Назидательные проповеди,
прочитанные в приватном собрании в Лондоне в 1765 году
«Homelies, prononces a Londres en 1765, dans une assemblee privee».
Эта работа, опубликованная в 1767 г., состоит из четырех частей («проповедей»): об атеизме, о суеверии, о понимании Ветхого завета, о понимании Нового завета. Критика атеизма и обоснование деизма сочетаются у Вольтера с решительной критикой реально существовавших религий и церквей, в первую очередь иудаизма и христианства.
В настоящем издании публикуются первые две части «Назидательных проповедей».
Проповедь первая
ОБ АТЕИЗМЕ
Братья мои,
О, если бы мои слова проникли из моего сердца в ваше! Если бы я мог отбросить пустую декламацию и не быть воплощением комедианта, добивающегося аплодисментов своему голосу, жестам и фальшивому красноречию! Я не питаю дерзкого намерения вас поучать; я лишь исследую вместе с вами истину. Мою слабую речь вдохновляет не надежда на богатство и славу, не соблазн заслужить уважение, не необузданное стремление к владычеству над умами. Я избран вами, чтобы мы вместе могли просветиться, а не для того, чтобы я был вашим учителем; давайте же посмотрим со всем возможным чистосердечием, во что повелевает нам верить и что приказывает нам делать разум в сообществе с интересами человечества. Нам надлежит начать с вопроса о бытии Бога. Тема эта трактовалась всеми народами; в настоящее время она исчерпана. Именно потому я говорю вам об этом, ибо вы предугадаете все, что я хочу вам сказать: мы все вместе заявили о нашем понимании своего главного дол га; мы здесь — дети, собравшиеся для беседы с нашим отцом. Великолепен ход человеческой мысли, и божественно устремление нашего разума, когда я осмеливаюсь выдвинуть утверждение, подобное древнему аргументу: Я существую, а следовательно, нечто существует извечно. Это означает с первого шага и взгляда объять все времена. Нет ничего более великого, но и ничего более простого. Подобная истина доказана не меньше, чем самые ясные положения арифметики и геометрии; она может на мгновение удивить невнимательный ум; но в следующий же момент она неодолимо его покоряет. В самом деле, никто не мог эту истину опровергнуть, ибо когда мы о ней размышляем, мы ясно видим: если ничто не существовало извечно, все должно было быть создано из не-бьггия; наше существование в таком случае не имело бы никакой причины и являло бы нелепое противоречие.
Мы разумны, а следовательно, существует вечный разум. И разве Вселенная не свидетельствует о том, что она — творение этого разума? Если простая постройка на нашей Земле или корабль, совершающий кругосветное путешествие по морям, неопровержимо указывают на присутствие вне мастера, то круговращения звезд и вся природа доказывают существование их творца.
Нет, возражает мне какой-нибудь сторонник Стратона или Зенона, движение присуще материи; оно допускает всевозможные комбинации следовательно, в процессе вечного движения была абсолютно необходимой организация актуальной Вселенной. Если вы на протяжении вечности будете выбрасывать тысячу игральных костей, необходимо возникнет случай, когда выпадет тысяча одинаковых очков и можно будет даже определить шансы за и против.
Софизм этот всегда поражал мудрых людей и приводил в смущение поверхностных; посмотрим, однако, не содержит ли он обманчивой иллюзии.
Прежде всего, нет никакого доказательства, что движение присуще материи; напротив, все мудрецы согласны: материя индифферентна по отношению к движению и покою, и один-единственный атом, не сдвигающийся со своего места, разрушает представление о присущем материи движении.
Во-вторых, даже если бы для материи столь же необходимо было находиться в движении, сколь необходимо ей иметь форму, это никак не свидетельствовало бы против направляющего движение интеллекта, также лепящего различные его формы.
В-третьих, пример с тысячью игральных костей, дающих одинаковый шанс, имеет еще меньшее отношение к вопросу, чем обычно думают. Дело ведь не в том, чтобы понять, выстроит ли движение различным образом кубики; разумеется, — что вполне возможно — тысяча костяшек покажут тысячу шестерок или тысячу раз одно, хотя это и весьма трудно. Однако речь здесь идет о непреднамеренном устройстве материи, не имеющем ни определенной организации, ни пользы; но чтобы одно только движение создавало существа, снабженные органами, функционирование коих
непостижимо; чтобы эти органы находились по отношению друг к другу в определенном соответствии; чтобы бесчисленные усилия приводили к бесчисленным следствиям с правильностью, коя никогда не расстраивается; чтобы все живые существа производили себе подобных; чтобы чувство зрения, по существу не имеющее ничего общего с глазами, осуществлялось всякий раз, как на глаза воздействуют лучи, исходящие от объектов; чтобы чувство слуха, абсолютно чуждое уху, заставляло нас всех слышать одни и те же звуки, когда на ухо воздействуют вибрации воздуха, — вот в чем истинная суть вопроса: все это никакие комбинации не могут произвести сами по себе, без мастера. Движения материи не имеют никакого отношения к чувству и еще меньше — к мысли. Целая вечность всевозможных движений никогда не вызовет ни ощущения, ни идеи; и пусть мне это простят, но нужно утратить всякое чувство и сознание для того, чтобы утверждать, будто одно только движение материи делает существа чувствующими и мыслящими.
