полезными.

XXIV

У людей есть тайный инстинкт, влекущий их к поискам развлечений и занятий вовне и берущий свое начало в негодовании, вызванном их вечно жалким положением; но у них есть и другой тайный инстинкт, оставшийся от величия их первичной природы и заставляющий их сознавать, что счастье на самом деле заключено в покое.

Этот тайный инстинкт, являющийся первоначалом и основанием общества, проистекает, скорее, от милости божьей, и он гораздо больше есть орудие нашего счастья, чем озлобление против нашего жалкого состояния. Я не знаю, что наши прародители делали в земном раю, однако, если бы каждый из них думал только о себе, существование рода человеческого было бы подвергнуто большому риску. Не бессмысленно ли считать, будто они обладали совершенными чувствами, или, иначе говоря, совершенными орудиями действия, лишь для того, чтобы созерцать? И не забавно ли, что мыслящие головы способны вообразить, будто бездействие — это знак величия, а деятельность — знамение упадка нашей натуры?

XXV

Поэтому-то, когда Киней сказал Пирру, предполагавшему наслаждаться покоем вместе со своими друзьями после того, как он завоюет большую часть мира, что он поступил бы лучше, если бы сам ускорил свое счастье, начав наслаждаться этим покоем с данной минуты и не отправляясь искать его посредством столь тяжких трудов, он дал ему совет, влекущий за собой великие трудности и бывший не более разумным, чем планы этого юного честолюбца. Тот и другой исходили из предположения, что человек может удовлетвориться самим собой и своими наличными благами и не станет заполнять пустоту своего сердца несбыточными надеждами, а предположение это ложно. Пирр не мог быть счастливым ни до, ни после завоевания мира.

Пример Кинея уместен в сатирах Депрео, но не в философской книге. Мудрый король может быть счастлив у себя дома; и если нам выдают Пирра за глупца, то это нельзя переносить на все человечество.

XXVI

Итак, следует признать: человек настолько несчастен, что он томится скукой без всякой внешней причины для скуки, в силу самого своего состояния и положения.

Напротив, человек в этом отношении достаточно счастлив, и мы весьма обязаны творцу природы, связавшему скуку с бездействием, дабы тем самым вынудить нас быть полезными нашему ближнему и самим себе.

XXVII

Какова причина того, что человек, потерявший единственного сына или удрученный процессом и тяжбами и потому сильно опечаленный сегодня утром, вскоре перестает обо все этом думать? Не изумляйтесь: он целиком поглощен мыслью о том, где пройдет олень, которого псы его ревностно преследовали в течение шести часов. Большего и не нужно человеку, как бы он ни был исполнен печали. Если можно добиться от него, чтобы он отдался какому-нибудь развлечению, вот перед вами и счастливец на все это время.

Человек этот прекрасно поступает: рассеяние — более верное средство от печали, чем хина от лихорадки. Не будем же осуждать за это природу, всегда готовую нам помочь.

XXVIII

Вообразите себе некое количество людей, закованных в кандалы и поголовно осужденных на смерть, причем одним из них каждодневно перерезают горло на глазах у других, а оставшиеся в живых могут наглядно усмотреть свое собственное положение в положении им подобных: взглядывая друг на друга с безнадежной печалью, они ожидают своей чреды. Такова картина положения, в котором находятся люди.

Сравнение это, без сомнения, неправомерно: несчастные, закованные в кандалы, которых убивают одного за другим, несчастны не только потому, что они страдают, но и потому, что на их долю выпало испытание, от которого не страдают другие люди. Естественный жребий человека -не быть ни закованным, ни убитым; все люди созданы, так же как животные и растения, для того, чтобы расти, жить в течение определенного срока, производить себе подобных и затем умереть. В сатире можно показать человека с какой угодно плохой стороны, но, если пустить в ход хоть капельку разума, следует признать, что из всех живых существ человек наиболее совершенен, счастлив и живет дольше других. Вместо того чтобы изумляться и сетовать по поводу несчастий и краткосрочности нашей жизни, нам следует изумляться и поздравлять себя с нашим счастьем и его продолжительностью. Рассуждая лишь как философ, я осмелюсь утверждать, что притязания на более совершенную природу, которая нам не дана, весьма заносчивы и дерзки.

XXIX

Среди язычников мудрецы, утверждавшие, что есть лишь единый Бог, подвергались преследованиям; иудеев ненавидели, христиан — еще больше.

Да, они иногда подвергались преследованиям, как подвергался бы им в Наше время человек, который явился бы с проповедью поклонения Богу, независимо от принятого культа. Сократ был осужден не за то, что он сказал: есть лишь единый Бог, а за то, что он восстал против отечественных внешних обрядов и весьма некстати создал себе этим могущественных врагов. Что касается иудеев, то их ненавидели не за то, что они верили в единого Бога, но за то, что они самым смехотворным образом ненавидели другие народы: то были варвары, безжалостно истреблявшие своих побежденных врагов, потому что этот подлый народ, суеверный, невежественный, не имевший искусств и торговли, презирал более цивилизованные народы. Что до христиан, то язычники ненавидели их потому, что они стремились сокрушить религию и империю, которой они в конце концов овладели, подобно тому как протестанты стали господами в тех самых странах, где они были долгое время ненавидимы, преследуемы и истребляемы.

