками.
Он вывел мизантропа, списанного им с мизантропа Мольера. Все характеристики Уичерли сильнее и смелее, чем у нашего Мизантропа, но в то же время они менее тонки и благопристойны. Английский автор исправил единственный недостаток пьесы Мольера, а именно отсутствие интересной интриги. Английская пьеса интересна, и интрига в ней остроумна, но для наших нравов она, конечно, слишком смела. Там выведен капитан корабля, исполненный мужества и чистосердечия, а также презрения к человеческому роду; у него есть мудрый и искренний друг, которому он не доверяет, и любовница, нежно его любящая, которую он не удостаивает даже взгляда; напротив, он отдает все свое доверие ложному другу — самому недостойному из живущих на Земле людей, а свое сердце — самой кокетливой и вероломной из женщин; он совершенно уверен, что женщина эта — Пенелопа, а его ложный друг — сам Катон. Он отправляется сражаться с голландцами, оставив все свои деньги, драгоценности и все, чем он владеет в мире, этой «благородной» женщине и саму эту женщину поручает своему «верному» другу, на которого он так полагается. Между тем истинно
