вступаем в необходимые отношения. Мысль, что человека можно отвлечь от размышления над человеческим положением, ложна, ибо, к чему бы он ни прилагал свой ум, он прилагает его к тому, что необходимо связано с положением человека; и опять-таки, если думать о себе, абстрагируясь от естественных объектов, это значит не думать ни о чем: я разумею, ни о чем из всех тех вещей, которых надо остерегаться.

Вовсе не препятствуя человеку размышлять о своем положении, с ним говорят обычно лишь о приятных его сторонах. С ученым говорят о его добром имени и о науке, с государем — о том, что имеет отношение к его величию, с любым человеком — об удовольствиях.

XXXVIII

Великие и малые подвержены одним и тем же случайностям, одним и тем же досадным обстоятельствам и страстям. Но одни находятся на краю колеса, другие же — неподалеку от его центра, и потому их меньше затрагивает то же вращение.

Неверно, что малых вращение колеса затрагивает менее, чем великих; напротив, их отчаяние бывает более живым, ибо средства их незначительней. Из ста человек в Лондоне, кончающих жизнь самоубийством, девяносто девять принадлежат к простонародью и лишь один — к высшим слоям общества. Сравнение с колесом остроумно, но ложно.

XXXIX

Людей не учат быть порядочными, зато их обучают всему остальному, а между тем более всего они претендуют именно на порядочность. Таким образом, они претендуют на знание в той единственной области, в которой они круглые невежды.

Людей учат быть порядочными, и без этого мало кто мог бы стать порядочным человеком. Позвольте вашему сыну забирать себе все, что ему попадается под руку, и к пятнадцати годам он станет разбойником на большой дороге; похвалите его за ложь, и он станет тогда лжесвидетелем; угождайте его вожделениям, он станет развратником. Людей учат всему — добродетели и религии.

XL

Какой нелепый замысел питал Монтень — изобразить самого себя! И это не мимоходом, не вопреки своим правилам, как бывает свойственно впадать в заблуждение всему свету, но в согласии с собственными максимами и своим первым и основным намерением. Ведь говорить глупости по случайной слабости ординарное зло, но говорить их намеренно — это уже невыносимо, тем более когда говорят глупости, подобные этим.

Великолепен замысел Монтеня — изобразить себя с той наивной простотой, с какой он это делает! Ибо он изображает человеческую природу. И убоги намерения Николя Мальбранша и Паскаля очернить Монтеня!

XLI

Когда я размышлял о том, откуда берется столько веры, даруемой мошенникам, заявляющим, что у них есть целительные снадобья, вплоть до того, что люди отдают свою жизнь в их руки, мне показалось, что истинной причиной этого является существование действенных средств; ведь немыслимо, чтобы при наличии множества ложных средств люди давали бы им столько веры, если бы не существовало средств истинных. Если бы вообще их не существовало и все болезни были неискоренимы, людям немыслимо было бы даже вообразить, что они могут верить в такие средства, и еще более немыслимо было бы для всех прочих давать веру тем, кто похваляется, будто они владеют этими средствами. Так, если бы кто-то кичился уменьем воспрепятствовать смерти, никто бы ему не поверил, ибо не существует такого примера. Но поскольку существует значительное число лекарств, обнаруживших свою действенность благодаря познаниям более осведомленных лиц, вера людей возросла, ибо, если что-то нельзя отрицать в целом, потому что существуют частные результаты, которые следует признать действенными, люди, не умеющие различить, какие из этих частных результатов истинны, верят во все без исключения. Точно так же вера в большое количество ложных, влияний Луны обусловлена тем, что существуют действительные ее воздействия, такие, например, как морской прилив.

Таким образом, мне представляется очевидным, что число ложных чудес, откровений, чар и т.п. столь велико потому, что ведь существуют и чудеса истинные.

Мне кажется, что человеческая природа не нуждается в истине для того, чтобы впасть в заблуждение. Луне приписывали тысячи ложных воздействий задолго до того, как людям пришла в голову мысль о малейшей истинной связи между ней и морским приливом. Первый человек, который заболел, без труда дал веру первому встречному шарлатану; никто не видел ни оборотней, ни колдунов, но многие в них верили; никто не видел превращения металлов, но многие разорились из-за веры в философский камень. Разве римляне, греки и все язычники верили в буквально захлестывавшие их ложные чудеса лишь потому, что они видели чудеса истинные?

XLII

Гавань указывает путь тем, кто находится на корабле. Но где мы найдем такую опору в морали?

В одном-единственном основоположении, принятом у всех народов: «Не причиняйте другому то, чего вы не хотели бы испытать сами».

XLIII

Ferox gens nullam esse vitam sine armis putat*. (* Дикий народ не признает жизни без войны (лат.; Тит Ливии, XXXIV, 17, взято из Монте-ня, I, 40). — Примеч. переводчика)

Дикари больше любят смерть, чем мир, другие же любят больше смерть, чем войну. Любое мнение можно предпочесть жизни, любовь к которой представляется столь сильной и естественной.

Тацит сказал это о каталонцах; там, однако, не содержится пункта, в котором было бы сказано или согласно которому можно было бы сказать, что народ этот больше любит смерть, чем войну.