XXX

Монтеню свойственны большие недостатки. Его сочинения полны непристойностей и неприличных выражений. Это никуда не годится. Его мысли по поводу добровольного самоубийства и смерти ужасны.

Монтень пишет как философ, не как христианин: он указывает все «за» и «против» добровольного самоубийства. Если рассуждать философски, то какой ущерб причиняет обществу человек, покидающий его в тот момент, когда он больше не может ему служить? У старого человека каменная болезнь, и он невыносимо страдает; ему говорят: «Если вы не дадите сделать вам операцию, вы умрете; если вам ее сделают, вы сможете еще болтать вздор, пускать слюну и влачить свое существование в течение года, будучи обузой самому себе и вашим близким». Я полагаю, что честный человек примет в этом случае решение не быть более в тягость никому, — вот приблизительно тот пример, который приводит Монтень.

XXXI

Сколько звезд открыли нам телескопы, оставшихся неизвестными философам прежних времен? Делались дерзкие нападки на Писание по поводу многочисленных его мест, гласящих, что звезд существует несметное число. Утверждали, что их не более тысячи двадцати двух, нам это известно.

Известно, что священное Писание в области физики всегда сообразовалось с общепринятыми идеями; так, оно допускает, что Земля неподвижна, Солнце движется и т.д. Оно утверждает, что звезды бесчисленны, вовсе не в силу астрономической изощренности, но лишь приспосабливаясь к общераспространенным идеям. В самом деле, хотя глаза наши обнаруживают не более чем около тысячи двадцати двух звезд, тем не менее, когда пристально наблюдают небо, ослепленное зрение усматривает там несметное их количество. Писание высказывается таким образом в соответствии с этим тривиальнейшим предрассудком, ибо оно дано нам вовсе не для того, чтобы создавать из нас физиков. При этом весьма очевидно, что Бог не открыл ни Аввакуму, ни Баруху, ни Михею, что в один прекрасный день некий англичанин по имени Фламстед поместит в свой каталог более семи тысяч звезд, увиденных с помощью телескопа.

XXXII

Хватит ли смелости у умирающего человека, впадающего в расслабленность и агонию, восстать против всемогущего и вечного Бога?

Этого никогда не случалось. Только в исступлении мозговой горячки может человек сказать: «Я верю в Бога и бросаю ему вызов».

XXXIII

Я охотно верю историям, свидетели которых позволяют себя убить.

Трудность состоит не только в том, чтобы понять, следует ли верить свидетелям, умирающим во имя подкрепления своего свидетельства, как поступают многочисленные фанатики: она состоит еще и в том, чтобы понять, действительно ли эти свидетели умерли за свои слова, сохранились ли их свидетельства и обитали ли они в тех странах, кои называют местом их смерти. Почему Иосиф, родившийся во времена смерти Христа, враг Ирода, человек, мало связанный с иудаизмом, не говорит обо всем этом ни слова? Вот что г-н Паскаль мог бы разъяснить с успехом, как это сделало впоследствии столько красноречивых писателей.

XXXIV

Знаниям свойственны две соприкасающиеся крайности. Первая из них чисто естественное невежество, в котором пребывают все люди с момента рождения; вторая — та, в которую впадают великие души, кои, обозрев все доступное знанию людей, обнаруживают, что они ничего не знают, и в этом незнании встречают самих себя в своем естестве.

Эта мысль — софизм чистой воды; ложность его заключена в этом словечке незнание, которое воспринимается в двояком смысле; тот, кто не умеет ни читать, ни писать, — невежда; однако математик в своем незнании скрытых первоначал природы находится не в том пункте невежества, от которого он отталкивался, когда начинал учиться читать. Г-н Ньютон не знал, почему человек делает движение рукой, когда он этого хочет; однако от этого он не был менее знающим во всем остальном. Тот, кто не знает еврейский язык и знает латынь, будет ученым в сравнении с тем, кто знает только французский.

XXXV

Иметь возможность тешить себя развлечениями — не значит быть счастливым, ибо развлечение приходит извне, из другого места; таким образом, человек зависим, а следовательно, он подвержен тысячам случайных тревог, причиняющих неизбежные огорчения.

Тот, кто получает удовольствие, действительно счастлив, причем удовольствие это может прийти к нему только извне. У нас не может быть ни ощущения, ни идеи иначе, как от внешних объектов, подобно тому как мы не можем питать наше тело иначе, как вводя в него посторонние субстанции, превращающиеся затем в нашу собственную.

XXXVI

Высшее проявление ума осуждается как безумие, как крайний его недостаток. Одобрение получает только посредственность.

В безумии обвиняют не высшее проявление ума, но его крайнюю живость и подвижность. Высшее проявление ума — это высшая справедливость, высшая утонченность, высшая широта, диаметрально противоположные безумию.

Крайний недостаток ума — это недостаток понимания, отсутствие идей; это не безумие, это тупость. Безумие — расстройство органов чувств, заставляющее чересчур живо воспринимать множество объектов или, наоборот, приковывающее воображение с неистовой настойчивостью к одному и тому же объекту. Одобрение получает вовсе не посредственность, но удаленность от этих порочных крайностей, и именуется это не посредственностью, а золотой серединой.

XXXVII

Если бы наше положение действительно было счастливым, не нужно было бы нас отвлекать от мыслей об этом.

Наше положение требует именно размышления над внешними объектами, с которыми мы