И Спиноза, мысливший методически, признает, что в мире существует вселенский разум. Разум этот, утверждает он вместе с рядом философов, необходимо сосуществует с материей, одушевляя ее: одно не может существовать без другого. Вселенский разум сияет в звездах, растекается в элементах, мыслит в людях, произрастает в растениях:
Mens agitat molem et magno se corpore miscet*.
(Virg.Aen.VH27)
*)Мысль волнует громаду, мешаясь с телом гигантским (лат.) Примеч. переводчика
Итак, они вынуждены признать верховный интеллект, но они делают его слепым и чисто механическим, не признают его свободным, независимым и могущественным первоначалом.
По мнению этих философов, существует одна единственная субстанция, не могущая произвести из себя другую. Субстанция эта — всеобщность вещей, одновременно мыслящая, чувствующая, протяженная и имеющая очертания.
Но давайте рассуждать добросовестно: разве мы не замечаем во всем, что существует, отбора? Почему имеется определенное число видов? Разве не ясно, что их могло бы быть меньше или, наоборот, больше? Почему, спрашивает рассудительный Кларк, планеты вращаются таким, а не иным образом? Признаюсь, что в сравнении с другими, даже более сильными, аргументами данный аргумент поражает меня наиболее живо: отбор существует, а, следовательно, есть мастер, действующий по своему усмотрению.
Аргумент этот также опровергается нашими противниками; каждодневно вы слышите, как они твердят: то, что вы видите, необходимо, и потому это существует. Прекрасно, отвечаю я им, из вашего допущения можно лишь сделать вывод, что для образования мира верховному интеллекту необходимо было произвести отбор: отбор этот произведен; мы чувствуем и мыслим в силу соотношения, установленного Богом между нашими восприятиями и нашими органами. Исследуйте, пожалуйста, с одной стороны, нервы и фибры, а с другой — возвышенные мысли и признайте, что одно лишь верховное бытие может связать между собой столь непохожие вещи.
Каково это бытие? Существует ли оно в безмерном пространстве? Является ли пространство одним из его атрибутов? Находится ли это бытие в одном месте или сразу во всех, а может быть и вне места? О, если бы оно навсегда предотвратило мое копание в этих метафизических тонкостях! Я слишком злоупотреблю своим слабым разумом, если стану стремиться полностью понять бытие, долженствующее в силу как своей природы, так и моей оставаться для меня непостижимыми. Я буду напоминать в этом случае безумца, узнавшего, что какой-то дом был построен неким архитектором, и решившего, будто одного этого знания довольно для глубокого понимания личности мастера.
Давайте же ограничим наше ненасытное и бесполезное любопытство и займемся тем, что поистине нам интересно. Является ли Верховный Мастер, создавший мир и нас самих, нашим господином? Милостив ли он? Должны ли мы быть ему признательны?
Несомненно, он наш господин: мы ежесекундно ощущаем некую власть, столь же незримую, сколь и неодолимую. Он — наш благодетель, ибо мы живем. Жизнь наша — благодеяние, ибо мы все ее любим, какой бы злополучной она ни оказалась. Подспорье для жизни дано нам верховным и непостижимым бытием, ибо никто из нас не может создать даже самого малого из растений, из коих мы извлекаем даруемое нам ими питание, и никто не знает, каким образом эти растения формируются.
Человек неблагодарный может сказать, что Богу необходимо было обеспечить нас питанием, если он хотел, чтобы мы в течение какого-то срока жили. Он скажет: мы — машины, происходящие одна от другой, причем большинство этих машин оказываются сломанными и поврежденными с первых же шагов своей жизни. Все стихии способствуют нашему разрушению, и мы через страдания приближаемся к смерти. Все это даже слишком верно; но следует согласиться: если бы на свете был лишь один человек, получивший от природы здоровое и крепкое тело, здравый смысл и честное сердце, этот человек обязан был бы великой благодарностью своему создателю. На самом же деле существует много людей, получивших в удел такие дары природы: они-то, по крайней мере, должны считать Бога своим благодетелем.
Что же до тех, кого стечение извечных законов, установленных верховным бытием, сделало несчастными, что еще можем мы сделать, как не помочь им? И что еще способны мы им сказать, кроме того, что не знаем, почему же они несчастны?
Зло наводняет Землю. Какой вывод сделаем мы из этого с помощью наших слабых суждений? Что вообще не существует Бога? Но он доказал нам свое бытие. Скажем ли мы, что Бог этот — зло? Но идея эта абсурдна, ужасна, противоречива. Будем ли мы подозревать Бога в бессилии и думать, будто тот, кто столь прекрасно устроил все звезды, не сумел организовать всех людей? Предположение это не менее нестерпимо. Скажем, что существует злое начало, портящее творения доброго и превращающее их в уродов? Но почему же это злое начало не расстраивает течение всей остальной природы? Почему оно ожесточенно мучает лишь какие-то слабые существа на жалкой этой планете и в то же время относится с уважением к прочим творениям своего врага? Почему не преследует оно Бога в этих миллионах миров, правильно вращающихся в пространстве? Каким образом два враждебных друг другу Бога могут быть равно необходимыми существами? И как могут они сосуществовать?
Примем ли мы сторону оптимизма? Но ведь это означает, по существу, защиту безысходной фатальности. Лорд Шефтсбери, один из самых отважных философов Англии, первым выразил доверие сей печальной системе. «Законы центростремительной силы и произрастания, — говорит он, — не могут быть изменены любовью жалкого и слабого существа, кое, как бы ни охраняли его те же законы, очень скоро