XLIV

Чем больше у человека ума, тем больше он усматривает оригинальных людей. Заурядный человек не видит различия между людьми.

Весьма редко встречаются действительно оригинальные люди: почти все управляют собой, мыслят и чувствуют под влиянием обычая и воспитания; ничто так не редко, как ум, пролагающий для себя новый путь; но среди толпы людей, заслуживающих того, чтобы быть членами общества, каждый обладает небольшими отличиями в поведении, которые подмечает утонченный взгляд.

XLV

Итак, существуют два вида ума: один из них живо и глубоко проникает в следствия основоположений — и это правильный ум; другой постигает большое число основоположений без того, чтобы их углублять, — и это геометрический ум.

Мне кажется, в настоящее время обычай требует именовать геометрическим умом ум методический и последовательный.

XLVI

Легче перенести смерть, если о ней не думать, чем мысль о смерти, когда нет опасности.

Нельзя говорить, что человек переносит смерть легко или с трудом, если он ни о чем подобном не думает. Кто ничего не чувствует, тот ничего и не терпит.

XLVII

Мы предполагаем, что все люди одинаковым образом воспринимают и чувствуют представляющиеся им объекты; но это наше предположение лишено оснований, ибо мы не имеем тому никаких доказательств. Я прекрасно понимаю, что в одних и тех же случаях употребляются одни и те же слова и что всякий раз, как два человека видят, например, снег, они употребляют для обозначения внешнего вида этого объекта одни и те же выражения, говоря друг другу, что снег бел. Но из этого совпадения наименований делают решительный вывод о совпадении идей; однако вывод этот не убедителен, хотя и можно было бы вполне побиться об заклад в пользу его правильности.

В качестве доказательства здесь не следует приводить белый цвет. Представляющий собой смесь всех лучей, он кажется сверкающим всему свету и в конце концов немного нас ослепляет, производя одно и то же воздействие на глаза всех людей; но допустимо сказать, что другие цвета, быть может, не воспринимаются одинаковым образом всеми глазами.

XLVIII

Все наши рассуждения сводятся к уступке чувству.

Наши рассуждения сводятся к уступке чувству в вопросах вкуса, но не знания.

XLIX

Те, кто судит о произведении на основе правил, относятся к другим людям, как те, кто имеет часы, к тем, кто их не имеет. Один говорит: «Мы здесь находимся уже два часа»; другой: «Мы здесь всего лишь три четверти часа». Я взглядываю на свои часы и говорю первому: «Вы скучаете», а второму: «Время летит для вас».

В произведениях изящных искусств — музыкальных, поэтических, живописных — часы заменяет вкус: тот, кто судит здесь лишь на основе правил, судит скверно.

L

Мне кажется, Цезарь был чересчур стар, чтобы, пуститься в такое развлечение, как завоевание мира. Подобная забава была хороша для Александра. Он был юношей, которого трудно было остановить, но Цезарь должен был быть более зрелым человеком.

Обычно воображают, будто Александр и Цезарь выступили походом из своих стран с целью завоевать всю Землю. На самом деле это совсем не так. Александр унаследовал от Филиппа звание верховного главнокомандующего Греции, и на него была возложена справедливая задача отомстить персидскому царю за оскорбления, нанесенные грекам. Он поверг их общего врага и продолжил свои завоевания вплоть до Индии, ибо до Индии простиралось царство Дария; подобно этому без маршала Виллара герцог Мальборо дошел бы до Лиона.

Что до Цезаря, то он был один из первых людей Республики. Он рассорился с Помпеем, как янсенисты рассорились с молинистами, и дело тогда было в том, кто кого истребит. Одна-единственная битва, в которой не досчитались десяти тысяч убитых, решила все.

Наконец, мысль г-на Паскаля, быть может, ложна во всех смыслах. Требовалась зрелость Цезаря, чтобы выпутаться из такой сети интриг, и поразительно, что Александр в свои годы отказался от удовольствий, с тем чтобы провести столь тягостную войну.

LI

Забавно наблюдать, как в мире существуют люди, которые, отвергнув все законы Бога и природы, создали себе свои законы, коим они неукоснительно следуют, как, например, это принято у воров и т.д.

Наблюдать это не столь забавно, сколько полезно: ведь такие наблюдения доказывают, что ни одно человеческое общество не может существовать ни единого дня без правил.

LII

Человек — не ангел и не зверь, и беда состоит в том, что люди, желающие создать [из него] ангела, творят зверя.

Ангела хочет создать тот, кто стремится уничтожить страсти, вместо того чтобы их упорядочивать.

LIII

Конь не стремится вызывать восхищение своего сотоварища. Между ними существует некий род соревнования во время бега, но они не делают из этого соревнования выводов. Ведь, когда лошадь находится в стойле, самая тяжеловесная и нескладная из них не уступает в силу этого свой овес другой. У людей дело обстоит иначе: добродетель их не довольствуется самой собой; они не успокаиваются до тех пор, пока не извлекут из нее преимущество над остальными.

Самый нескладный человек не уступает тем не менее свой хлеб другому, но самый сильный отнимает его у самого слабого. И у животных, и у людей большие пожирают малых.

LIV

Если человек станет себя изучать, он увидит, насколько он не способен